Семко

Нужно добавить, что всё, без исключения, духовенство, церковь и дело святой веры были за них. Многие колебались, когда красноречивые и елейные епископы возвысили голос, во имя Божье призывая избавить от ада множество людей с языческим вероисповеданием.

С чем же можно было выступить против такого великого дела, и чем уравновесить такую добычу?

Королеве каждый день доносили о совещаниях, она потихоньку заблуждалась надеждой, если не на победу, то на разрыв мнений; в конце концов она должна была сдаться силе, и признать, что только она сама может себя спасти, ни на кого не рассчитывая. Это не сломило храбрую женщину, не согнулась. Вильгельм был для неё мужем, слово, данное ему в детстве, – святым; дело было в том, чтобы с ним соединиться, и тогда никакая сила оторвать его от неё не сможет.

В последний день на стороне литовского князя было такое подавляющее большинство, что те, кто был против, признав себя побеждёнными, начали разъезжаться.

Первые побитые на голову великополяне, уже не показываясь Семко, разбежались. Даже Бартош не пришёл к князю, и он последнюю надежду бросил на пороге комнаты. К королеве пошли только отправленные духовные лица во главе с Бодзантой.

Прежде чем дала им аудиенцию, Ядвига уже обо всём знала и приняла сильное решение, отказавшись от открытой борьбы, каким-либо образом сохранить супругу верность.

Напрасно маленький епископ то и дело ей повторял, что Вильгельм не был её мужем, и что благословение в детстве ни его, ни её не связывало. Королева спорить с ним не хотела, но покачивала головой и давала понять, что он её не убедил.

Также с этой нерушимой волей она приняла епископов.

Бодзанта с обычной своей мягкостью, утешая, смягчая неприятный взгляд, обьявил ей от имени народа решение, что должна отдать руку Ягайлле. Всё, что можно было сказать за этим, Ядвига уже слышала, но ничто не могло её сломить. Великая слава обращения язычников ей не улыбалась.

После Бодзанты голос взял Доброгост, говорил Радлица. Она слушала, бледная, безмолвная, невозмутимая, как статуя, не показывая уже ни гнева, ни возмущения, не жалуясь на насилие и неволю. Она была похожа на виновника, которому огласили приговор, а он не имел права ни обжаловать его, ни защититься от исполнения. Возвела оче горе, заломила руки, задрожали губы, ничего не сказала.

Епископы ждали, не захочет ли она защищаться, не будет ли просить о снисхождении. Они и паны Совета были готовы хотя бы на коленях её просить, умолять, вымаливать разрешение. Вопреки всякому ожиданию, Ядвига была молчалива, неподвижна, как статуя. Тогда Бодзанта повторно взял голос, призывал благословения небес, ручался, что все молитвами её поддержат. Королева молчала.

Ещё мгновение побыв рядом с ней, духовные лица, посовещавшись между собой, решили, не уговаривая больше, дать Ядвиги время привыкнуть к этой мысли и сдаться необходимости.

Королева немедленно вышла в свои комнаты. Там ждал её один Спытек, на которого она тем больше гневалась, чем больше возлагала на него надежд раньше.

Она с упрёком на него взглянула.

– Королева и пани, – сказал Спытек, складывая на груди руки, – не упрекайте меня ни в неблагодарности, ни в измене. В ту минуту, когда на вашу голову надели корону, вы взяли на себя обязанность страдать для неё. Этот холодный венец не имеет жалости.

Спытек опустился перед ней на колени, она рукой оттолкнула его от себя.

– Я осталась одна, – сказала она, – буду сама своими силами искать спасения.

– Милостивая пани, здесь уже никого нет. Весь народ падает перед вами на колени, умоляет, костёл просит…

Ядвига покачала головой.

– Значит, я должна быть вероломна? Никогда!

Спытек говорил, жаловался, убеждал; она больше не отвечала. Кроме очень щуплой горсточки наперсников, никто не мог угадать мысли и намерения королевы.

Тот, кто утешался тем, что время подействует и сломает это упорство, несмотря на это, беспокоились, потому что со времени прибытия Ядвиги не видели в ней ни малейшей перемены.

Одними словами она раньше и теперь защищалась от натиска, в её поведении была только та разница, что раньше она выступала открыто и пылко, теперь всех сбывала молчанием.

Даже её подруга Эльза Эмриковна, от которой не имела тайн, потеряла доверие. Ей прислуживала старая Хильда, не отходил от неё Гневош, ругая панов, которые полностью с ним порвали. Среди придворных сновал Бобрек.

Сразу же после съезда Добеслав из Курозвек предложил, чтобы князя Вильгельма хотя бы силой удалить из Кракова. Ясько и другие были против этого, не желая больше раздражать Ядвигу.

Более быстрые и более молодые глаза, чем у пана Добеслава, может, заметили бы оживлённый обмен посланцами между замком и двором Гневоша; подарками, которые носили и отдавали, имеющих различное значение.

Поэт Сухенвирт вкрадывался в замок и вечерами в маленьком кругу, после песен и музыки Хандслика, декламировал стихи, сочинённые им в честь Вильгельма.

Лютнист королевы вечерами спускался к Гневошу и играл грустному пану песни, которые отвечали состоянию его души.

Даже старая Хильда выкрадывалась, относя собственные слова своей госпожи Вильгельму и принося его нежные и красноречивые ответы. Кроме того, Гневош так ловко сумел приготовить, разгорячить обе стороны, и обеим так льстить, что стал королеве необходим. Князь обещал ему, когда всё будет благополучно доведено до конца, наградить огромной собственностью и высшими должностями.

Подкоморий свысока поглядывал на всех и в собственных интересах поддерживал дело Вильгельма.

Королева и князь согласился на то, что они должны были, усыпив бдительность Добеслава, соединиться друг с другом или в замке, или в доме Гневоша.

Подкоморий убеждал, что гораздо легче было переодетому Вильгельму прокрасться в замок, спрятаться там под охраной Хильды в комнатах королевы, а когда это будет сделано, Ядвига публично объявит, что её муж был с ней, и никакая сила разлучить их не сможет.

Поэт Сухенвирт, которому воинственные и грозные польские лица тем больше давали пищи для размышлений, что он не понимал их резкой и пылкой речи, а несдерженность и спесь видел каждый день, шептал князю, что было опасно нарываться на столкновение с ними.

– Эти дикие, жестокие, неудержимые люди готовы броситься на вашу милость, даже убить. Попасть в замке в их руки, значит, рисковать жизнью. А для защиты, князь, у вас нет никого, кроме этого одного (он указал на Гневоша), который не справится с разбойниками.

Князь был поражён этим предостережением Сухенвирта. Он находил его правильным. По его мнению, было гораздо безопасней, чтобы королева пробралась в дом Гневоша; тогда она была бы гарантом против насилия. Они не посмели бы напасть на дом. В крайне случае они могли защищаться.

Таким образом, первый план подкомория пропал, а Вильгельм остался при другом.

Но и тот требовал приготовлений, времени, размышлений. Гневош с Хильдой должны были сперва осмотреться и выбрать калитку, через которую королева могла бы незаметно выскользнуть из замка с одной охмистриной и подкоморием. Следовало назначить наиболее удобный час дня, такой, чтобы отсутствие Ядвиги в замке не могли скоро заметить и не забили преждевременно тревогу.

Влюблённый князь при всей своей юношеской страсти был рассудителен. Гневош, уже не желающий волокиты, в душе называл его иначе, трусом. Ему было важно не унизить своё достоинство, попав в руки лишь бы какой толпы; кроме того, поэтичная сторона приключения, которую Сухенвирт собирался воспеть, должна была также быть обдуманной и красивой.

Наконец дерзкое похищение нужно было также заранее рассчитать, чтобы провал был невозможен. Бегали с этим, проводили совещания, обсуждали, а время шло.

Королева тосковала. Тогда Гневошу, прежде чем осуществили бы грандизное преступление, пришла в голову идея, что Ядвига, возвращаясь с прогулки, потому что ей в этом не смели бы отказать, могла зайти во францисканский монастырь, в который князю легко было попасть.

Королева с невероятной радостью приняла эту идею, подарив за неё подкоморию богатую цепь, и резко требовала привести её в исполнение.

Когда Гневош принёс ему это, князь очень обрадовался, думая только о том, как ему подобает одеться и как нарядить свой двор, чтобы соответствовать условиям якобы неожиданной встречи и свидания с пани.

Сухенвирт, вызванный на совещание, не отличался рыцарским духом, хотя привык воспевать рыцарские дела; он глубоко задумался. Его задача могла быть опасной, кто-нибудь мог приготовить засаду. Положение требовало осторожности.

Однако на этот раз заботливый о своём герое поэт не взял вверх, пыл победил. Князь тосковал, скучал, жаждал увидеть свою госпожу. Всё-таки сперва Гневошу поручили пойти расспросить настоятеля, а в случае, если это могло осуществиться, так устроить, чтобы королеву ждал в трапезной великолепный приём.

Всем, что могло ему понадобиться, князь должен был обеспечить – посуда, сладости, фрукты, напитки…

Подкоморий немедля отправился с этим поручением к монастырю, потому что знал, как нетерпелива королева.

Отец Францишек приветствовал его со своей развязной, сердечной весёлостью и уважением, какое подобало находящемуся у бока королевы.

– Отец-настоятель, – сказал Гневош, – я тут к вам со смешной просьбой. Я хотел бы на несколько часов занять трапезную.

Настоятель перекрестился.

– Не понимаю, – сказал он.

– Дело в том, что мой князь надоедает мне и задыхается в маленьких комнатах; он хотел бы устроить пиршество… Могут быть достойные гости.

Он закашлял.

– Хотя бы и князю не могу дать нашу горницу для банкета, где висит крест и живут бедность и пост, – ответил настоятель.

– Как это – не могу? – прервал Гневош. – Настоятель имеет монаршью власть, что хочет, то и делает. Вы, пожалуй, не хотите, отец… А только заметьте, что князь может обеспечить вас посудой и запасами; думаете, что потом он их отберёт? Сколько бы монастырю с этого могло обломиться! Гм?

Отец Францишек, который всегда улыбался, и в этот раз рассмеялся, но так поглядел в глаза Гневошу, что подкоморий покраснел и смутился. Настоятелю даже не нужно было отчитывать его ответом, потому что сам он заметил, что больше навредил себе, подав эту мысль, чем обидел монаха.

– Я не то хотел сказать, – поправился он неловко, – но справедливо, что монастырь и орден имели бы заслугу у этого дома, к которому герцог Вильгельм принадлежит по крови.

Отец Францишек, перебирая чётки у пояса, молча слушал. Гневош склонился к его уху.

– Кто знает! – сказал он тихо. – Наша королева, бедолага, одинокая, которую держат в замке как невольницу, может, зашла бы сюда на какую-нибудь минутку развлечься.

Глаза настоятеля засверкали.

– Думаете, что королева приехала бы сюда? Может ли это быть?

Подкоморий кивнул головой.

– Определённо, – сказал он.

– А что на это скажут паны? – хмуро спросил настоятель.

– Смилуйся, отец, чем же они могут упрекнуть это? – воскликнул Гневош. – Это не тайное свидание… на это будет смотреть достаточно людей и глаз. Чтобы королева не имела права развлечься, послушать музыку, песни, а хотя бы потанцевать…