Семко

VI

Самые из ряда вон выходящие слухи предшествовали литовским панам. Интерес жителей Кракова был возбуждён до наивысшей степени. В замке царил ужас. Ядвига ходила бледная и растерянная, напрасно ища в ком-нибудь из окружающих помощи, какой-нибудь защиты, надежды.

Даже Радлица, успокаивая её, не мог ничего поведать, кроме того, что послов отталкивать не стоило. Тем временем паны Совета, не исключая чуть более равнодушного в этом деле Спытка из Мелштына, готовились к как можно более великолепному приёму посланцев Ягайллы. Уже знали, что ими были два брата князя: Скиргайлло и Борис, несколько более значительных бояр, а проводником их и душой всего посольства был тот Хавнул, которому первому пришла веселая мысль соединить два государства.

Ясько из Тенчина, Ян из Тарнова, духовенство ждали литвинов с живым нетерпением но в то же время с большим беспокойством. Очень многое зависело от того, как эти наполовину дикие люди покажут себя.

Всем было известно, что языческая Литва, хоть некрещённая, хоть обособленная, такой дикой, как много лет назад, не была. Через Русь вливалось туда христианство, войны знакомили со светом, западным обычаем и европейскими манерами. Несмотря на это, опасались, как бы послы не испугали собой ни королевы, ни её изнеженного двора.

Гонец, который видел на ночлеге посольский кортеж, рассказывал о нём только, что был необычайно великолепен и многочислен, и что сыпали по дороге деньгами.

Навстречу князьям выехали старый Добеслав из Курозвек с сыном, любопытный Спытек, который должен был вечером отнести новости о них в замок и ко многим другим панам.

Скиргайлло ехал в доспехах и чересчур броской рыцарской одежде, с большой спесью и гордостью, с лицом сурового характера, с пасмурным взглядом, и этот не мог завоевать людей внешностью. Тогда как Борис, в очень изысканной иностранной одежде, с беспокойным, оживлённым лицом, был больше похож на какого-нибудь пришельца с востока, чем на гостя из Литвы.

Алгимунт и бояре были одеты так, чтобы не поражать ничем диким. Они не отличались одеждой от известных тут русинов, а шубы, их накидки, одежда, конская упряжь аж до избытка были богатые и великолепные. Золото переливалось на попонах и светилось на упряже.

Служба, одетая наполовину по-русски, только частично, шапками, поясами, кроем кожухов и вооружением обнаруживала своё происхождение.

Въезжающее посольство, которому Хавнул служил переводчиком и посредником, выглядело необычно нарядно.

Краков, который высыпал на улицы для того, чтобы его увидеть, весь был под впечатлением какой-то мощи, отпечаток которой имели на себе эти люди.

Всех поразили специально извлечённые на свет богатства, роскошь, немного яркая, немного странная, но несомненная. Восточные шелка, пурпур, ковры, тяжёлые портьеры, великолепные и дорогие соболиные, куньи, рысьи меха, горностаи достойны были короля.

От них ожидали больше дикости и меньше образованности. Борис удивил панов европейским лоском, а немец Хавнул – знакомством с западными обычаями. Один Скиргайлло меньше других мог привлечь к себе внимание.

Добеслав из Курозвек заранее приготовил для посольства гостиницу, дал слуг и всё, что могло понадобиться панам для жизни: двор, челядь, лошадей. Была старинная традиция, которая долго держалась и сохраняется на востоке по сей день, что заграничных послов принимали за счёт того, к кому приезжали. Кроме того, давали подарки, для аудиенции наряжались в дорогие одежды. В Польше при сыновьях Ягайллы этот восточный обычай ещё сохранялся.

В гостинице князья нашли уже накрытые столы и удобства, в каких они только могли нуждаться. Русские дворяне, которым с ними легко было договориться, выполняли обязанности охранников, но кроме них, любопытство собрало там толпы. Они были немного разочарованы тем, что послы выглядели не слишком чужими, не очень странно.

Спытек из Мелштына, зная, с каким беспокойством королева будет ждать новостей, поспешил прямиком в замок.

Прекрасная Эльза Эмриковна приказала ему, чтобы он показался перед всеми. Быть может, что его кто-то опередил в прихожей и на дворе, но не в комнатах королевы.

Королева с освящёнными чётками в ручках, дрожащая, бледная сидела на своём позолоченном кресле, окружённая девушками и матронами, молчаливая, прислушивалась к любому шороху, который доносился до неё издалека. Девушки шептались, не смея прерывать молитвы и грёзы.

Была это больше грёза, чем молитва. Иногда уста её начинали, но навязчивая мысль закрывала их. Она задумчиво смотрела и не видела. Думала о своей молодости и Вильгельме.

Среди этой тишины ожидания вошёл Спытек, и при виде его королева побледнела ещё больше, её губы задрожали, не смели его спрашивать. Эльза Эмриковна дала ему знак подойти. Его спрашивали глазами, горящими от любопытства, только во взгляде королевы больше было беспокойства, чем желания чего-нибудь узнать.

– Прибыли послы, – медленно произнёс Спытек. – Посольство, подобное обычным, и, пожалуй, отличается тем, что невероятно богато и великолепно выступает. Братья Ягайллы, оба христиане; Скиргайлло, некрасивый и неприятный; Борис, человек бывалый и гладкий. Ведёт их Хавнул, немец, который здесь уже, видимо, бывал, а он ничего в себе дикого не имеет, как в целом послы не выглядят язычниками и, возможно, ими не являются.

Королева слушала с опущенными глазами, не бросила ни одного вопроса, потому что своё беспокойство ни голосом, ни словом не хотела показывать. Зато Эльза и её мать, старшие дамы двора стали расспрашивать Спытка. Хотели знать, как выглядел кортеж, как говорили люди, какую носили одежду и т. д.

Спытек ещё рассказывал, когда маршалек Николай из Бжезия вошёл объявить Ядвиге, что назавтра хотели дать торжественную аудиенцию послам, и не имеет ли она ничего против этого.

С энергией и нетерпением королева подняла головку.

– Завтра? Когда хотите! Нужно как можно скорее их принять и отправить. Как можно скорее…

Из дрожащего голоса маршалек мог заключить, что она скорее хотела избавиться от навязчивых послов, чем принимать их.

– Если бы ваша милость, – сказал Николай, видя волнение королевы, – велели отложить на день, на два, мы подстроились бы под вашу волю.

– Разве у меня есть ещё воля? – гордо и с обидой ответила королева. – Это посольство… мне неприятно, вы знаете. Я его не требовала. Я ему иначе как отказом на просьбы Ягайллы ответить не могу. Вы делайте, что хотите.

Маршалек с досадой выслушал упрёк, склонил голову.

– Стало быть, завтра…

– Завтра, сегодня, решайте сами, – воскликнула Ядвига, и дала знак прощания.

Маршалек вышел, Эльза обняла королеву, встав перед ней на колени, и утешала тихими словами. Спытек поспешил за маршалком.

На следующий день в большой зале замка, в котором стоял под балдахином трон, делали приготовления. Стены увешали гобеленами, застелили полы, украсили сидение королевы. Она сама, хоть вся в слезах, опираясь и ломая руки, должна была надеть королевский наряд, эту тяжёлую корону и этот плащ, что гнул её плечи.

Приближалась минута, когда должны были прибыть послы, а в зале уже находилась часть панов и двора, когда к Ядвиге, которая до сих пор плакала и смущалась, вернулись храбрость и величие королевы. Она говорила себе: «Пусть делают что хотят, никакая сила меня не вынудит; чужие слёз не увидят». Её глаза высохли, лицо прояснилось, только бледность осталась на лице. Чудесно красивая, потому что и болезнь способствовала тому, что на её личике появился трагический блеск, она вышла в свите своих очень нарядных девушек, придворных, девиц, в большую залу и села на трон. Рядом с ней первое место занимал архиепископ, епископы, Добеслав, как пан краковский, воеводы, каштеляны, урядники двора.

Каждый из них одел в этот день костюм, который поднимал важность и мог дать литвинам представление о богатствах Польши.

Трубы и флейти объявили о прибывших, Ядвига долго не осмеливалась поднять на них глаз.

Шли и они в представительных нарядах, Свидригейл – в парче и горностаях, Борис – в позолоченных, эмалированных доспехах, с тяжёлыми цепочками на шеях.

За ними двенадцать человек слуг одного цвета несли сундуки и коробки, серебряные миски, золотую посуду. Это были подарки Ягайллы. Польская казна при Казимире была одной из самых внушительных на севере, но тех, кто её видел, могли удивить дорогие подарки литовского пана.

Искусная работа этой посуды и драгоценностей была непохожа на ту, какую создавали французские и немецкие ювелиры.

Золото покрывали разноцветные яркие эмали, связанные, как каёмка, на светлом фоне, формы сосудов были удивительные, но каменно-огромные; тяжёлые обрамления придавали им какой-то особенный характер и по-своему красивый. Эти дары, которые складывали у подножия трона, хоть королева даже взглянуть на них не хотела, изумляли количеством и ценой.

За это золото, щедро растраченное, хотели её купить! Она это думала, слушая звон посуды, которую складывали на ковре. Скиргайлло, как главный посол, говорил по-русски.

Этот язык и Ядвиге, и всем был понятен, потому что славянские языки, ближайшие к колыбели, были похожи друг на друга. В своей речи от лица Ягайллы он предложил королеве взамен руки принятие христианства им и всем государством, о чём крестоносцы так старались; освобождение пленников, присоединение к Польше всех своих земель, возвращение Поморья, Хелма, Добрына – государств, оторванных от Короны…

Наконец, поскольку брак с Вильгельмом был обещан под закладом двухсот тысяч, и эту гарантию Ягайлло обещал заплатить.

Правда, слушая эти обещания, королева могла побледнеть и задрожать, так они были заманчивы для Польши и так должны были склонить к Ягайлле все сердца, кроме её бедного сердца…

Ядвига слушала эти речи, как неприятный рокот, решив не отвечать и не показывать какого-либо признака согласия на них. Она замкнулась в непреодолимом, презрительном молчании.

Разве её интересовало, что там делалось? Поэтому она предоставила отвечать за неё панам, которые, поблагодарив послов от имени королевы, просили время на раздумье.

Скиргайлло и Борис легко могли догадаться, какие чувства были у Ядвиги. Но, в силу своей привычки, сперва в ней видели слабую, беспомощную женщину, несовершеннолетнюю девочку и ребёнка, которым распоряжалась мать.

Им дали понять, что краковский обряд был только церемонией, а всё должно было разрешиться в Венгрии.

После нескольких речей, окончания которых королева нетерпеливо ждала, послы, низко поклонившись, оставили залу, а Ядвига сию минуту вскочила с мученического трона и вышла за своим двором, подавляя в себе плач и гнев.

Казначей Димитр бежал за ней, спрашивая, что она прикажет делать с подарками.

Она обернулась, сурово глядя на него.

– Везите их в казну, не хочу о них знать и прикасаться к ним; в казну!

В этот день Добеслав из Курозвек и Николай из Бжезия большим пиршеством принимали посольство в замке, но Ядвига ни на минуту не хотела выйти. Должны были уважать её волю.

Беспокойный епископ Радлица стал упрекать панов в том, что, раздражая королеву, могут довести её до тяжёлой болезни. Каждый день он видел возрастающее беспокойство, Хильда говорила с плачем о бессонных ночах. Епископ хотел прописать лекарства, но королева отказалась их принимать. Всё это начинало быть угрожающим.