Последний бастион – 2. Бремя белых

Зимбабве, Граница между Мидлэндсом и Западным Машоналэндом, Ночь на 09 июля 2009 года

Я встал с расстеленного на земле спальника, взглянул на свернувшуюся клубочком во сне Марину. Прикрыл ее легким одеялом, бесшумно пошел к Лэндроверу. Наощупь нашел в бардачке серебряную фляжку, отвернул колпачок и сделал большой глоток. Отвернулся от машины, держа в руке фляжку, и посмотрел вдаль, на занимающуюся над холмами зарю. Сегодня я стал подонком…

Все произошло как-то само собой. Уйдя от десантников, мы гнали машину весь день, стремясь уйти как можно дальше от места боя. Остановились на ночлег, выбрали хорошее место. Марина пошла к роднику, и что-то толкнуло меня пойти за ней…

За всю свою жизнь по-настоящему я любил всего лишь двух женщин. Помимо Марины это была Дженна. Та самая, которую я собирался вести под венец, которую представил отцу как свою невесту. И которая ушла с Ником после той встречи в ресторане. Ник потом, конечно, ее поматросил и бросил, а я назад не принял, хотя и было мучительно больно. За свои поступки надо отвечать…

Ника за тот поступок я считал последним подонком. И здорово врезал по морде, когда представилась такая возможность. Поддержал, скажем так, традицию ненависти между разными ветвями де Ветов. Но, как оказалось, точно таким же подонком был и я сам. Ник переспал с Дженной, а я теперь переспал с Мариной, когда не прошло и сорока восьми часов с того времени, как Ник погиб. Отомстил, называется…

— Не вини себя…

Я едва не выронил фляжку, обернулся. Марина стояла сзади, около машины, одетая лишь в черное покрывало ночи и внимательно смотрела на меня

— Да я и не виню… — горько усмехнулся я — просто я подонок и все. Какая тут вина…

— Ты не подонок — сказала Марина — если хочешь знать, я сама этого хотела, не меньше чем ты…

— Спасибо, ты облегчила мне жизнь… А Ник интересно этого хотел?

— Ник тут ни при чем… — вздохнула Марина — хочешь узнать правду обо мне?

— Хочу…

— Я родилась здесь, в этой стране, когда вовсю шла война. Но когда мне не было и года — нам пришлось продать все и бежать в ЮАР — впрочем, у моих родителей владения были и здесь и там. Отец всегда был предусмотрительным. В три года отец впервые вложил мне в руки винтовку, в пять я застрелила бабуина, который лез в окно моей спальни. В восемь я уже стреляла без промаха, наравне со взрослыми. А в четырнадцать, рухнула и вторая моя родина — Южно-Африканская республика…

— Так тебе получается… — я мгновенно подсчитал — двадцать девять? Больше чем на двадцать пять ты не выглядишь…

— Спасибо за комплимент Эдриан — улыбнулась девушка — но позволь, я продолжу. Когда АНК (Африканский национальный конгресс, основная политическая партия негров в ЮАР — прим автора) и Мандела пришли к власти, отец против моей воли отправил меня учиться в США.

— Где ты училась?

— В Гарварде. Так что перед тобой — доктор права.

— Рад познакомиться, советник… — протянул я

— Взаимно… Несколько лет назад в ЮАР приняли закон — о привилегиях для угнетенного коренного населения (такой закон действительно есть — прим автора). Для нигеров, то есть. Согласно этому закону — фирмам, где у чернокожих более пятидесяти одного процента акций, предоставляются налоговые льготы и преимущества — государство например, обязано заключать контракты только с ними, а не с фирмами, принадлежащими белым, землю под строительство им выделяют в первую очередь и так далее. А для фирм, принадлежащим белым — наоборот установили повышенные налоги…

— В смысле? — не понял я — у вас здесь что, налоги зависят от цвета кожи? Это же расизм…

— Да это расизм… — горько усмехнулась Марина — только за этот расизм никто никого и никогда не накажет. Любой африканец — расист и трайбалист (трайбализм — стремление продвигать интересы только своего племени и ненависть к другим племенам — прим автора). Это здесь считается совершенно нормальным — ненавидеть и убивать людей с другим цветом кожи и из другого племени. И вы, американцы, благодушно на это взираете. Но есть одно племя, права которого вы не признаёте и никогда не признаете из-за политкорректности и боязни признать свои ошибки. Это — племя белых. Наши прадеды высадились на этих берегах много сотен лет назад, киркой, плугом и винтовкой они отвоевывали эту землю. Она полита потом и кровью многих поколений наших предков — белых. Так что мы имеем не меньше прав на эту землю, чем нигеры.

Когда приняли этот закон — к моему отцу пришел некий Мбенге Мтоку. Раньше он был командиром территориальной ячейки Умконто Ве Сизве (Умконто Ве Сизве — в переводе Копье нации. Боевое крыло Африканского национального конгресса, негритянская террористическая организация — прим автора). А когда АНК пришел к власти и Мандела стал президентом нашей бедной страны — Мбенге решил переквалифицироваться в бизнесмена.

Когда приняли этот закон, началась вторая волна эмиграции белых, многие продавали доходные предприятия за копейки и бежали из этой страны — куда угодно лишь бы бежать. Но мой отец поклялся, что второй раз они его не сгонят с его же земли. Что живым он с нее не сойдет. Когда Мбенге со своими головорезами пришел к отцу и предложил ему сделку — чтобы мой отец бесплатно отдал ему контрольный пакет акций, а он обеспечил бы государственные контракты и защиту от местных негритянских банд — отец выгнал его из дома с оружием в руках.

Через несколько дней они пришли снова. Мой отец и брат с оружием в руках заперлись в доме и отстреливались, полицейские были там, но ничего не сделали. Огромная банда вооруженных негров в конце концов ворвалась в дом. Отец и старший брат живым не сдались и умерли как мужчины с оружием в руках. Нигеры отрубили им головы, уже мертвым, и повесили на заборе. Мать они изнасиловали все вместе и вспороли ей живот…

Я с ужасом слушал, не смея пошевелиться

— В живых оставался только мой младший брат, мой Микки, ему было всего двенадцать. Он был скрипачом, подавал большие надежды, сам писал музыку. Даже участвовал в международных музыкальных конкурсах. А эти скоты облили его бензином и подожгли…

Господи…

— Я вернулась из США, чтобы похоронить родных, и этот черномазый пришел ко мне вместе со своими громилами. Мне предложили сделку, от которой нельзя отказаться — так это кажется, называется у итальянцев?

— Примерно так…

— Но я отказалась. Я переиграла этого тупого ублюдка. Хочешь знать, как?

…

— Я начала жить с ним. Да, он убил моего отца, мать, двоих братьев, а я жила с ним почти год. Эти новые черные олигархи обожают жить с белыми женщинами, так они излечивают свой комплекс неполноценности. Для них красивая белая женщина в постели — это что для европейца дворянский титул. Некоторые даже гаремы заводят — только из белых, хвастаются друг перед другом… Поэтому мне не составило труда убедить этого черномазого урода, что я девушка свободных нравов, что в США все белые девушки спят с нигерами и им это очень нравится. А примерно через год я убила этого урода. Отравила его. И умирал он очень и очень тяжело…

Внезапно мне стало холодно. Очень…

Знаете… Я изучал историю средневековой Италии. Заинтересовался ей еще в школе. Монтекки, Капулетти, венецианские дожи, римские интриги, все такое…

Но в этот момент я понял — что средневековые страсти, тот накал ненависти, который был тогда, даже сравниться не может с тем, что происходит здесь и сейчас на юге Африки. Такой ужас сложно даже себе представить, в этот момент я понял, почему отец так не хотел, чтобы я ехал сюда, на его и мою родину…

Я американец. Офицер морской пехоты в отставке, агент ФБР. Мне приходилось сталкиваться в своей жизни и работе с преступниками, с врагами — но это были всего лишь роли. Мы — они. В морской пехоте мы готовились воевать с русскими, воевали в Ираке, в Сомали, наводили порядок на Гаити. Но мы никогда никого особо не ненавидели — ни иракцев, ни русских, ни сомалийцев. Командир отдавал нам приказ — мы шли и выполняли его. В нас стреляли — и мы стреляли. Но и только — ненависти не было. Мы просто выполняли свою работу. Когда я работал уже в ФБР — к нам для совместных тренировок прибыли русские полицейские из спецотряда — у них это называется милиция. После тренировок мы взяли несколько бутылочек виски, пару ящиков пива, несколько огромных кусков мяса, мангал и выехали на берег океана. И неплохо провели время — это, несмотря на то, что несколько лет назад собирались с ними воевать.

То же самое и в ФБР. Мы должны были задержать преступника и препроводить его в тюрьму или там к судье, а судья уже решал, что с ним делать дальше. Ничего личного — только бизнес. Если взять живым было нельзя — например вооруженный террорист захватил заложников — только тогда мы стреляли первыми и на поражение. В противном случае старались взять живым — мы не суд, в конце концов…

А здесь, в Африке было не так. Здесь никто не пил пиво на берегу океана с бывшим врагом, бывших врагов просто не было. Бывший враг — мертвый враг. Это была война ножей, всаживаемых по самую рукоятку, война, где убивали и умирали со словами ненависти на устах, война, где вырезали целыми племенами и считали это нормальным. Война, где молодая девушка, вернувшаяся из Штатов, больше года жила с человеком, убившим всю ее семью, а потом отравила его. И теперь эта кровавая мясорубка затягивала под свои зазубренные ножи и меня…

Говорить было нечего. Да и незачем. Я просто обнял Марину — она была холодной как лед. Господи, что же здесь творится…

— Я не все рассказала… После того, что я сделала, меня нашел Ник. Он сказал — что таким образом проблему не решить. Убьешь одного негодяя — а остальные убьют тебя, ведь полиция на их стороне. И тогда мы вместе создали структуру, основой которой стала ферма Редбуш. Стали компаньонами. Это — зародыш новой Южной Африки…

В голове у меня все смешалось…

— Так вы не…

— Когда-то давно… А сейчас — нет, мы с Ником были просто друзьями и компаньонами. Нику не нужна была любовь — он обходился девушками на одну ночь. А я так не могла…

Я держал Марину так крепко, как будто мы стояли на самом краю обрыва. И она могла упасть…

— Ты… если ты скажешь что… в общем — если ты скажешь, что не хочешь больше ничего со мной, я не обижусь. Честно…

— Дура ты… — прошептал я — какая же ты глупая…