Ангел в эфире

Девушка тихо прошмыгнула мимо.

Ночь она провела, мучаясь обидой и головной болью.

А под утро в ее голове созрел спасительный план. Настя помнила сложносоставное, псевдоиностранное название клиники и семитскую фамилию врача — уж на что-что, а на память ей жаловаться не приходилось…

Телефонный номер клиники ей любезно сообщила платная справочная. С трудом прорвавшись через шквал звонков, спровоцированных вчерашней «джинсой», девушка произнесла в трубку стопроцентно уверенным голосом:

— Доктора Файнберга, пожалуйста… — И, предвидя отказ, заготовленный у исполнительной, как служебный пес, секретарши, добавила волшебную фразу, универсальную отмычку, отпиравшую даже наглухо замкнутые двери: — Это звонят с телевидения…

Разговор она предусмотрительно записывала на телефонный диктофон — необходимая предусмотрительность загнанного в угол зверька, который вынужден кусаться, когда на него нападают. А на нее, между прочим, нападали!

Через пару минут кладбищенский Бах в трубке сменился бархатным мужским баритоном, в котором отчетливо различалось смазанное «р», неизживаемое даже логопедическими усилиями, если таковые, конечно, имелись в анамнезе.

— Я с телевидения, — повторила девушка свой универсальный пароль. — Предлагаю разместить информацию о вашей клинике в программе «Здоровье», это дешевле, чем в «Новостях»…

— Вас прислал Гриднев? — догадался умница доктор — точно его попросили произнести именно эти слова и назвать именно эту фамилию.

— Да, конечно, — обрадовалась Настя. — Он сказал, вы хотите продолжить рекламную кампанию.

— Да, я бы рад, но… — раздумчиво произнес доктор. — Очень уж дорого выходит!

— Если не секрет, во сколько вам обошелся вчерашний показ?

— Официально — пятьдесят, да еще сверху десять лично режиссеру, — чистосердечно признался доктор. — Скажите, а у вас предусмотрены скидки за повторное обращение?

Так и не сойдясь в цене, они рассоединились.

Теперь ведущая, однажды уже обжегшаяся на «джинсовом скандале», могла представить в свою защиту запись, из которой явствовало: рыльце Гриднева по уши в долларовом пушку…

Однако скандал быстро сошел на нет, и девушке не хотелось вновь ворошить костер, уже подернувшийся за-живительным пеплом. На всякий случай она сберегла диктофонную запись. Мало ли…

Больше обвинений в ее адрес не было — зато осталось несмываемое пятно, невысказанное подозрение в нечистоплотности. И только один Протасов, кажется, верил в невиновность ведущей.

Однако кто его спрашивал?

И опять началось то, от чего ей с трудом удалось избавиться, словно от стыдной болезни. Опять понеслись ночные торопливые встречи — тайком, подпольно, наспех, между делом… Каждый раз она собиралась сказать Вадиму, что эта встреча последняя, но неизменно шла на попятную, малодушно говоря себе: ладно, сегодня в последний раз…

К полудню, к тому времени, когда добропорядочные граждане уже проживали половину своего рабочего дня, а недобропорядочные — телевизионщики, как Настя, или музыканты, как Бес, — только вплывали в раннее утро, он тихонько выкрадывался из ее квартиры, оставив Настю плавать в блаженном полусне.

Она все решала для себя участь их тайной связи, качаясь на незримых качелях от категоричного «нет» до неуверенного «да», и обратно, и снова, и снова, и никак не могла решить и решиться… «Нет» — потому что по контракту, заключенному со студией, ведущие не имели права на личную жизнь, на беременность, на замужество и на романы на стороне, кроме официально одобренных руководством.

— Мы и рожать будем в прямом эфире! — шутила Ларионова, но ее слова звучали невесело, находясь в опасном приближении к самой что ни на есть мрачной правде.

С Вадимом они не говорили ни о прошлом, ни о будущем. Для них существовало только — сегодня, сейчас, сию секунду. О недавнем своем попадании в клинику Бес не распространялся, небрежно отмахиваясь на расспросы Насти: «Я соскочил!» По его словам выходило, будто он спрыгнул с поезда, на всех парах несшегося к гибели, и этот смертельный эшелон уже нельзя было вернуть, догнать, остановить. Но, увы, после первого состава ожидался следующий, потом еще один, и еще, и места там хватило бы для двоих…

Позже она узнала, что его лечили в каком-то дорогом загородном пансионате, промывали мозги, ломали тело йогой, капали капельницы… И еще он сказал, что, если бы его жизнь не была такой, дерьмовой, он бы сроду не притронулся к этой дури…

«Если бы да кабы», — горько усмехнулась девушка.

Ей было с ним неизменно хорошо, а Бесу было хорошо за синтезатором, когда наушники и водянистый полусвет образовывали своеобразный кокон, отделенный скорлупой от внешнего мира, в котором рождались и гасли звуки и куда Насте не было ходу.

— Расскажи о своем отце, — попросила она его однажды, рассчитывая на откровенность и готовясь отплатить ему тем же.

— У меня нет отца, — отрезал Вадим. — Он умер.

А на все ее жалобы насчет своей работы, отношений на канале, соперничества ведущих он лишь презрительно отозвался: «Помойка!», недоумевая, зачем Настя играет в такие грязные игры, когда есть чистая, светлая, честная жизнь…

— Где это такая? — осведомилась девушка.

Он провел пальцем по сизой локтевой вене.

— Здесь… Хочешь попробовать?

Протасов отыскал Плотникову в гримерной, где ведущую готовили к эфиру.

— Нам надо поговорить… — хмуро сказал он.

— Потом, — отмахнулась девушка. Она всегда нервничала перед работой, тайно молясь, чтобы и на сей раз все сошло благополучно.

Договорились встретиться после выпуска.

Ночью, сев в Настин «ситроен» (она купила его в кредит с первых гонораров), Антон почему-то окинул подозрительным взглядом салон:

— Машина служебная?

— Нет, моя личная, — отозвалась Настя со сдержанной гордостью.

Протасов с явным облегчением кивнул.

— Отлично… Поезжай к парку, заглуши мотор и погаси фары, — попросил он, озираясь на вытекавшую из-под задних колес дорогу, — на ней по ночному времени почти не было транспорта.

— Зачем такая конспирация? — рассмеялась Настя, но, свернув на боковую аллею, послушно выключила зажигание.

Было темно, над верхушками деревьев неопределенно светилось розоватое городское небо, головокружительно пахло летней нагретой травой и остывающим асфальтом.

— Слушай, не хочу тебя пугать, но… Завтра тебя вызовет на ковер шеф службы безопасности канала, — сообщил Антон. — Готовься к неприятному разговору.

Настя с трудом вспомнила, что на канале действительно существует шеф какой-то там безопасности.

— Речь пойдет о твоем моральном облике, — продолжил Протасов. — Начальству стало известно, что ты нарушаешь контракт. Тебя могут уволить.

Девушка сразу поняла, о каком нарушении идет речь. И внутренне обмерла.

— Но, собственно говоря, кому какое дело до моей личной жизни?! — вспылила она.

— Им есть дело до всего… Лучше загодя придумай правдоподобное объяснение. И потом… Ты же понимаешь, это только предлог, чтобы избавиться от тебя говорят, ты не тянешь. Я так не считаю, но мое мнение в данной ситуации не учитывается. Так что готовься к обороне…

— Я готова, — неожиданно спокойно отозвалась Настя. — Спасибо за предупреждение, Антон…

Из ночной парковой тени машина тихо выкатилась под розовый свет городских фонарей.

Она только говорила, что готова к обороне, но на самом деле… На самом деле невозможно загодя подготовиться к концу жизни — даже если эта жизнь всего-навсего эфирная, телевизионная, воображаемая.

Высадив Протасова возле метро, Настя остановила машину у тротуара, облитого мокро-розовой световой карамелью.

Домой ехать бессмысленно — рядом с Вадимом она не способна думать, превращаясь в разнеженного зверька, уткнувшегося в теплое подбрюшье. Надо все решить до возвращения домой. Надо все решить, все…

Только что она могла решить? На что решиться?

Вперив невидящий взгляд в светящуюся разметку магистрали, Настя начала лихорадочно просчитывать: кто? Кто мог донести на нее? Ведь их с Вадимом никто вместе не видел, об их отношениях никто не знал. Ни одна живая душа!

Ситуация была не из простых: дело требовало взвешенной расчетливости, иезуитского хитроумия, абсолютно правдоподобного, до последнего извива вранья. Развертывалась партия, в которой выигрыш оставался за тем, кто пожертвует ценной фигурой во имя ничьей и возможности матча-реванша…

Итак, надо было решаться… Но на что?

Причину повышенного к себе интереса шефа безопасности Настя объяснила так: вероятно, они с Вадимом вели себя неосторожно, забыв о конспирации. Их видели, — не важно кто, не важно где и не важно, какое этим подглядывателям, студийным доброхотам, дело до них… А может, репортеры случайно засняли их для газетной сплетницы, и снимок, миновав предназначенное ему журнальное лоно, чьими-то стараниями оказался у студийного цербера — туповатого милиционера в отставке, нечувствительного ни к слезам, ни к угрозам и поддававшегося исключительно неженскому шарму долларовых купюр.

Итак, ее вызовут, предъявят обвинение в нарушении контракта… Как ей реагировать?

Растерянно поднять брови, возмущаясь беспочвенными обвинениями? Объяснить их связь следующим образом: случайное знакомство в клубе плюс неудачное попадание в прицел вездесущего фотоохотника… Больше такое не повторится, обещаю!

Настя посмотрела в зеркало заднего вида, репетируя виноватую — проштрафилась, с кем не бывает! — улыбку. Однако получалось плохо — испуганно, воровато даже.

А если шефу безопасности известно куда больше, чем она думает? Что, если в ответ на ее неумелое вранье ей предъявят документальные доказательства ее вины? Что, если он готов к нападению лучше, чем она к обороне?

Девушка бессильно закрыла лицо руками… Что делать? Соблазнить отставного милиционера? Сказаться больной, отсрочив неприятное объяснение на неопределенный срок? Или сработать на опережение — заявиться к начальству с покаянием: мол, был такой грех, больше не повторится…

Что делать? Что?

— Что с вами? — Стук в боковое стекло вывел ее из глубокого ступора. Возле машины возвышался гаишник с полосатым жезлом, неподалеку моргала проблесковым маячком патрульная машина. — Ваши права?

Напоследок шмыгнув носом, Настя просунула документы через опущенное стекло.

— А! — узнающе расплылся сотрудник. — Это вы!

Конечно, как только он ее узнал, слова скомкались у него во рту, а язык запутался в зубах. Растерянный гаишник молча откозырял геледиве, возвращая тугой, в изящном кожаном переплете «ксивник».

— Счастливого пути! — пожелал, восхищенно всматриваясь в полутьму салона.

Но этот путь не был для нее счастливым.

Домой она не поехала, отправилась прямиком в клуб, для маскировки нацепив лишние для ночного времени очки.

Пока машина наматывала на колеса сухой, матово отсвечивающий асфальт, петляя по тихим ночным переулкам, Настя приняла взвешенное, мозговое (ни капли сердечного сумбура!) решение.

Теперь на одной чаше весов лежало ее будущее, ее сумасшедшая, на всю страну популярность, ее карьера, а на другой чаше по большому счету что было? Точнее, кто? Наркоман во временной завязке, асоциальный тип, сомнительный музыкантишка, ценимый лишь сумасшедшими фанатами! Без него ее жизненный путь прочерчивался ясной отчетливой линией, рассекая туман абсолютно предсказуемого и очень приятного будущего. С ним — этот путь терялся в темноте, в омуте чудовищных снов, расцвечиваемых алыми отблесками химической феерии. Кто она ему? Подруга, жена, сожительница, собутыльница (если бы речь шла всего-навсего о бутылке). А больше — никто. С ним никогда не будет узнающего восхищения в миллионах влюбленных в нее глаз. С ним ничего не будет, кроме смерти. Да.