Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

* * *

Вторая половина 1840-х годов в России отмечена ростом престижа естественных наук и в особенности экспериментального метода научного исследования. Увлечение позитивным, фактическим знанием, основанным на эмпирических данных, было реакцией против спекулятивного, априорного подхода, характерного для натурфилософии Фридриха Вильгельма Йозефа фон Шеллинга, которая доминировала в российской науке в 1830-х годах[166]. В 1845 году Герцен приветствовал эту эмпирическую тенденцию современной мысли как поворот к признанию физической реальности:

Эмпирики поняли, что существование предмета не шутка; что взаимодействие чувств и предмета не есть обман; что предметы, нас окружающие, не могут не быть истинными потому уже, что они существуют; они обернулись с доверием к тому, что есть, вместо отыскивания того, что должно быть, но чего, странная вещь, нигде нет! Они приняли мир и чувства с детской простотою и звали людей сойти с туманных облаков, где метафизики возились с схоластическими бреднями; они звали их в настоящее и действительное… [Герцен 1954–1966, 3: 97][167]

Шеллингианцы, напротив, сетовали на прогресс аналитического, эмпирического метода, считая, что он ведет к внешнему, атомистическому взгляду на природу и не отвечает на фундаментальные онтологические вопросы о сущности природных явлений. По словам профессора Московского университета, физика и философа Михаила Павлова, «опыт можетъ доводить до открытий, но до знания оных никогда»[168]. Последователи Шеллинга, чья натурфилософия предлагала синтетическую, единую систему, в которой различные природные явления существуют в глубокой взаимосвязи, особенно не одобряли специализацию современной науки, ее увлеченность конкретным, фактами, а не их глубинными причинами и смыслом[169]. Шеллингианец Владимир Одоевский в своем романе «Русские ночи» (1844) высмеивает современную науку за ее одержимость чисто экспериментальным знанием. Его герой-идеалист Фауст рассказывает следующую историю:

…медик лечил портного от горячки; больной, при смерти, просит напоследях покушать ветчины; медик, видя, что уже спасти больного нельзя, соглашается на его желание; больной покушал ветчины – и выздоровел. Медик тщательно внес в свою записную книжку следующее опытное наблюдение: «ветчина – успешное средство от горячки». Через несколько времени тому же медику случилось лечить сапожника также от горячки; опираясь на опыт, врач предписал больному ветчину – больной умер; медик, на основании правила: записывать факт как он есть, не примешивая никаких умствований, – прибавил к прежней отметке следующее примечание: «средство полезное лишь для портных, но не для сапожников». – Скажите, не такого ли рода наблюдений требуют эти господа, когда толкуют о чистом опыте… [Одоевский 1975: 144][170]

Приведенный выше пример иллюстрирует ключевую роль, которую физиология и научная медицина играли в этом споре между идеализмом и эмпиризмом. Физиология, наука о жизни и органическом мире, потенциально была идеологически заряжена сильнее, чем любая другая естественная наука, поскольку постулировала физическую и химическую основу психических процессов и тем самым несла угрозу представлению о человеке как о существе, наделенном нематериальной душой. Относительно недавно появившись на российской научной и культурной сцене – до 1840 года она даже не была включена в университетскую программу[171], – физиология быстро стала спорной дисциплиной в полемике между «идеалистами» и «материалистами», шеллингианцами и эмпириками. В первом русском учебнике по физиологии, опубликованном в 1836 году, шеллингианец Даниил Велланский провозгласил появление «настоящей физиологии», основанной прежде всего на умозрительных и теоретических принципах:

…можно сказать утвердительно: что настоящей Физиологии до нашего времени вовсе не было… вечная и беспредельная сущность физического и психогенного мира состоит в возможных идеях, усматриваемых только умозрением, а не в действительных формах явлений, подлежащих чувственным изысканиям[172].

Несмотря на горячую защиту Велланским «философской» физиологии, экспериментальный подход вскоре возобладал, так как в том же году появился еще один учебник по физиологии – «Физиология, изданная для руководства своих слушателей» Алексея Филомафитского. Эта книга, богатая фактическим материалом, опиралась на многочисленные экспериментальные данные автора, а также на новейшие теоретические тенденции в западной физиологии и содержала критическую оценку этой новой области науки [Коштоянц 1946: 103–104]. Работа Филомафитского, пропагандировавшая экспериментальный метод и получившая высокую оценку в российских научных кругах, нанесла существенный удар по шеллингианской физиологии Велланского. Когда в 1847 году Александр Загорский – сторонник экспериментальной физиологии – занял место Велланского в качестве профессора физиологии в Медико-хирургической академии, триумф экспериментального метода был почти абсолютным [Vucinich 1963–1970, 1: 337].

На протяжении 1840-х годов физиология оставалась предметом большого интереса не только в русской науке, но и в русской литературной среде, о чем свидетельствует ряд публикаций на тему физиологии в литературных журналах. Например, популярный журнал Осипа Сенковского «Библиотека для чтения» уже в 1840 году рецензировал перевод немецкого учебника по физиологии. В 1847 году, когда вышел первый выпуск «Современника» Николая Некрасова и Ивана Панаева, в нем был помещен перевод статьи Эмиля Максимильена Поля Литтре, популяризатора позитивистской философии Огюста Конта, под названием «Важность и успехи физиологии» – работа, восторженно принятая самым влиятельным русским литературным критиком того времени Виссарионом Белинским, провозгласившим физиологию «наукой наук»[173]. В 1840-х годах в научно-библиографических разделах другого крупного журнала, «Отечественные записки», публиковались многочисленные обзоры, статьи и научные новости о последних достижениях и дебатах в области медицины и физиологии[174]. Что еще важнее, физиология стала одновременно метафорой и методологическим инструментом для анализа общественных и культурных явлений. Как утверждал литературный критик Валериан Майков:

Факт общественной жизни так же сложен, как факт физиологический: он не может быть ни экономическим, ни политическим, ни нравственным исключительно, точно так же как факт растительной или животной экономии непременно заключает в себе три стороны – механическую, физическую и химическую. И если физиология в надлежащем своем аналитическом развитии состоит в определении гармонии, под влиянием которой законы физики, механики и химии обнаруживаются в отправлениях материальной жизни, взаимно уравновешивая друг друга, то и аналитическая часть философии общества исследует ту же гармонию экономического, нравственного и политического благосостояния в фактах жизни общественной [Майков 1891: 26].

В литературе эта тенденция проявилась, в частности, в развитии литературного жанра физиологического очерка. Этот жанр, сформировавшийся во Франции в 1830-х и начале 1840-х годов и утвердившийся в русской литературе 1840-х годов, стремился препарировать le corps social (с франц. «социальное тело») подобно тому, как физиология исследует органические тела. Каждый очерк обычно фокусировался на определенном «срезе» жизни – социальной или профессиональной группе, конкретном районе или даже одном этаже многоэтажного дома. На этот литературный прием явно повлияла аналитическая тенденция, господствующая в науке того периода[175]. Физиологический очерк был характерен в России для так называемой «натуральной школы» – литературного движения, особенно показательного для этого переходного десятилетия в русской литературе и культуре. Будучи довольно разнородной группой, включавшей таких разных авторов, как Некрасов, Дмитрий Григорович, Евгений Гребенка, Герцен и молодой Федор Достоевский, натуральная школа тем не менее выработала свою собственную тематику и поэтику. Для нее были характерны решительный отказ от романтической эстетики, интерес к «низшей» действительности и научный подход к анализу общества. Глубокая заинтересованность группы в социологических исследованиях проявилась в последовательном применении принципа социального детерминизма: в произведениях натуральной школы личность и судьба героев обычно изображались как прямое следствие социальных обстоятельств их среды и воспитания[176].

С ростом престижа физиологии пришла и реабилитация тела, которая бросила вызов спиритуалистической тенденции предыдущей эпохи. Белинский в своем «Взгляде на русскую литературу 1846 года» приветствовал смещение литературы от «романтизма, мечтательности и отвлеченности» [Белинский 1953–1959, 10: 23] к реальности и критиковал пренебрежение человеческой телесностью, характерное для романтического поколения:

Известно, что наше тело мы сыздетства привыкли презирать, может быть, потому именно, что, вечно живя в логических фантазиях, мы мало его знаем. Врачи, напротив, больше других уважают тело, потому что больше других знают его. Вот почему от болезней, чисто нравственных, они лечат иногда средствами чисто материальными, и наоборот. Из этого видно, что врачи, уважая тело, не презирают души: они только не презирают тела, уважая душу [там же: 26].

Обращение к действительности, что характерно, для Белинского означает прежде всего обращение к телу, признание и оценку физиологической основы нравственной, эмоциональной и интеллектуальной жизни человека:

– Вы, конечно, очень цените в человеке чувство? – Прекрасно! – так цените же и этот кусок мяса, который бьется в его груди, который вы называете сердцем и которого замедленное или ускоренное биение верно соответствует каждому движению вашей души. – Вы, конечно, очень уважаете в человеке ум? – Прекрасно! – так останавливайтесь же в благоговейном изумлении и перед массою его мозга, где происходят все умственные отправления, откуда по всему организму распространяются, через позвоночный хребет, нити нерв, которые суть органы ощущений и чувств и которые исполнены каких-то до того тонких жидкостей, что они ускользают от материального наблюдения и не даются умозрению. <…> Психология, не опирающаяся на физиологию, так же несостоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии [там же][177].

В этом отрывке Белинский находит абстрактным психологическим категориям, таким как чувство и интеллект, конкретное местоположение в теле. Критик, однако, воздерживается от использования термина «сердце» («который вы называете сердцем», – подчеркивает он) и остраненно называет его «куском мяса». Такое нежелание явно связано с романтическими и спиритуалистическими коннотациями сердца, и именно против такой романтизации человеческого тела – вплоть до потери его материальности – выступает критик (хотя вместе с тем и выражает распространенное в ту эпоху мнение о таинственной одухотворенности нервов). И действительно, говоря о мозге, Белинский не прибегает ни к каким оговоркам и перифразам, поскольку этот орган был лишен поэтического или романтического подтекста и, напротив, ассоциировался с рациональностью и прагматизмом. Таким образом, «реалисты» неожиданно испытывают то же стремление к локализации эмоций и других форм психической жизни, что и сентименталисты XVIII века. Однако акцент в этих поисках сместился в результате изменившегося исторического контекста: интерес мыслителей 1840-х заключается не столько в поиске точки взаимодействия тела и души, сколько в утверждении главенствующей роли телесного аспекта в жизни человека.