Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

Любовная лихорадка или Atrophia nervorum? Случай Кати Полозовой

Представление Чернышевского о том, что женская предрасположенность к любовным страданиям социально обусловлена, подтверждается примером Кати Полозовой, которая, будучи дочерью миллионера, явно имела все возможности поддаться сильным эмоциям и их разрушительным последствиям.

…когда Кате было 15 лет, он [ее отец] даже согласился с нею, что можно обойтись ей и без англичанки и без француженки. Тут Катя уже и вовсе отдохнула, ей стал полный простор в доме. А простор для нее значил тогда то, чтобы ей не мешали читать и мечтать. <…> Так, читала и мечтала, и не влюблялась, но только стала она вдруг худеть, бледнеть и слегла [там же: 292][287].

Природа болезни Кати озадачивает всех, начиная с ее собственного отца и лечащего врача и кончая консилиумом «тузов» петербургской медицины, которых отчаявшийся Полозов в конце концов пригласил, когда его дочь «была уж на шаг от чахотки» [там же: 297][288]. Ситуация осложняется тем, что у пациентки нет никаких специфических симптомов, кроме общей депрессии и истощения: «…нет никакой болезни в больной, а силы больной быстро падают» [там же: 293]. Этот парадокс («нет никакой болезни в больной») только подчеркивает сложность проблемы с необъяснимым состоянием Кати, которое врачи не могут классифицировать и диагностировать. Однако для поддержания иллюзии профессионального знания и авторитета диагноз необходим, и лечащий врач предлагает «atrophia nervorum, „прекращение питания нервов“» – диагноз, безжалостно высмеянный рассказчиком: «…бывает ли на свете такая болезнь, или нет, мне неизвестно, но если бывает, то уж и я понимаю, что она должна быть неизлечима» [там же].

Это стремление предложить научно обоснованный (пусть и бессмысленный по сути) ярлык для загадочного состояния пациентки показывает силу научного дискурса в эпоху позитивизма с его жестко детерминистским взглядом на природные явления. В своем «Введении к изучению опытной медицины» (1865) Клод Бернар, выдающийся французский физиолог и основатель экспериментальной медицины, признает, что:

…диагностика сделалась невозможна, как только дело дошло до болезней, в которых повреждения были недоступны для наших средств исследования и заключались в органических элементах. Тогда, не имея более возможности установить анатомическое соотношение, говорили, что болезнь существенна, т. е. без повреждения; что выходит нелепо, потому что это значит допустить действие без причины [Бернар 2010: 146–147].

Однако, настаивает Бернар, люди поняли, «что для того, чтобы найти объяснение болезней, нужно внести исследование в самые тонкие части организма, где кроется жизнь» [там же: 147]. Отсутствие диагноза в случае Кати Полозовой, таким образом, свидетельствовало бы о глубокой неспособности врачей логически соотнести симптомы и причины, локализовать болезнь и, как следствие, взять ее под контроль. Как снова с насмешкой замечает рассказчик романа, «пока доктор считал болезнь пустою, он довольствовался порицаниями танцев и корсетов, а когда он заметил опасность, то явилось „прекращение питания нервов“, atrophia nervorum» [Чернышевский 1939–1953, 11: 297–298]. Как показывает этот комментарий, серьезная болезнь, с точки зрения врачей, должна иметь органическую причину и подлежать локализации: обратите внимание на переход врача от внешних/социальных, и «несерьезных»/легкомысленных причин с явно женскими коннотациями («танцы и корсеты») к внутренним и физиологическим[289]. Малозначительная болезнь действительно была бы «пустой» без физического основания и, следовательно, без необходимости придумывать ей название. При номиналистическом подходе врачей в больной действительно «нет никакой болезни», пока нет термина, которым можно обозначить ее состояние. В своей зависимости от языкового обозначения как эпистемологического инструмента врачи в романе придерживаются, скорее, диагностической практики ранней клинической (или протоклинической) медицины, когда, по словам Фуко, лингвистический компонент был добавлен к исследующему взгляду, доминировавшему до этого:

…взгляд, обозревающий страдающее тело, достигает истины, которой взыскует, лишь проходя через догматический момент имени <…>. Но это все же не взгляд сам по себе, обладающий возможностью анализа и синтеза, но истина дискурсивного знания, приходящая извне… [Фуко 2010: 83]

Однако название, данное лечащим врачом, создает лишь иллюзию истины. Латинский термин (латынь добавляет дополнительный слой лингвистического посредничества) скрывает истинную пустоту – отсутствие профессиональных знаний, проявленное в неспособности доктора найти органический очаг болезни.

Неспецифическая симптоматика состояния Кати, как мы уже знаем из традиции любви как болезни, – один из первых признаков психологической версии этого недуга: вспомните отсутствие «внутренней боли» у Гелиодора и стандартный «упадок сил», от которого страдает жена Адуева-старшего. Но для того чтобы понять, что болезнь Кати вызвана тайной любовью к Соловцову, ее поклоннику, которого отец категорически не одобряет и за которого никогда не позволит выйти замуж, потребуются усилия другого специалиста. Этим специалистом оказывается Кирсанов, молодая восходящая звезда физиологии, который учился на Западе и даже получил похвалу от великого Клода Бернара.

Следует помнить, что в момент своего первого появления в романе Лопухов и Кирсанов работали над докторскими диссертациями и «уничтожали громадное количество лягушек», а их специализацией, что характерно, была нервная система [Чернышевский 1939–1953, 11: 47][290]. В то время как Лопухов, женившись на Вере Павловне, вскоре оставляет медицинскую карьеру, Кирсанов продолжает свои научные изыскания и становится одним из передовых физиологов своего времени. Его имя ассоциируется с именами самых авторитетных современников, таких как Бернар и Рудольф Вирхов, основоположник теории клеточной патологии. Ироничный рассказчик не упускает возможности высмеять отсталость российских физиологов, все еще преклоняющихся перед механистами и гуморалистами, такими как Уильям Гарвей и Герман Бургаве. «…мы знаем их, а этих Фирховов да Клодов Бернаров мы не знаем, какие же они светила? <…> Так вот этот самый Клод Бернар отзывался с уважением о работах Кирсанова, когда Кирсанов еще оканчивал курс» [там же: 146]. Бернар, напомним, пользовался в России неоднозначной репутацией из-за своего отказа признать онтологическое различие между органическими и неорганическими явлениями и настойчивого стремления подчинить физиологические данные физическим и химическим законам[291]. Примечательно, что единственное научное исследование Кирсанова, которое упоминается в романе (кроме расплывчатых ссылок на его исследования «отправлений нервной системы»), – это попытка синтезировать белок, то есть получить органическое вещество искусственным путем. И Лопухов, и Кирсанов радуются этой перспективе: «…фабричное производство главного питательного вещества прямо из неорганических веществ. Величайшее дело, стоит ньютонова открытия» [там же: 180].

Знакомство с Бернаром, кроме того, связывает героя Кирсанова с реально существовавшим Сеченовым, который также изучал «нервную систему» и работал в лаборатории французского физиолога. Ассоциация усиливается сходством между ролью Кирсанова в браке его друга и известным любовным треугольником М. А. Обручева – П. И. Боков – Сеченов с идентичным исходом[292]. Многие читатели «Что делать?» однозначно воспринимали Сеченова как прототипа Кирсанова[293]. Такое наивно-биографическое прочтение романа Чернышевского позже будет справедливо опровергнуто наукой; однако это не изменило прочной ассоциации Кирсанова с Сеченовым, что только укрепило образ Кирсанова как материалистически ориентированного ученого-экспериментатора[294].

Как ни странно, именно выдающийся физиолог и убежденный материалист Кирсанов, пытаясь поставить Полозовой диагноз, сразу отбрасывает физиологическое объяснение и верно распознает чисто психологическую природу недуга своей пациентки: «Кирсанову нечего было много исследовать больную, чтобы видеть, что упадок сил происходит от какой-нибудь нравственной причины» [там же: 298]. Медицинская модель, таким образом, отбрасывается, поскольку Кирсанов категорически отвергает обоснованность любых медицинских процедур, даже веря в возможность туберкулеза: «Они не понимают вашей болезни, – говорит он Кате. Слушать вашу грудь, давать вам микстуры – совершенно напрасно» [там же: 294]. Позже, когда Катя оправится от болезни, Кирсанов снисходительно вернет ее под опеку врача, который «хлопотал над прописываньем лекарств», еще раз подтверждая бесполезность медицинского вмешательства: «лечитесь у него; теперь никакие его снадобья не повредят вам, хоть бы вы и стали принимать их» [там же: 304]. Его мгновенное понимание сути ситуации – типично быстрая и непринужденная проницательность одного из положительных героев романа – выставляет в комическом свете постоянные попытки «тузов» врачебного мира справиться с болезнью Кати медицинскими средствами[295]. И все же, в отличие от древней психологической модели, где врач сам считал свои знания неактуальными, Кирсанов не отказывается от своих профессиональных полномочий, а сохраняет контроль над болезнью на всем ее протяжении, от постановки диагноза до гарантированного излечения.

В обеих древних моделях любви как болезни излечение могло произойти, только если можно было определить объект любви, и в обоих случаях, в меньшей или большей степени, был задействован родитель страдающих от любви пациентов. Кирсанов ссылается именно на эту традицию, когда говорит Кате: «Вы знаете, что сделал бы на моем месте почти всякий другой? Он пошел бы говорить с вашим батюшкою. Быть может, мой разговор с ним спас бы вас…» [там же: 294]. И действительно, у Плутарха, как мы помним, врач узнал имя возлюбленной и сообщил о результатах своих наблюдений отцу Антиоха (который затем пожертвовал своей любовью к жене, чтобы спасти умирающего от любви сына). У Гелиодора роль отца была еще более значительной: врач поручил ему найти объект любви Хариклеи. Таким образом, классический эпизод диагностики не бинарен (врач-пациент), а, скорее, троичен; важно отметить, что каноническая трактовка этой ситуации в изобразительном искусстве (картина романтика Опи, о которой шла речь во введении) помимо фигур влюбленной девушки и врача включает также члена семьи (фигура Купидона, напротив, исключительно аллегорична).

Однако в русской литературной традиции любви как болезни эта троичная структура начала использоваться только в 1860–1870-х годах, когда Чернышевский и Толстой ввели фигуру отца в свои сцены диагностики. В более ранних «диагностических» эпизодах русской литературы роль члена семьи и диагноста, как правило, совмещались в одном персонаже, как это было в случае с няней в «Евгении Онегине» и Адуевым-дядей в «Обыкновенной истории». Причину возрождения троичной структуры таких сцен в эпоху позитивизма можно найти в политизации как семьи, так и медицинской профессии, происходившей в период, когда медицина ассоциировалась с материализмом и политическим радикализмом, а семья отвечала за традиционные и консервативные ценности. Диагностический эпизод с тремя участниками был особенно полезен в то время, поскольку подчеркивал конкуренцию между этими двумя социальными сферами за понимание влюбленного тела (и/или души) и контроль над ним. Случай «нравственного» недуга ставил вопрос о том, кто лучше квалифицирован для оценки состояния больного – дилетант, который обладает (или должен обладать) интимными знаниями о пациенте, или посторонний человек, возможно, не знакомый с личными обстоятельствами, но вооруженный научными знаниями и профессиональной подготовкой; тот, кто эмоционально вовлечен, или тот, кто остается отстраненным.