Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

Юлия Тафаева: романтическая истеричка

Если при помощи персонажа Александра Адуева Гончаров изобличает романтический идеализм как исторически отсталую и риторически избитую систему ценностей, то история Юлии Тафаевой обнаруживает его физически разрушительную и нездоровую (в буквальном смысле) природу. Роман Александра с Юлией завязывается через год после неудачного опыта героя с Наденькой и становится еще одним этапом его разочарования в идеале блаженной вечной любви. Молодая вдова страстно влюбляется в Александра, который отвечает ей взаимностью, но в конце концов уединенный образ жизни, который ведет Юлия, а также однообразное постоянство и интенсивность ее чувств наскучивают молодому человеку, и он с ней расстается. В романе Юлия предстает как идеальное воплощение романтической героини: чрезмерно чувствительной, меланхоличной и обязательно физически хрупкой, о чем свидетельствует ее бурная физическая реакция на расставание с Александром. Гончаров, таким образом, распределяет модели «романтической» влюбленности по предсказуемым гендерным линиям. Романтизм Александра находит свое выражение в основном в «диком языке» и преувеличенно эмоциональном поведении, а его любовная болезнь принимает формы языковой игры и культурного перформанса, в то время как романтический идеализм Тафаевой проявляется в основном через слабое телосложение – то есть в «естественной», физиологической сфере.

Юлия Тафаева введена в повествование если не как пациент, то как некий психофизиологический тип. Впервые она упомянута в эпизоде, где Адуев-дядя делится с Александром своими опасениями по поводу влюбленности его делового партнера Суркова в молодую и привлекательную вдову, что чревато для него большими тратами. Дядя просит Александра поухаживать за вдовой и влюбить ее в себя (что, по его мнению, быстро охладит пыл влюбленного Суркова). Адуев-старший верно предсказывает, что эмоциональная и психологическая предрасположенность Юлии сделает ее весьма восприимчивой к романтическому позерству и пафосу Александра. Дядя, отметив ранее привлекательную внешность Юлии, описывает ее как «чувствительную… должно быть, слабонервную» и склонную к симпатии и излияниям [Гончаров 1997, 1: 348].

Таким образом, одна из первых характеристик Юлии в романе – это диагноз: несколько уничижительный эпитет «слабонервная», выбранный Адуевым-старшим, указывает на патологическое состояние гораздо яснее, чем более нейтральные термины «нервная» или «нервическая». Этот эпитет, что интересно, следует сразу же за описанием Юлии как «чувствительной» – и такой переход имеет стратегическое значение. Предромантическая и романтическая традиции действительно могли частично эстетизировать нервы, но резкий переход Адуева-дяди от культурно отягощенной лексики чувствительности к физиологическому дискурсу нервных расстройств переводит идею романтического мироощущения в область медицины и патологии. Таким образом, этот ироничный «перевод» служит еще одним инструментом, который помогает дяде в очередной раз попробовать ослабить и подорвать романтический дискурс и ценности.

Рассказчик впоследствии уточняет характеристику Юлии, давая более взвешенное описание героини, но и он подтверждает ее нервную организацию и, более того, относит ее к типу «нервных женщин». Представительницы этого типа обладают определенным набором черт характера, а также собственной физиогномией:

…она была робка, мечтательна, чувствительна, как бóльшая часть нервных женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный – без причины или, если хотите, по причине нерв [там же: 354].

В этом описании, как и в последующей более подробной зарисовке, посвященной нраву и личности Юлии, Гончаров отдает дань культурной традиции меланхолии, которую он несколько модернизирует, вводя язык нервов и раздражительности. И действительно, пессимистическое мировоззрение Тафаевой, ее склонность к одиноким прогулкам по темным аллеям, частые мысли о смерти и почти карикатурное избегание веселья и смеха – все это типичные качества меланхоличного героя[236]. Однако «в другое время», по словам рассказчика, героиня ведет и чувствует себя несколько иначе, и это альтернативное эмоциональное состояние предполагает другую медико-культурную парадигму, которую не так просто определить. Симптомы этого «другого» состояния – перепады настроения, томление и «какая-нибудь обольстительная мечта», с которой она «внутренно боролась», – наводят на мысль об эротических фантазиях и подавленном сексуальном желании и, как я утверждаю ниже, отсылают к традиции истерии[237]. Обе традиции, меланхолия и истерия, что немаловажно, подчеркивают загадочный характер ее состояния (вспомните грусть Юлии «без причины»): определение меланхолии как беспричинной печали и страха, сформулированное Робертом Бертоном [Бертон 2005: 618], из раза в раз повторяется в рассуждениях о меланхолии, а истерия, часто «sans cause connue»[238], нередко заводит исследователей этого состояния в эпистемологический тупик[239].

В описании личности Юлии преобладает мотив ее необъяснимости. В самом первом косвенном появлении героини в романе – в описании Адуева-старшего и рассказчика – ее характер представлен как потенциальная проблема или загадка, которую нужно решить, «угадать» или объяснить. «Петр Иваныч угадал», – комментирует рассказчик характеристику Юлии, данную Адуевым-дядей; позже Юлия замечает, что Александр ее «угадал», и добавляет: «Из мужчин никто, даже муж, не могли понять хорошенько моего характера» [Гончаров 1997, 1: 354]. Но в то же самое время рассказчик рассеивает этот ореол таинственности и сводит загадку характера нервной женщины к простому неврологическому объяснению.

Всё нервы! А послушать этих дам, так чего они не скажут! слова: судьба, симпатия, безотчетное влечение, неведомая грусть, смутные желания – так и толкают одно другое, а кончится все-таки вздохом, словом «нервы» и флакончиком со спиртом [там же].

Все термины, которые перечисляет рассказчик, графически и стилистически выделены: они безошибочно принадлежат к романтической лексике. Более того, в каждом из них, в большей или меньшей степени, заложена семантика необъяснимого, не имеющего очевидной причины. Этот набор романтических символов находит подкрепление в материальной и телесной сферах: физической реакции (вздох), химическом веществе (спирт) и физиологическом механизме (нервы). Однако категоричность этого объяснения оказывается иллюзорной. Ведь «нервы», как и вездесущий «флакончик со спиртом», были такими же условными атрибутами «чувствительного» женского поведения, как «смутные желания» и «неведомая грусть» – романтической лексики. И «нервы», несмотря на свою отличную от возвышенной романтической риторики природу, остаются всего лишь словом («…кончится все-таки вздохом, словом „нервы“…»), то есть еще одним знаком. Таким образом Гончаров высмеивает не только язык романтического идеализма, но и язык неврологии и, показывая, что научный дискурс – это такая же лингвистическая конструкция, подрывает его претензии на истинность. Нервы – слишком удобное объяснение загадки Юлии: например, когда ранее рассказчик использует клише «грусть без причины», он быстро добавляет «или, если хотите, по причине нерв». Оговорка «если хотите» ставит под сомнение достоверность такого толкования. Гончаров выдвигает идею о том, что чисто физиологическое объяснение хрупкой и чувствительной натуры романтической женщины, каким бы традиционным и распространенным оно ни было, все же недостаточно, что далее подтверждает экскурс в прошлое Юлии.

Повествование о прошлом героини изобилует риторикой причинности (выраженной в таких конструкциях, как «вот отчего») и бросает вызов традициям, которые постулировали необъяснимость меланхоличного (и истерического) нрава: «Вот отчего эта задумчивость и грусть без причины, этот сумрачный взгляд на жизнь у многих женщин…» [там же: 361]. Однако механизм, предложенный Гончаровым для объяснения нынешнего состояния Юлии, далеко не нов и не оригинален: он явно обязан популярным в то время концепциям женственности, среди которых в том числе и идея о хрупкой нервной системе женщин – несмотря на скептицизм, с которым рассказчик вводит версию «нервов». В романе подчеркивается, что конституция Юлии изначально слаба просто потому, что она принадлежит к женскому полу, а также существенно подорвана ее идеализмом и неспособностью принимать реальность такой, какая она есть. Последнее стало продуктом хаотичного воспитания героини и ее увлечения романтической литературой:

Отсюда родилась мечтательность, которая создала ей особый мир. Чуть что-нибудь в простом мире совершалось не по законам особого, сердце ее возмущалось, она страдала. Слабый и без того организм женщины подвергался потрясению, иногда весьма сильному. Частые волнения раздражали нервы и наконец довели их до совершенного расстройства [там же].

Таким образом, личность и физиология «нервной» женщины в романтизме развиваются по следующей схеме: сперва внешнее воздействие – чтение – создает определенный образ действительности; затем происходит сравнение этого идеализированного образа с реальным положением вещей; негативный результат такого сравнения влияет на и без того хрупкую нервную систему, что в конечном итоге приводит к хронически нездоровому состоянию (феномен раздражительности играет в этом процессе значительную роль). Это физиологическое расстройство, в свою очередь, определяет эмоциональный настрой женщины. Ее пессимистический взгляд на мир приводит к еще более решительному отказу от реальности и погружению в мир фантазий: «…вот, одним словом, отчего пугает их действительность, заставляя строить мир, подобный миру фатаморганы» [там же]. Так создается порочный круг, из которого нет выхода. Эта схема повторяется позже в развитии любовной болезни Юлии, организм которой переживает глубокий шок из-за того, что реальный исход романа с Александром не соответствует ее литературным романтическим ожиданиям.

Хотя Гончаров и использует клише о врожденной женской хрупкости, подробный рассказ о воспитании Юлии наводит на мысль, что ее повышенная чувствительность и неспособность принимать реальность стали в значительной степени результатом полученного ею образования. Важно отметить, что рассказчик называет целью ее образования опять-таки стремление к поиску причин – «открыть ему [ее юному уму] всех вещей действа и причины» [там же]. Но педагоги Юлии (француз, немец и русский), а также ее кузен, снабжавшие ее книгами, оказались не в состоянии справиться с этой задачей: они либо совсем не затронули эмоции и интеллектуальное любопытство героини (как в случае со скучным немцем), либо сумели пробудить только воображение и вместе с ним чувственность. Это привело к опасному дисбалансу между «интеллектом» и «сердцем», разумом и эмоциями – дисбалансу, напоминающему нам о гидравлической модели, хотя и не к такому явному, как в случае с Александром. Гораздо важнее то, что это несоответствие между рациональной и эмоциональной сферами в психике Юлии отражает в интернализованной форме «внешний» конфликт всего романа, в котором сталкиваются слишком рациональный Адуев-старший и его чересчур чувствительный и эмоциональный племянник.