Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

Александр Адуев: романтическая влюбленность как перформанс

Любовная болезнь настигает молодого Адуева, когда его первая петербургская любовь – Наденька Любецкая – внезапно теряет к нему интерес и увлекается блестящим графом Новинским. Первые приступы ревности сразу же отражаются на физическом состоянии молодого героя: «Он похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств» [Гончаров 1997–, 1: 275]. Желая наказать неверную возлюбленную, Александр на время прекращает свои визиты на дачу Любецких. Через две недели он наконец возвращается, и мать Наденьки, простодушная женщина, не подозревающая о его душевной травме, спрашивает о причине длительного отсутствия. Языковая двусмысленность, определившая значительную часть последующего разговора, уже содержится в невольно ироничном вопросе, который Любецкая задает отвергнутому любовнику: «…разлюбили, что ли, нас?» Александр прибегает к традиционной отговорке и мрачно отвечает, что был болен [там же: 276]. Поскольку болезнь, о которой он говорит, может подразумевать как обычное физическое недомогание, так и возвышенное душевное расстройство, его ответ положил начало целой серии каламбуров. Мать Наденьки, классический «наивный толкователь», конечно же, понимает его ответ в физическом смысле – тем более что вводящие в заблуждение «омонимичные» симптомы предлагают именно такую интерпретацию: «Да, это видно: вы похудели и бледные такие!» [там же]. В соответствии с «физическим» подходом, Любецкая предлагает ему еду, от которой герой, конечно, отказывается – отсутствие аппетита служит еще одним типичным симптомом болезни, от которой он на самом деле страдает. Напряжение между психологической (романтической) природой его недуга и ее обыденной интерпретацией в соматических категориях продолжает нарастать по мере детального обсуждения состояния молодого человека:

– <…> Ну а вы чем это заболели?

– Я не знаю… у меня что-то грудь болит… – сказал он, прижав руку к сердцу.

– Вы ничего не принимаете?

– Нет.

– <…> Что ж вам, ломит, что ли, ноет или режет?

– И ломит, и ноет, и режет! – рассеянно сказал Александр.

– Это простуда; сохрани Боже! не надо запускать, вы так ухóдите себя… может воспаление сделаться; и никаких лекарств! Знаете что? возьмите-ка оподельдоку да и трите на ночь грудь крепче, втирайте докрасна, а вместо чаю пейте траву, я вам рецепт дам [там же: 278–279].

Этот диалог представляет собой своеобразную разновидность диагностической сцены, в которой «наивный толкователь» берет на себя роль врача (примечательно, что само слово «рецепт» в русском языке может относиться как к кулинарии, так и к медицине[225]). Как типичный врач в медицинской модели любви как болезни, мать Наденьки анализирует симптомы, ставит диагноз (простуда) и предлагает лечение – все это подразумевает соматическую природу недуга. Романтический герой, поддерживая медицинскую интерпретацию, использует ее лишь в качестве прикрытия, что становится возможным благодаря полисемии языка и симптоматики любви как болезни. Двусмысленность природы состояния героя пронизывает весь диалог, который разворачивается одновременно на двух уровнях. Каждый ответ Александра может быть истолкован и буквально, и метафорически, он одновременно истинен и ложен. Он действительно болен, но не той болезнью, которую имеет в виду Любецкая, чуждая романтической культуре. Он на самом деле страдает от боли в груди, но это не физическая боль и не в самой груди, а в «душе», которая предположительно там располагается («У меня что-то грудь болит… – сказал он, прижав руку к сердцу»). Он и вправду не принимает никаких лекарств, но не потому, что пренебрегает здоровьем, а потому, что в соответствии с психологической моделью никакие лекарства не могут облегчить его состояние. Наконец, он безусловно испытывает все перечисленные симптомы («И ломит, и ноет, и режет!»), ибо его страдания настолько сильны и непреодолимы, что их невозможно разбить на ряд конкретных физических ощущений. Противоречие между «истинной» (психологической) и «ложной» (медицинской) интерпретациями состояния героя подчеркивает несоответствие между внутренним и внешним, эмоциональным и физическим, и помогает Александру провозгласить загадочный и исключительный характер своего расстройства. В соответствии с романтической версией психологической модели любви как болезни Гончаров делает акцент на культурном коде топоса и неспособности «наивного» толкователя его расшифровать. Однако выставляя недопонимание между Александром и Любецкой в комическом свете, он одновременно и дискредитирует романтическую концепцию любовной болезни, обозначив ее как искусственную конструкцию и закостеневший набор вербальных и поведенческих клише.

Гончаров добивается аналогичного эффекта, противопоставляя романтическую влюбленность Александра ироничному взгляду его циничного дяди. Философия любви Петра Адуева, как мы узнали ранее, соответствует его умеренному, «промежуточному» подходу к жизни: «Ты будешь любить, как и другие, ни глубже, ни сильнее…» – напоминает он Александру [там же: 240]. Любовь, по его мнению, ни полностью материальна, ни чисто духовна: «В любви равно участвуют и душа и тело» [там же: 299]. Но поскольку романтизированное представление Александра о любви явно тяготеет к идеальному, духовному полюсу, дядя Адуев часто дает ей откровенно материалистическую интерпретацию, чтобы более эффектно подорвать позицию племянника и приземлить его высокопарные рассуждения. Так, он насмешливо предлагает научное объяснение того, что Александр называет «небесным» поцелуем: «…влюбленные – все равно что две лейденские банки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество разрешается, и когда разрешится совсем – прости любовь, следует охлаждение…» [там же: 239][226].

В одном из первых разговоров с племянником на эту тему Адуев-старший сразу же отвергает понятие платонической (или «священной», говоря языком Александра) любви, раскрывая сексуальную природу страсти, и безжалостно высмеивает классические сентиментальные сувениры, подаренные Александру Софьей, его возлюбленной, оставшейся в деревне, – прядь волос и кольцо. Александр, что характерно, называет эти сувениры «вещественными знаками невещественных отношений» [там же: 213] – определение, которое не только напоминает о дуалистическом расколе между физической и духовной сферами в романтизме, но и прямо указывает на семиотический аспект романтизма Александра. Зависимость героя от символов в сердечных делах параллельна (и предшествует) его в высшей степени ритуальному и закодированному перформансу любовных страданий. Примечательно, что дядя сосредотачивается исключительно на материальном аспекте этих символов, используя органы чувств для определения их ценности: он их осматривает, нюхает прядь, взвешивает кольцо в руке – а затем выбрасывает и то и другое в окно, отрицая тем самым любой «метафорический» смысл и дополнительное значение, которыми они должны обладать.

«Вещественным знакам невещественных отношений» племянника – традиционным знакам не менее традиционных чувств и страданий – дядя противопоставляет знаки иного рода: физиологические выражения биологических потребностей организма, не скрывающие за собой никаких возвышенных мотивов и эмоций. Так, старший Адуев заказывает ужин, а затем демонстративно зевает или засыпает во время «искренних излияний» племянника или чтения им своих литературных произведений. Постоянные жалобы дяди на больную поясницу в конце романа играют аналогичную стратегическую роль: это не просто ворчание прозаически настроенного стареющего человека, но еще один идеологический инструмент, который он использует для борьбы с романтическими склонностями племянника[227]. Когда жена спрашивает Петра Иваныча, не жалко ли ему Александра, страдающего от трагической утраты иллюзий, тот отвечает в свойственной ему манере: «Нет. Вот если б у него болела поясница, так я бы пожалел: это не вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе…» [там же: 423]. Этот комментарий, несмотря на его шутливый тон, имеет программное значение: здесь «реальность» противопоставлена «мечте» и «поэзии», телесная боль – выдуманным, книжным страданиям души, и, наконец, реализм – романтизму.

Боль в пояснице занимает довольно низкое положение в романтической иерархии болезней. Важно отметить, что, пережив разочарование, Александр с особым отвращением наблюдает за озабоченностью людей «прозаическими болезнями» – «тоской в ногах», ревматизмом или геморроем – как символом их сосредоточенности на физической сфере[228]. О том, что такая романтическая иерархия болезней существовала в европейской литературе задолго до первого романа Гончарова, свидетельствует роман Джейн Остин «Чувство и чувствительность» (1811): когда романтически настроенная Марианна с презрением говорит о ревматизме полковника Брэндона, ее сестра Элинор отвечает: «Если бы он слег в горячке, ты презирала бы его куда меньше! Ну, признайся, Марианна, ведь воспаленное лицо, потускневшие глаза и частый пульс горячки таят для тебя особую привлекательность, не так ли?»[229] Горячка здесь явно противопоставляется приземленному ревматизму как «романтическая» болезнь.

Несмотря на брезгливое отношение Адуева-дяди к символизму, его боль в пояснице постепенно приобретает в романе метафорическое значение. В своем исследовании творчества Гончарова Милтон Эре интерпретирует мотив ревматизма как «символ провала ультрарационалистической, расчетливой и эмоционально стерильной жизни дяди» [Ehre 1973: 127]. Однако с точки зрения дяди боль в пояснице, хотя и доставляет явный дискомфорт на физическом уровне, имеет положительное значение в переносном смысле. Он сам прямо указывает на семиотическую ценность своего недуга, называя его «знаком отличия у всякого делового человека» [Гончаров 1997, 1: 417]. Таким образом, для старшего Адуева, противопоставляющего дело и любовь (фантазию, отвлекающую от дела), боль в пояснице – это престижный знак светского успеха, прямая связь с действительностью и, главное, «реальное горе» – мощный противовес эстетизированным духовным страданиям романтизма.

Учитывая скептическое отношение Адуева-дяди к романтической любви и «страданиям души», нельзя ожидать от него особого сочувствия к любовному недугу племянника. И действительно, в ситуации с любовной болезнью Александра Петр Адуев берет на себя роль «циничного толкователя», который, в отличие от «наивного толкователя», хорошо знаком с этой культурной концепцией, но не придает ей большого значения. В этой ситуации Александр, отчаянно нуждающийся в утешении и совете, выбирает иную риторическую стратегию, нежели в разговоре с матерью Наденьки. Прекрасно понимая, что дядя обладает необходимой культурной компетенцией, чтобы правильно оценить его состояние, он пытается расшифровать, а не закодировать семиотику любовной болезни для своего собеседника. На вопрос дяди, здоров ли он, Александр отвечает утвердительно, но «слабым голосом»: «Да… двигаюсь, ем, пью, следовательно, здоров» [там же: 292]. Придерживаясь, казалось бы, чисто медицинского представления о здоровье как о выполнении основных жизненных функций, Александр надеется намекнуть собеседнику на «более глубокое», менее буквальное понимание своего состояния (для этого он разоблачает упрощенную логику, лежащую в основе такого понимания здоровья: «Двигаюсь, ем, пью, следовательно, здоров»). Эта стратегия не срабатывает, поскольку старший Адуев, как всегда невосприимчивый к романтическим «излияниям» племянника, намеренно придерживается медицинской точки зрения и предлагает Александру обратиться к врачу. Тогда Александру не остается ничего другого, как прямо представить психологическую модель любви-болезни: «Мне уж советовали и другие, но никакие доктора и оподельдоки не помогут: мой недуг не физический…» [там же]. Однако Петр Адуев вновь отказывается следовать «романтической» логике, навязанной ему Александром, и иронически предполагает, какая из «душевных болезней» мучает его племянника: потеря денег, проигрыш в азартной игре или неприятности дома. Наконец он приходит к долгожданной «истине»: «…там следует вздор, любовь, я думаю…» [там же: 293] – тем самым он отвергает значимость любовного недуга, хотя и признает его как понятие.