Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

Однако как писатель Толстой совершает нечто абсолютно революционное. Если мы будем рассматривать историю Кити в соответствии с парадигмой любовной тоски, как предлагает нам Толстой, может возникнуть вопрос, почему писатель, известный своей чувствительностью к клише любого рода, перенимает эту традицию и использует ее в самом шаблонном варианте (ведь действительно, сцена консилиума в «Анне Карениной» почти буквально воспроизводит картину Опи, рассмотренную мной во введении)[366]. Толстой, однако, использует этот топос не так, как его предшественники: он наполняет его совершенно новым смыслом, который позволяет обратиться к совершенно иному кругу проблем, характерных как для эпохи в целом, так и для личных философских и нравственных поисков писателя. Связь между любовью и стыдом, которую показывает Толстой в своих примерах стыда как болезни, сама по себе, конечно, не представляет ничего нового. Не только психологи видят в стыде «универсальную реакцию на безответную или несостоявшуюся любовь» [Lewis 1971: 16] – русская литература начала исследовать эту связь уже в поэзии Тредиаковского и Сумарокова[367]. Более того, моральные последствия романтической страсти были частью традиции любви как болезни на протяжении всей ее истории – от Антиоха, влюбленного в жену своего отца, до герценовской Круциферской, страдающей не только от несостоявшейся любви, но и, возможно даже в большей степени, от болезненного противоречия между ее страстью к Бельтову и нравственным чувством долга и сострадания к мужу.

Однако Толстой интерпретирует эту традицию более радикально, разрушая ее бинарную природу. Болезнь его героинь вызвана не борьбой между любовью и стыдом (или виной), а стыдом нелюбви (или «неправильной» любви – в зависимости от того, как мы понимаем мимолетное увлечение Наташи и Кити Курагиным и Вронским соответственно) и в конечном счете чувством своей несостоятельности как нравственных личностей. Как бы то ни было, страстная любовь вовсе исключается из причин расстройства – она становится негативной категорией, либо несуществующей (нулевой), либо неправильной (плохой). Так стыд не просто вытесняет любовь из традиции любовной болезни, а полностью ее отвергает.

Но замена стыда на любовь, осуществленная Толстым, – это не только способ преобразовать клише любовного недуга: она имеет для него более важное идеологическое значение. Ниспровергая вековую традицию любви как болезни, русский писатель косвенно бросает вызов западной «романтической» культуре и ее ценностям. Критикуя современные ему представления о любви как основе семейного счастья и поднимая проблему путаницы между романтической и христианской любовью, между Эросом и Агапе [Густафсон 2003: 120], Толстой подрывает западный топос изнутри и утверждает, что не романтическая страсть, а острое чувство неполноценности может и должно быть разрушительным для человека, стремящегося к нравственному совершенству. Предложив такую трактовку, надо признать, Толстой делает шаг назад, возрождая русское моралистическое отрицание страстной любви, популярное в период до Нового времени, хотя и делает это гораздо более революционным и радикальным способом. Таким образом, античный топос замыкает круг в русской литературе и культуре, которая проходит путь от его восторженного принятия и присвоения до отрицания его светского и материалистического значения. Хотя история топоса в русской культуре не заканчивается Толстым, его модификация вековой традиции обозначает завершение определенного периода ее развития.