Блаженная

ГЛАВА 5. "Ты видела ее?"

Божечки, пол одиннадцатого! Я вскочила с кровати и вихрем помчалась в ванную. Десять минут душ, десять минут добежать до театра.

“А где он, этот театр, — соображала я, яростно намыливаясь, — вчера в темноте ничего толком не поняла. Куда-то влево надо бежать, а потом за центральное здание, если верить мои детским воспоминаниям.

Хлебнув из термоса вчерашнего остывшего кофе, напялила первую попавшуюся под под руку рубашку. Ах, ты черт, юбка моя репетиционная где? Куда я ее вчера пихнула? На репетицию нужна длинная черная юбка — неизменная спутница каждой артистки. Юбка отыскалась в комоде, в куче прочих черных вещей, которые я выволокла из ящика и бросила валяться на полу. Балетки, сумка, текст пьесы в зубы. Рванув щеткой по волосам, я пулей вылетела за дверь, не удосужившись ее запереть.

Путаясь в длинной юбке, скатилась по лестнице, вылетела на улицу и чуть не сбила с ног Вадима, который тихо-мирно брел себе по дорожке.

— Снова вы куда-то мчитесь, а я вас ловлю! — улыбнулся он, подхватив меня под руку.

— Вадим, дорогой, извините, бога ради, я ужасно опаздываю… Покажите, где театр! — взмолилась я, подпрыгивала на месте, а Вадим спокойненько, с улыбочкой за мной наблюдал.

— Вы не опаздываете. Борис Павлович уже предупредил помрежа, что задержится. Полчаса у вас точно есть.

— Уф! Какое счастье! Вот был бы позор опоздать на первую репетицию! Можете показать мне как пройти к театру?

— Есть указатели, — Вадим с улыбкой кивнул на столб с табличками-стрелками, возле которого мы стояли, — но я, пожалуй, вас провожу, если вы не против. Я сегодня никуда не тороплюсь. Вдруг вы опять где-нибудь споткнетесь.

— Спасибо, я очень даже за.

И снова мы идем по дорожке, только сейчас я могу рассмотреть моего провожатого при свете дня. Он действительно красив — высокий лоб, вьющиеся светло-пепельные волосы, строгие, четкие линии носа и подбородка. Только глаза мне не нравятся. Слишком прозрачные, слишком светлые, кажется, они смотрят и не видят.

— Вы совсем не помните усадьбу? — спросил Вадим, видя, как ошалело я кручу головой по сторонам.

— Очень смутно. Последний раз я здесь была лет пятнадцать назад. Помню только живописные развалины.

Мы подходили к главному зданию.

— А что сейчас здесь?

— На первом этаже — конференц-залы. На втором — что-то вроде мини-отеля для участников мероприятий. А третий этаж занимает Борис Павлович. У него отдельный вход и специальный лифт.

— Лифт? В историческом здании? Как же Борис Павлович такое разрешил?

— Когда шли восстановительные работы, он был прикован к коляске. И доктора не давали ни единого шанса, что это когда-нибудь изменится. Поэтому был построен лифт.

Мы обогнули главное здание слева и пошли вдоль пышных клумб и рабаток.

— Никогда бы не подумала, что Каргопольский был прикован к коляске.

Он отлично двигается, сколько я успела заметить.

— Борис Павлович — настоящий феникс. — без улыбки ответил Вадим. — Я только начал работать в Воронинской больнице, когда его привезли после аварии…

— Он попал в аварию?

Вадим кивнул.

— Его состояние было… очень тяжелым. Его привезли в больницу практически без признаков жизни. И я стал свидетелем настоящего чуда.

— Но, вы же… патологоанатом? Или я что-то путаю? Ваша фамилия стоит под заключением… бабушкиным.

— Так и есть. Но я всегда интересовался нейрохирургией. И Борис Павлович дал мне возможность проявить себя в этой области. Впрочем, об этом может говорить только он сам. Но едва ли захочет.

Меня насторожила последняя фраза, тем более, что он произнес ее чуть понизив голос и словно себе под нос.

Кроме этого, его слова об инвалидной коляске и аварии напомнили мне вчерашний сон посреди дороги. Бабушка в коляске, человек под колесами… Есть здесь какая-то связь, или я ее придумываю по привычке все усложнять?

Мне ужасно хотелось расспросить Вадима о подробностях аварии, но ясно было, он не расскажет. Во всяком случае, не сейчас.

— Вот мы и пришли. — сказал он.

Здание театра высилось на небольшом пригорке. Выкрашенное в бледно-желтый цвет, с белой полукруглой колоннадой и позолоченным фронтоном, оно словно парило над пышными шапками белых и голубых гортензий.

— Просто небесный дворец над облаками! — вырвалось у меня.

— Этого впечатления Борис Павлович и добивался. Он считает театр храмом. Вы очень тонко чувствуете, Тина. — произнес Вадим, понизив голос и глядя мне прямо в глаза.

Я смутилась. Мне вдруг подумалось, что Вадим неслучайно оказался возле актерского флигеля, и эта мысль меня немного расстроила. Не то, чтобы он мне не нравился, скорее наоборот. А это еще хуже.

Я твердо усвоила, что интрижки на рабочем месте до добра не доводят и больше не собиралась допускать ошибок.

Хотя, с другой стороны… как можно стать хорошей актрисой, если не получить опыта надежд и разочарований, взлетов и падений? Все в копилочку, как у нас говорят.

Я опустила глаза. На моем лице легко читать. Не хватало еще, чтобы Вадим уловил мои мысли.

— Спасибо, что проводили. — сухо сказала я, — Дальше я сама.

***

Здание театра показалось мне похожим на схематичное изображение птицы: два крыла, расположенные под углом друг к другу, а полукруглая колоннада между ними — голова. Я поднялась по ступенькам и вошла в открытые настежь двери.

В небольшом фойе меня встретил прохладный полумрак и почти музейный аромат — известки, старого дерева, паркетного воска.

В детстве я думала, что так пахнет время.

Огромное, от пола до потолка зеркало в золоченой раме, старинное, с патиной. В нем твое отражение словно покрывается налетом времени.

Тишина казалась плотной и в то же время хрупкой. Медленно, осторожно, чтобы не разбить, не вспугнуть ее эхом моих шагов, я подошла к стене, на которой располагалась галерея актеров.

Она состояла из двух рядов. В верхнем — портреты тех, кто выходил на сцену двести лет назад. Старинные портреты. Крепостной художник. Крепостные актеры.

— Фрол Ковалев — трагик… Лукерья Парамонова — комическая старуха… Акулина Ключарева — инженю… Антип Карасев — герой-любовник… — шептала я, рассматривая портреты.

Под каждым висела фотография. А это уже мои новоиспеченные коллеги.

О! Лика… Анжелика Белецкая она, оказывается. Ее фотография в золотистой рамке висит прямо под портретом Акулины Ключаревой. Как они похожи! Тот же нежный румянец, мягкий, лукавый взгляд, белокурые волосы. А кто у нас герой-любовник? Аркадий Ковригин. Аркадий… Должно быть тот самый Арик, из-за которого случился небольшой сыр-бор в коридоре. Ничего такой. Эффектный брюнет. Любит себя, сразу видно. Поэтому и его любят, и Яна эта носатая с ума сходит. И он действительно немного похож на Антипа Карасева. А остальные? Престарелая кокетка… Печальный влюбленный… Субретка… Гранд-дам… Все они похожи на своих крепостных коллег.

А вот здесь не хватает фотографии, пустое место на стене. Я скользнула взглядом выше.

Марфа Сапожникова, трагическая героиня… Красивая. Единственная, кто удостоилась чести быть запечатленной в роскошном платье и напудренном парике. Ее коллеги изображены в простой крестьянской одежде.

Я смотрела на Марфу, пытаясь сообразить, какого цвета ее волосы, пудреный парик ей явно не подходил. Мне казалось, он создает слишком резкий контраст с глазами оттенка зеленого янтаря, темными бровями и бледным ртом. Портрет настолько живой, что кажется, губы сейчас шевельнутся…

Я разглядывала ее и никак не могла понять, кого она мне напоминает?

— У вас есть что-то общее, не находите?

Я вздрогнула. Как же он тихо подкрался!

— Борис Павлович! Вы меня напугали. Здравствуйте!

Каргопольский был великолепен. В черной тройке, белоснежной рубашке, на жилете поблескивает золотая цепочка от карманных часов. Будто в театр собрался. Хотя, в сущности, так и есть.

— Вижу, вас заинтересовала галерея?

— Очень! Я только думала, в труппе больше актеров.

— Это лишь один спектакль. Первый и пока единственный. Подбирать артистов очень непросто.

— Мне кажется, или современные актеры похожи на тех?

— Вы наблюдательны. Я подбирал актеров с учетом внешнего сходства с их историческими коллегами.

— Это вы для аутентичности сделали?

— Не только. Моей целью было точное попадание в амплуа. Не замечали, что люди, имеющие внешнее сходство, часто бывают похожи и по характеру?

— Замечала.

— Так вот, мне кажется, что это правило работает на любых отрезках времени. Простак — он и через двести лет простак. И героиня остается героиней в любые времена. И злодей. И не только в театре.

— Интересная теория. Вы считаете, Марфа Сапожникова похожа на меня? То есть я на нее?

— Я бы не сказал, что сходство поразительно. Но обратите внимание на выражение лица. Она как будто знает много больше, чем мы с вами. И много больше, чем считает нужным сказать. Это вас роднит.

— Ну, не знаю… Я ведь вижу только свое отражение в зеркале.

— Когда здесь… — он указал на пустое место на стене, сверкнув изумрудным перстнем на мизинце, — … будет висеть ваша фотография, вы поймете, о чем я говорю. Я рад, что вы все-таки приехали. Мы ждали вас вчера, и уже отчаялись. Дозвониться до вас не смогли.

— Мой телефон улетел под сиденье и наверное разрядился. Меня встретил Вадим Алексеевич. Вы уже отдыхали.

— Сегодня утром он рассказал мне об аварии. Счастье, что вы остались живы.

— Это точно. Я ведь заснула за рулем.

— В каком именно месте произошла авария?

— М-м-м… Знаете такой дуб с рогами?

— То самое место. — произнес Каргопольский, немного помолчав.

— Что, простите?

— Возле этого дуба часто случаются аварии. Говорят, у водителей бывают приступы внезапной сонливости и… даже виденья.

— Мне досталось и то и другое.

Я в двух словах пересказала Каргопольскому свою чудесную историю. Он слушал меня очень внимательно, и мне показалось, что его лицо посветлело, а в глазах отразилось что-то вроде удовлетворения, словно он получил ответ на давно мучивший его вопрос.

— Тем радостнее видеть вас здесь, в добром здравии. — торжественно объявил он. Его слова прозвучали неестественно. Слишком напыщенно.

Странная у него все-таки манера изъясняться! Он как будто все время в образе персонажа 19 века. И этот жест, которым он достал из жилетного кармана старинные часы, и то, как привычно щелкнул крышкой…

— Однако, мы с вами заболтались, а репетиция начнется через пять минут.

Прошу… — он повел рукой в сторону чуть приоткрытых раззолоченых дверей, за которыми угадывался зрительный зал. Я сделала шаг к этим дверям и остановилась.

— Борис Павлович! А если бы я не согласилась?

— Я перенес бы премьеру на следующий год и продолжил вас уговаривать. — невозмутимо ответил Каргопольский.

Входя в зал, я замедлила шаг и инстинктивно придержала дыхание.

Вот он, этот миг, о котором я мечтала, на который уже не надеялась.

— Господа, Маркиза де Мертей! В миру — Кристина Блаженная. — театрально объявляет Борис Павлович, сопровождая меня к сцене.