Моя дурацкая гордость

Глава 7

По правде, у меня создавалось впечатление, что поодиночке мы ни на что не годны. Гордей уже который день цедил слова сквозь зубы, а на парах уныло торчал за последней партой, в моей башке болталась пара дохлых идей, но легче застрелиться из собственной палочки, чем реализовать их без Псаря. Хьюстон с Прогнозом делали вид, что ничего не произошло и, судя по загадочным мордам, готовили какую-то подлянку.

Я перебирал в башке способы помириться с Псарем, но ничего лучше, чем расквасить ему нос, не нашел.

— Подойди и извинись сам, — мы с Хьюстоном ссали в туалете на четвертом этаже.

— Почему я должен извиняться? Он эту кашу заварил, а я расхлебывай? Я же уже сказал, что развязался с Елизаровой. К тому же, Псарь, похоже, с самого начала на нее не зарился.

— Выходит, ты был неправ? — Он вжикнул «молнией» на штанах и спустил воду.

— Я всегда прав. — Я повторил за ним и наклонился к сумке. — Лучше скажи, что мне делать?

— Ну. — Хьюстон направился к выходу. — Пообещай себе, что к вечеру ты помиришься с Гордеем, а ночью поощришь себя, трахнув Елизарову.

— Я же сказал, что завязал с ней.

— Значит, Светку, — сказал Рома так, будто эти двое взаимозаменяемы. В принципе, так оно и есть, когда стоит. — Но! — он резко развернулся и ткнул меня в грудь указательным пальцем. Я запнулся и чуть не налетел на Громова, который приперся отлить. — Только если помиришься с Гордеем. Не помиришься — будешь лысого гонять как лузер.

— Офигенная мотивация.

Но действенная.

После обеда Псарь вышел из Главного зала первым. Он всегда сидел с нами, несмотря на то, что почти не разговаривал. Ну как с нами… Типа с Хьюстоном. А я типа с Прогнозом. Знаете, так родители иногда делят детей: ты, дорогая, читаешь жалобы от Разумовской на старшего, а я восторженные письма Залесского о младшей.

Я взял со скамьи сумку со спортивной формой, со стола пару бутербродов и выскочил вслед за Псарем. К обеду из-за облаков выползло больное солнце, которое совсем не грело, хоть убейся. Иней с травы сгинул, но в целом холод стоял собачий, как раз для Гордея. Он быстро шел по тропинке к опушке, судя по всему, направлялся к Савчуку.

Я решил не орать на весь лес, побежал быстрее, приблизился вплотную и хватанул его за плечо. Псарь, наверное, слышал шаги, потому что не вздрогнул, как будто ждал, когда я заговорю.

— Да погоди ты, — я перевел дыхание. Гордей шел дальше. — Я с тобой разговариваю, Чернорецкий. — Эта блошиная контора меня бесила. Я даже мстительно представил, как блохи на нем спариваются и закатывают бухие вечеринки. Нельзя ведь не подхватить блох, если владеешь целой псарней?

— А я думал, с собственными яйцами. Ты же только их слушаешь.

— Пошел в жопу, Псарь.

— Я-то иду, в самую жопу Виридара, это ты тащишься за мной.

— Надо поговорить. Да стой ты на месте, достал, — я остановился. Гордей прошел еще пару шагов и встал. Но не обернулся. — Слушай, мы оба вели себя как конченные козлы…

— Особенно ты, — хмыкнул Псарь и наконец-то соизволил посмотреть мне в глаза.

— Подъебнул? Отлично. Пусть так, — через силу признал я. — Ты встал на защиту Елизаровой просто так, из благородства, ты не хочешь ей присунуть, у тебя есть Эмма и в перспективе Чумакова…

— Нет, Чумаковой в перспективе у меня нет, — холодно отозвался Гордей. — А мы, кажется, начинаем ходить по кругу.

— Ах да, Чумакова с Хьюстоном.

— Вот именно, Эмиссар, с Хьюстоном, — казалось, он вот-вот врежет мне по морде. — С Хьюстоном, а Елизарова — с тобой.

— Я с ней…

— Слышал. Ты раз пять сегодня это повторил. Меня не колышет, — выплюнул Псарь. — Тогда я вступился за Елизарову, потому что ублюдки из Виредалиса оскорбили девчонку, которую трахал мой брат, в то время как мой брат строил из себя целку-невредимку и лапал Дубравину. Потому что я считал, что тебе есть до нее дело. Я почему-то думал, что тебе не все равно, кого жарить. Ты больше не трахаешь Елизарову? Отличн-на-а, — он мерзко протянул последний слог, — в следующий раз я буду молча наблюдать, как ее опускают, а потом скажу тебе — и тебе придется это признать — что ты имел общественную дырку, они же Елизарову так и называют, дыркой, приблудной шлюхой, а ты стоишь, пуская слюни, и…

Я услышал хруст костяшек своих пальцев раньше, чем кулак встретился с челюстью Псаря. Резкая боль пронзила кисть и запястье, он отлетел к кривоногой березе и рухнул на траву.

— Пра-авильно, Эмиссар, — заржал он, отплевываясь. Губу я ему расхерачил, конечно. — Давай, заставь меня заткнуться. А то я начал сомневаться, что ты мужик.

— Бей меня, — я схватил его за грудки. — Ну.

— Пшел ты.

Я врезал ему еще раз, и еще. Псарь только гоготал и харкался.

— Что, больше не дает Елизарова? Какая неприятность. Не хочет сосать писю у нашего Эмиссара, — отвратно просюсюкал он.

— Вряд ли она умеет, — я постарался говорить так, будто бы меня ни капли не задевали его слова. — Какая уже разница, хочет или не хочет, ноги она передо мной раздвинула? Раздвинула. Закрыли тему, Псарь. Забудь про Елизарову.

— Га-авно ты, Эмиссар. Я-то забуду, — пожал плечами Гордей, поднимаясь с земли. — Но тогда давай так: чтобы и от тебя я о ней не слышал. Ты сможешь, Эмиссар, я знаю. Я ведь с придурками не дружу.

— Шелудивая скотина, — я усмехнулся, почуяв колоссальное облегчение, и протянул руку.

И тут Псарь размахнулся да так вмазал мне по морде, что искры из глаз посыпались.

— Это тебе за то, что не верил мне. Мы же клялись, забыл?

— А я думал за то, что вел себя как урод.

— И за это тоже. Все, завали. Проехали. Пора привести мой гениальный план в исполнение, а то протухнет. Я и так переносил его в себе.

— То-то от тебя так несет. Протухшим планом.

— Разумовская поди вся извелась, раздумывая, где там Эмиссар с Псарем, ее любимые студенты.

— Наша любимая преподавательница!

— Эй, Родя! Слышь, Двадцать-сантиметров, сюда иди!

Наш однокурсник-бедолага с огромным хером выполз из усадьбы и, скорее всего, надеялся проскользнуть мимо незамеченным. Но у Гордея чутье, никуда от него не деться.

— Да иди, не бойся, разговор есть.

Я втянул сопли, сплюнул, вытер кровь с губы и, поймав хитрый взгляд Псаря, навострил уши.

— Когда мы выпустимся, Виридар закроют по причине унылости, — я сунул палец в рот и потрогал шатающийся резец. — Зуб даю.

***

Губа саднила и на следующий день. Я вспомнил все целебные чары, какие знал от матери, даже заклинание избавления от сухости кожи применил, но все без толку. Псарь ехидно ухмылялся, Хьюстон едва сдерживал довольную лыбу, Прогноз… А Прогноз где-то пропадал.

— Где Леха? — спросил Рома, зевая. Мы только что выползли из спальни. По воскресеньям дрыхли до последнего, пока бока не начинали болеть. Рома взмахнул палочкой, приглаживая волосы и призывая из спальни забытые чертежи.

— На задании, — по обыкновению ответил Псарь, однако на этот раз не шутил. — Вместе с Двадцатисантиметровым. Надеюсь, они не провалят дело, работа ерундовая, даже первокурснику под силу.

— Снова попытаетесь взорвать Виридар? — Чумакова вылезла, как таракан из щели. — Не надоело?

— Как ты могла такое о нас поду-у-умать? — я привычно включил дурака, но Челси гаденько ухмыльнулась и в ответ включила язву:

— Ой, Исаев, твой пегас, никак, взбесился? Кто тебя так? Харя?

— Харе слабо, — я фыркнул. Тупое предположение, что эта сопля вообще способна драться. — Но и в том маловероятном случае, если бы он не зассал, я бы его размазал.

— А кто у нас герой?

— Герой перед тобой, — лениво буркнул Псарь, как будто делая ей одолжение. Он задержал взгляд на ее сиськах, скользнул ниже и снова вернулся к сиськам.

— Чего уставился? — Чумакова нахмурилась.

— Да так, — неопределенно хмыкнул Гордей и широко ухмыльнулся. — Можно вопрос?

— Если про размер, то нельзя.

— Пф, размер я и сам определю. Почему у тебя лифчик черный? Кофта-то белая.

Надо же, какой, оказывается, Псарь внимательный, я бы в жизни не заметил. Все новые таланты открываю в нем. Надо будет спросить, может, он и цвет трусов умеет определять?

Чумакова состроила рожу, как у Шереметьева при виде Масловой и Марковой (те были выдающимися недотепами в боевой магии), и показала Псарю средний палец.

— Может, тебе еще про трусы рассказать?

Да она читает мои мысли.

— Лучше сразу снимай, — он сделал паузу, наверное, затем, чтобы она проплевалась. — Хьюстон до обеда совершенно свободен. Правда, дружище?

— Челси может быть занята, — невозмутимо пожал плечами тот. Железная выдержка, ему бы секретаршей в Магическом Совете работать. Главный Магистр тот еще истерик. Отец рассказывал: то кофе ему холодный принесли, то выступление никуда не годное написали, то (это уже я сам додумал) ноги не так раздвинули. Хьюстон ему бы в полнолуние так раздвинул (горизонты, а не ноги), что у бедняги всю оставшуюся жизнь не встал бы.

Чумакова хихикнула, подошла к нему и нырнула под руку, обняв за поясницу.

— Учтите, мальчики, Еве это не понравится, она вообще нервная в последнее время, — и специально на меня вылупилась, типа одно упоминание об Елизаровой заставит меня обосраться от страха. Или от радости.

— Кого интересует, что скажет Елизарова. А от нервов пусть пальцем себе поделает, должно помочь. — Я взмахнул палочкой, превращая стул в кресло-качалку, и устроился поудобнее, раскачиваясь в такт дробному стуку дождя по стеклу.

Физиономия Чумаковой украсилась лучезарной улыбкой, как будто она всю жизнь хотела услышать от меня именно это.

— Да ей насрать, думаешь ты о ней или нет. Но Ева староста и обречена следить за порядком. — Она прижалась к Хьюстону и потянула его к лестницам в наши спальни. — А насчет нервов… Не сказала бы, что она на взводе из-за того, что ты сказал. Скорее, — Чумакова одернула юбку и замялась, поиграв бровями, — наоборот.

И увела Рому трахаться.

Псарь всем своим видом выражал недовольство, но, строго говоря, речь об Елизаровой завел не я. Я свои обещания держу. Ни слова больше о Елизаровой.

— Думаешь, Лехе и Роде удастся отвлечь Разумовскую и Селиверстова? — нужно было поскорее увести разговор в сторону. — Актеры из них, как из меня домовенок.

Тропинина и Залесский опасности не представляли. Первая почти жила в оранжереях, среди своих ортилий и ятрышника, а второй наверняка упился медовухой и варил очередную гадость для следующего занятия.

— Значит, очень даже неплохие, — заржал Гордей. — А что, прикинь, снимем с тебя штаны, нарядим в хлам, дадим поднос в руки и заставим чесать пятки Цареградскому.

— Ага, подносом чесать, — я перестал качаться и как следует наподдал ему.

— Я же специально позвал этого Большехуя Обыкновенного. Он пока выговорит, что ему надо, Разумовская поседеет. Представляешь Разумовскую седой? Я — нет. А Лехе я посоветовал загрузить Селиверстова вопросом о немых заклятиях.

— Каким?

— Почему Тяжкие чары не бывают немыми. Ты знаешь?

— Не-а.

А действительно, почему?

— Вот и я не знаю, а Прогноз тем более. Я, правда, забыл сказать ему, чтобы запомнил ответ. Интересно же…

Псарь махнул Эмме, и та, воспользовавшись предлогом, подошла типа поздороваться. С минуту они о чем-то говорили, ну, ясное дело, о чем, потом Псарь решился.