Я — твоя Кошка

20. Исповедь

«Любовь делает нас слепыми, глухими и уязвимыми. Но нет ничего в этом мире сильнее того, кто любим и кто любит». М. К. Кот «Дневники и записки»

Илона Олеговна Кот стояла на входе в фактически тюремный лазарет Инквизиции и мучительно думала.

Снова.

Наверное, если мне в ноги сейчас упадет огнедышащий страшный дракон, я уже даже не дрогну. И вылезающая из-под плинтуса стая чертей меня не удивит. Человек — штука почти бесконечно пластичная, мы ко всему привыкаем. Вот я и привыкла почти. Даже тюрьмы меня не тревожат.

Тем паче, что это, с позволения сказать, медицинское учреждение больше напоминало больницу для буйнопомешанных. Стальные двери, глазки в дверях «камер». Или палат?

Здесь было светло и тепло. По длинному коридору сновали крепкие на первый взгляд санитары. Решеток не видно, только полированный светлый камень и чистая, гладкая сталь.

Маруся снова демонстрировала всем чудеса проходимости, как-то убедив сначала дежурного врача, имевшего вид самый свирепый, а потом и какого-то там следователя в том, что нам срочно надо увидеть Марию, причем без свидетелей. Она говорила уверенно, размахивала невесть откуда взявшимися документами и была убедительна, в отличие от меня.

Я засыпала. Накатилась усталость, откат от нервного напряжения, а возможно и магии. В животе гулко урчало, напоминая о горестном факте: мой скромный завтрак был безвозмездно подарен ступенькам сиятельной Инквизиции.

Как мы вдруг оказались у двери камеры номер девять (судя по номеру, красующемуся на плоскости гладкой двери), я помнила уже очень смутно.

Внутрь меня уже просто за руку волокли.

Яркий свет ударил по глазам, сменив мягкое освещение коридора. Я огляделась, моргая.

Светло-зеленые стены, белая кровать, настоящая, совершенно больничная. Большое окно, размером едва ли не во всю стену. Какой-то мерцающий непрерывными данными дисплей на стене, и больше вообще ничего. Только человеческая фигура, вытянутая словно по струнке в кровати. На кипенно-белом чехле матраса никакой другой постели не было, даже подушки. Лежавшая выглядела на нем, как на столе.

Тому, что у нас под ногами возникли два кресла-«мешка», я совершенно не удивилась. Большие и черные вид они имели какой-то весьма устрашающий.

— Падай, давай, — подала голос Маруся. — Чую я, головушку мою буйную Марк все-таки оторвет. Ты живая вообще?

Сложно ответить...

— Если ты раздобудешь мне сладкого, крепкого чаю и шоколадку, то стану живей всех живых, — я тихо выдохнула. — Она меня точно не съест?

Опасения были. Наверное, для закаленных в боях инквизиторов мои чувства покажутся странными, но воспоминания о произошедшем в избушке оставались еще очень свежими. Особенно этот топор. Та же сцена и те же герои.

Я, кровать и Мария. Интересно, а где она в прошлый раз его спрятала? Лучше дальше не думать, а вдруг под кроватью?

Акт второй.

— Она умирает.

Можно подумать, что услышав подобное, я должна испытать облегчение. Не испытала. Становилось все только страшней.

— Марусь, горячий сладкий чай, шоколадку и кого-то под дверь. Чтоб из зубов пумы меня быстро вытащили если что и желательно даже живой... Ясно?

Рысь блеснула глазами, рвано вздохнула, явно что-то хотела ответить, но не решилась. Молча кивнула и вышла. Я отметила лишь про себя: дверь была не заперта. Значит, все же палата.

Ну-с, начнем. Это главное. Если не знаешь, что делать, нужно взять себя в руки и сделать вид бурной деятельности. Мне всегда этот рецепт помогал.

Приволокла мешок кресла поближе к кровати, упала. С трудом подавила в себе очередную волну страха. Я не боюсь. Это не я.

Илона Олеговна Кот снова справится.

Потянулась, закрыла глаза и принялась вспоминать всю скорбную историю дома старших Котов. Все, что мне Гира рассказывала, о чем Марк обмолвился где-то случайно, где-то отвечая на прямые вопросы. Все, что видела и что слышала.

А чтоб бездарно опять не молчать, я тихонечко заговорила:

— Знаете... чтобы понять, насколько мне повезло в этой жизни, достаточно было узнать вашу историю. Даже поверхностно. До сих пор я еще ни разу не сталкивалась с человеческими трагедиями вот так близко. Это похоже на пропасть. Бездонную и беспощадную. Я чувствую себя очевидцем того, как вы падаете в эту бездну. А сделать для вас ничего не могу. Как вы жили все эти годы? Как не сломались? Я пытаюсь представить, понять и не могу, не выходит никак. Эгоистичная я бы никогда не смогла любить спасшего жизнь мне мужчину, терпя его нечеловеческую жестокость. Его ведь ничто не держало, мы не в средние века тут живем. Да, и не спорьте! — Можно подумать, Мария мне возражала. — Давать вам надежду было бесчеловечно...

Я выдохнула, еще крепче зажмурившись. Даже произносить это все было больно и страшно. Я ведь с воображением женщина, очень ярко представившая себе эту дикость с медовым месяцем в образе любовницы мужа. И потом эти долгие годы лживого насквозь супружества. Маска, вросшая в душу, которую даже не снять. Как выдирать ее из себя, как жить потом с этим? Взрослеющий сын, в чертах которого ты тщетно ищешь того, кого потеряла. И не находишь. А потом и эту надежду отнимают те самые руки. Демоны не способны любить, ими движет банальная жадность. Наверное.

Я все это говорила, закрыв глаза, а по щекам текли слезы.

Почему-то теперь мне казалось, что только чудо спасло от подобной судьбы глупую девочку Илону. Ведь поначалу я Славку любила. Чувство это было робким, как первый росток, оно только пыталось стать настоящей любовью, но шансов ей не давали. Я восхищалась им, кофе носила на кафедру, в рот преданно заглядывала, гордилась его достижениями. Высохло все, как весенняя травка под палящими лучами злого июньского солнца. И входов она не дала. Это потом я сама себя малодушно заверила, что он мной бессовестно пользовался. Нет, все было куда прозаичнее. Все сама на себя взвалила Илона. Писала ему научные работы, разгребала отчеты и сутками сидела за камеральными обработками экспедиций. Куда ездила тоже — сама. Медленно забирая из мужских рук всю мужскую работу. Лишая его даже искры романтики, что в жизни, что в наших с ним отношениях. Его редкие порывы этому воспротивиться я гасила, своими руками сделав из него то ничтожество, что и убило потом мои чувства. Все сама.

— Я больше ему не нужна.

В первый миг мне показалось, что это галлюцинация. Я, конечно, ослышалась. Открыла глаза и подпрыгнула на мешке. На кровати сидела Мария. Строгая, с ровной спиной, ладони сложены на коленях. Совершенно седая, вся белая, как горный снег.

Ну что тут ответить. Ведь правда же. Время вспомнить о том, зачем я здесь. Выяснить все и пытаться ее расколдовать, как эти бы дико не звучало. Будем болтать.

— Вы нужны Марку, я знаю. Там... в заколдованном доме вашего сына ловили на вас. И поймали бы, если бы я не приперлась.

Она вздрогнула, руками голову вдруг обхватив. И закрыла глаза, застонав очень глухо.

— У него есть теперь ты, — прохрипела. — Я больше вообще никому не нужна.

Запоздалый приступ материнского эгоизма. Одного я до сих пор не в силах понять: как в этом дурдоме Марк вырос таким? Не озлобленным истеричным и эгоистичным идиотом, а Котом. При всех своих недостатках добрым, честным и светлым. Из чистого чувства противоречия, не иначе. Иных гипотез у меня просто нет. И все же мне нужно продолжить.

— Когда я ползла по больничному коридору, — сказала жестокая я, голоса на повышая, — оставляя кровавый след, когда мой ребенок умирал на окровавленных моих руках, еще не умея дышать... я тоже так думала. Крича на всю эту Вселенную, выла от невыразимого отчаяния, зная, что никому не нужна. И это была жесточайшая правда.

Мария замерла, взглянув на меня. Сколько боли было в этом темном взгляде, взгляде женщины, преданной всеми. И как же мой лучший во всем этом мире мужчина похож был на мать...

— А потом я осталась один на один со своей несправедливой реальностью. И училась в ней жить. Такая, как есть. Никем не любимая, никому не нужная, — я все этого говорила и вспоминала. Как многое изменилось с тех пор... — Я устроилась на работу, училась всему с нуля, ничего не умея, желая лишь выжить. Хваталась за все, работала, уйдя с головой в этот омут. И заново научилась быть нужной. Иначе, не так, по-другому. Носила кофе ребятам на ночной верстке. Подменяла коллег, отпуская их домой к любящим женам, болеющим детям, на рыбалку, забрать внучку из сада и просто на главное в жизни свидание. Думала ли я о том, что все окружающие пользуются моей добротой? Это не страшно. Дело вовсе не в них, а во мне. Если я не могу быть счастливой, то может, дать им? Чуть больше минут, самую малость. Так немного.

Она опустила руки на колени и продолжала смотреть на меня.

— Знаете, когда я погасила кредиты родителям, в которые они влезли случайно и по-неопытности, я ощутила себя человеком. Никем не любима, никому не нужна? Начат стоит не с этого. Я просто стала себя уважать, ничего не ожидая взамен. Не торгуясь и скурпулезно не подсчитывая сдачу на выходе. Вообще ничего не прося. Это мне было нужно.

— Я полюбила его, — слова шелестели, как сухой осенний ветер. Холодный, злой, срывающий все покровы. — Впустила в себя, в свою душу. Он — чудовище, — слова словно застревали у нее в горле, произносились с огромным трудом, причиняя боль нам обоим. — Он проделал со мной тот же трюк, что и Кир. Пришел в его облике, будто случайно: «Просто похож, так бывает». Я чуть с ума не сошла, когда с ним столкнулась.

— Кирьян был еще жив? — я осторожно спросила.

— Да, но тогда уже я его видела очень редко. В последний год он вообще поселился у... — она гулко и трудно сглотнула, как будто не в силах произнести имя ненавистное. — А этот... он приходил каждый день. Просто помочь, просто быть рядом. С ним было легко, он любил меня.

Я лишь вздохнула. Даже посаженная на цепь эта женщина верила в сказки. Интересно, а медная рамка с куском кожи Кирьяна ее смогла бы хоть капельку разубедить? Сомневаюсь.

— А потом? Вы же бедствовали, Марк рассказывал.

— Когда Кирьяна убили, ему пришлось скрыться. Сказал, что теперь охотится будут за ним. Только короткие письма, — тут она краем губ улыбнулась. — Редкие. Я их все сохранила.

Говоря, она даже слегка оживилась, глаза заблестели.

— Кирьяна убили? Марк сказал, что все были уверены в том, что он умер, — я старалась допрашивать ее мягко, спокойным и ласковым тоном, буквально молясь, чтобы Маруся сейчас не приперлась обратно со своей шоколадкой и чаем.

— Убили. Я сразу почувствовала его смерть. А потом пришел он и мне все рассказал. Деньги... У нас были его сбережения и немалые. Кирьян и меня, и сына прекрасно обеспечивал. Но тот... Он явился наутро, ужасно испуган и ранен. Сказал, что уже попытались убить и его, забрал все наши деньги и тут же уехал.

Потрясающе. Не семейная драма, а плохой телесериальный сценарий. Отчего же я плачу?

— А потом? — я сглотнув слезы спросила. — Он давно появился опять?

— Да. Как только сын ушел в Инквизицию. Приходил каждый день, нежный, ласковый, страстный. Разговаривал, он со мной разговаривал. Не как с мебелью в доме, как с женщиной. Самые счастливые дни в моей жизни.