Десятая невеста

ГЛАВА 20

Тусклый свет скупо сочился сквозь крохотное окошко под потолком, озаряя пук соломы, каменный пол, щербатую мису с бурым хлебовом. Который день я коротала в темнице, дожидаясь решения своей участи.

Так вот ты какой, император всия Крайсветной, вор, душегуб, пожиратель девок. А ведь чуяло мое сердце, неспроста я тебя Воруйкою нарекла. Вот, значит, кто похитил шлем и намеревался весь мир держать под своею пятою.

Каждый день по нескольку раз ко мне заглядывали суровые люди, прикладывали к разным частям тела горячие угольки, вопрошая: кто меня послал? Зачем я надумала со свету сжить божественного? В подземелье пахло, как на празднике, когда жарят порося. Что я могла ответить? Одно и то же. Но одно и то же их не устраивало, так что приходилось им снова и снова меня пытать, в надежде, что я чего-нибудь свеженькое придумаю. Я б и придумала, если б могла. Уже и живого места на всем теле не осталось, а они все не унимаются. Я говорю: откройте, люди добрые, в чем признаться-то надо, все скажу! А они – нет, так, мол, нечестно, мы правду хотим. И снова – за угольки.

Сколько времени прошло, не знаю. Болело все – страсть. Иногда немного утихало, тогда удавалось немножечко поспать. Так дни и бежали. Неспокойный сон – серое хлебово – угольки.

И вот наконец сам божественный ко мне пожаловал. Выздоровел, стало быть. Не до конца я, душегубка, его уморила.

- Император идет! – услышала я еще издалека. - Дорогу божественному!

И явился, в сопровождении толпы сановников. Я бухнулась ниц, как полагается при появлении его величества. Пока их было семеро, нам дали послабление, потому что это ж так и будешь целыми днями на земле валяться – перед одним преклони колени, перед другим. А теперь, значит, правда вскрылась по несчастливой внезапности, и все должны были Камичиро полные почести воздавать. Тем более я, презренная преступница. Как только императора видишь, непременно прострись на полу и молчи, глаз не поднимая, покуда божественный не прикажет иное.

Так что я простерлась и молчала. Хотя ой как хотелось постонать. Тело болело жуть, да ещё оковы запястья натерли – все руки зудят, в синяках. Я скорчилась на холодном полу, дожидаясь, пока Камичиро позволит подняться, и слышала только перешептывания, шорканье ног и покашливанья.

Потом стало так тихо, что мне показалось – ушли. Но головы я поднять не смела. И правильно. Бесконечность спустя я наконец услышала: «Встань».

Гремя цепями, я с трудом выпрямилась во весь рост и обнаружила, что в подземелье мы остались вдвоем. Я по одну сторону решетки, Воруйка – по другую. Несмотря на свои страданья, я не могла не заметить, как он исхудал. Он и так-то не мог похвастаться обширными телесами, а теперь от него и вовсе половинка осталась. Лик бледный, скулы торчат. А закутанный в плащ с пышным мехом, казался совсем былиночкой. Ничего удивительного: если его от яда отпаивали, как меня, с горшка небось не слезал сутками.

- Зачем ты хотела меня убить? – спросил император, и тихий голос его гулко разнесся под мрачными сводами подземелья.

Я могла ответить только то же, что уже сто раз повторила ребятам с угольками.

- Я не хотела, ваше величество! Я же приехала замуж за вас выйти, к чему мне вас травить?

«Убей я вас, шлема мне точно не заполучить, пусть от этих надежд и остались одни лохмотья». Но этого вслух говорить не стоило.

- Сами подумайте, я ведь из своего кубка вам выпить дала, это меня отравить хотели.

- И кому же нужно было травить тебя? - спросил Камичиро.

- Вот уж не знаю. Может, тем, кто мне подсунул пойло, из-за которого я на весь дворец осрамилась? Тем, кто мне плащ с позорной вышивкой подарил? Или той, которая в меня ножичками хотела швыряться – и убила бы, если б Замо… его вели.. господин Кумо ее не остановил. Она это, больше некому!

- То есть ты хочешь обвинить принцессу, - нехорошим тоном уточнил Камичиро.

- Не хочу я никого обвинять! Но и умирать не хочу за то, чего не делала. Ваше величество! – взмолилась я. – Жизнью клянусь, я вас не травила! Как раз перед тем, как вы… ну, поперхнулись, мне О Цзынькина невольница чегой-то в кубок подлила. А пироги мои все ведь ели, и я тоже, и никому плохо не стало, так?..

- Хорошо, – после долгого молчания сказал император. – Я это расследую.

***

В тот же день быт мой в темнице переменился. Меня освободили от оков. Пришли две невольницы, принесли чистую одежду и теплой воды, помогли вымыться и переодеться. Охапку соломы заменили на хорошую постель. Затем явился императорский лекарь, наложил повязки на запястья и дал мазь от ожогов.

Ребята с угольками больше не приходили.

Миновало ещё несколько томительных дней. Ожоги понемногу заживали. Я стала лучше спать и немножко отъелась: вместо водянистого серого хлебова, которое давали до сих пор, мне стали четыре раза в день приносить еду с дворцовой кухни. В иной еде я даже узнавала руку стряпухи, которая кормила нас в невестином дворце. И что примечательно – еда была почти человеческая, никаких там червей и куриных лап. Я отжиралась жареным мясом, тушеными овощами, горячими лепешками с творогом, и даже сладкое временами давали.

В общем, жизнь налаживалась.

Камичиро явился через несколько дней – и, как давеча, мановением царственной длани велел всем сбрызнуть, чтобы мы остались наедине.

- Ты была права, – сказал он. – Действительно, невольница подлила тебе в кубок отраву по приказу принцессы О Цзынь.

Я просияла было, но он не спешил греметь ключами, отпирая темницу. Что-то было не так.

- Значит, я могу быть свободна, – несмело уточнила я. – Раз выяснилось, что я не виновата.

- Ты так думаешь? И как ты себе это представляешь?

- А чего тут представлять-то, – сказала я. – О Цзынь виновна, ее и наказать.

- Ну да, – сказал Камичиро. - Принцесса дружественного нам государства приезжает для предположительного заключения брака, а я обвиняю ее в покушении на убийство какой-то никому не известной девицы из дикой северной страны. Которое даже невозможно доказать, потому что (а я могу тебя в этом уверить), даже если невольница признается на допросе в том, что получила приказ от О Цзынь, принцесса ответит, что ее оговорили. И будет твое слово и слово невольницы против слов принцессы. Как думаешь, кому поверят?

Я промолчала. Понятно кому.

- То есть мы ложно обвиним принцессу – повторяю, соседней и дружественной нам страны. Как думаешь, что будет потом?

Я опять ничего не сказала. И без того было ясно: они обидятся, объявят войну или еще что-нибудь в этом роде, а моя жизнь для Камичиро определенно таких хлопот не стоила.

- Вместе с тем, – продолжал он, – все во дворце и за его пределами знают, что одна из невест пыталась убить императора и ждет наказания в заточении. Ты приехала сюда, чтобы стать императрицей. Скажи мне – представь, что ты правительница, - что я должен предпринять?

Я сглотнула, похолодев, и посмотрела ему в глаза. Обычно, когда смотришь в глаза людям, в них есть глубина, их выражение меняется, по ним можно понять, о чем думает, что чувствует человек. Но в зеленых глазах Камичиро не отражалось ничего. Они были как зеркало, как озерная вода – ты видишь там свое отражение и ничего, кроме.

Мне стало жутко.

Я не собиралась убивать императора. Я это знала, он это знал, люди, проводившие расследование, это знали. Но никто из них, включая правителя Крайсветной, не мог наказать О Цзынь, не мог даже обвинить ее во всеуслышание. Даже если бы О Цзынь удалось меня убить, она вышла бы сухой из воды; что говорить о том, чего не случилось. Ради добрых отношений с соседней страной дело замнут – никто не станет поднимать шум и ссориться с правителем царства Священного Лотоса из-за какой-то никому не ведомой Малинки. Зато всем известно, что Малинка беседовала с императором и дала ему попить ягодной водички, после чего божественный едва не отправился к праотцам. Есть преступление, есть виноватая, и если император меня не накажет, вонь поднимется на весь Чиньянь и за его пределами. Люди станут задавать вопросы: что же это за император за такой бесхребетный, что отпускает убийц на волю. А у Камичиро, насколько я успела узнать, и так с самого восшествия на престол забот полон рот. Вот ему ещё не хватало из-за меня канителиться.

И ничего бы не изменилось, даже если бы все знали правду. Все точно так же понимали бы, как следует поступить.

- Да, верно, - прочитав эти мысли на моем лице, сказал император. – Вижу, ты все поняла.

- У вас ничего не выйдет, - пересохшими губами прошептала я. – У нас знают, куда я поехала и зачем. Князь этого так не оставит. Он… он объявит вам войну!

- Пусть объявляет, – покладисто согласился Воруйка. — Но князь далеко, а О Цзынь близко. Пока ещё он сюда доберется со всем своим войском. Если, конечно, вообще решит беспокоиться из-за одной неразумной девицы.

Разумеется, он был прав, и я это понимала. Никакой войной, конечно, наш князь на него не пойдет, это я так уж сказала, от безнадежности. Конец мне пришел, и никто за меня не вступится.

Я упала на колени. Мне доводилось слышать басни о богатырях и поляницах, что, не моргнув глазом, принимали смерть с гордо поднятой головой. Но я не была ни богатырем, ни поляницей. Я ни в чем не провинилась (разве что подебоширила чуток, но с каких пор за это казнят). До одури страшась смерти, я готова была валяться в ногах у кого угодно, умоляя сохранить мне жизнь.

- Ваше величество, – прошептала я. – Вы же знаете, я невиновна… Ваше величество…

- Мне жаль, - сказал император.

- Прошу вас! Я ничего не сделала! Умоляю, не убивайте меня, ваше величество!

- Виновна ты или нет, не имеет никакого значения. Я должен совершить правосудие, чтобы успокоить народ.

- Но вы же император! Ваша власть…

- Император – самый несвободный человек на свете, – мертвым голосом сказал он. – Ты столько пробыла при дворе, что должна бы уже это знать. Есть опоры, на которых держится престол – убери одну, и он рухнет.

- Пожалуйста, – повторяла я, – пожалуйста…

- Мне жаль, – повторил Камичиро. – У меня нет иного выхода, кроме приговорить тебя к смерти.

Задыхаясь от страха, я продолжала повторять одно и то же: прошу, помилуйте, не убивайте меня, ведь я ни в чем не виновата.

- Если я казню тебя, все решится и успокоится. Если же нет, возникнет множество осложнений. К чему они мне? Назови хоть одну причину, по которой я должен сохранить тебе жизнь.

Мысли бешено метались в моей голове. Причину? Мы оба знали, что я невиновна, но это не имело никакого значения. Справедливость? Необходимо было создать лишь видимость правосудия, и кого волновало, что ценой тому моя жизнь. Есть я, нет меня – какая разница. В чем я должна убедить императора, что сделать, чтобы он пожалел меня?..

Но он ведь тогда подарил мне заколку. Зачем?.. Я и не думала воображать, будто он и впрямь питает ко мне какие-то чувства. Я ни разу не увидела ни единого тому подтверждения. Но раз он хотел, чтобы я осталась, возможно… возможно, по каким-то причинам я была не совсем безразлична ему. Любопытство то было или что-то еще, оставалась крохотная надежда, тоненькая, как волосок, ниточка, за которую я могла уцепиться…