Кассиопея

Мингю снова смеется, но смех свой резко обрывает, чуть задирая голову в попытке отыскать в темноте чужие глаза. Они, несмотря на скользящую вдоль радужки сонливость, ярко блестят в темноте.

– Мне жаль, что так вышло.

– Вышло как?

– Что ты не смог полюбить в ответ.

Тэён смотрит на него какое-то время, щекоча воздух своей длинной челкой, а после пропадает из поля зрения, откидываясь на свою подушку.

– Посоветовал бы тебе не повторять моих ошибок, – слышит Мингю, – но не могу, потому что то не ошибка была. Просто выбор. И невозможность накинуть петлю на сердце, как бы сильно ни хотелось.

Мингю молчит. Возится немного и поворачивается к кровати спиной.

Не ошибка. Выбор – твой собственный.

(Он не знает, что выбрать.)

Они едут в университет вместе. Тэён – довольный и выспавшийся, Мингю – мрачный и взъерошенный, потому что опять ворочался до самого утра. Недосып уже бьется на шее встревоженной артерией – хочется просто лечь и не вставать в ближайшие пару столетий.

Он слишком увлекается рукой Сонёля, которая выводит в тетради последние сказанные преподавателям слова, поэтому не сразу замечает Чонхо, что стоит на выходе из аудитории. Он выглядит настолько злым, что Мингю неожиданно для самого себя тушуется и растерянно смотрит на Тэёна парой рядов ниже. Тот пожимает плечами, а после показывает большой палец. Здорово помог, спасибо.

Он даже не успевает толком к выходу подойти, как его хватают за руку и тащат дальше по коридору. Мингю приходит в себя, когда спотыкается на ступеньках, которые ведут наружу из здания, и вырывает руку.

– Дебил? – уточняет он, не удосужившись углубиться в контекст еще не произнесенных фраз.

Чонхо облизывает губы и снова хватает его за рубашку, дергает на себя и приближает лицо.

– Больше никогда, – он сужает глаза, – так не делай.

– Да пошел ты, – Мингю пихает его, – чем ты недоволен?

– Да ничем, – сухо отзывается Чонхо и идет в сторону ворот, не оборачиваясь больше – знает просто, что за ним следом пойдут.

Они доезжают до нужной станции, не посмотрев друг на друга ни разу, и Мингю чувствует эту искрящуюся недосказанность, которая шипит и извивается в воздухе оголенным проводом. Трогать голыми руками не хочет – знает, что закоротит так, что никто не откачает.

Заискриться следом Мингю вдруг хочется совершенно неожиданно – как только они переступают порог квартиры. Принюхивается к дыму пока несостоявшегося пожара, ухмыляется со злостью и сбрасывает мятные кеды, которые летят по непредсказуемой траектории. Даже не думает поправить потом. Врезается взглядом в Чонхо, что эти самые кеды ставит у стены рядышком и кривит губы так, что верхние зубы видно.

– Что одно, что другое, – едва не рычит Мингю, проходя мимо и нарочно задевая плечом. – Все одна хуйня.

У него напротив сердца извивается желание просто исчезнуть. Просто уйти в никуда, как делал всегда, слиться с вереницей уходящих дней и стать лишь сомнительным воспоминанием. О нем помнят немногие, и лишь единицы держат цветные расплывшиеся картинки с его участием поближе к сердцу. Мингю достаточно и этого. Мингю больше не нужно. Мингю не хочет барахтаться в тине чужих сомнений. Ему бы уйти только, правда. Уйти, не оборачиваться, не разбираться.

Сбегают многие. Каждый – по-своему.

У Мингю это «по-своему» глотку подпирает молчанием и скребется изнутри. Так больно скребется, что откашляться хочется, выплюнуть, а потом заорать. Потому что не по-своему.

– Нет, – хватает его за локоть Чонхо. И черт его поймет, к чему и о чем это «нет» вообще.

– Я устал, – дергается Мингю вперед, – хочу поспать.

– Ты можешь просто выслушать меня? – на повышенных тонах спрашивают его, а он замирает в удивлении. Смотрит на Чонхо так, словно не видел никогда до этого. Хмурит брови до глубоких ломаных морщин на лбу, одергивает рубашку и поправляет рукава, за которые всем так нравится хвататься.

– Вперед.

– Когда я проснулся в десятом часу вечера, – Чонхо проверяет показатели кондиционера с безразличным лицом, – я подумал, что мне все приснилось. Этот обмен, эти две прошедшие недели… что мне ты приснился. – Он глядит на Мингю темными глазами, и тот против воли ежится, хочет отмахнуться от взгляда этого. – Мне показалось, что я все выдумал.

Он раздувает ноздри, идет внутрь квартиры, складывая руки на груди. Не хочет совсем начинать задумываться над сказанным.

– Мне страшно стало, – произносит Чонхо за его спиной.

Мингю оборачивается. Теряет уже давно потерянное, вонзается острыми ломанными мыслями вовнутрь себя.

– Ты… ты совсем сцепление с реальностью потерял? – неверяще спрашивает он. – Какое страшно? Ты о чем вообще? У тебя самый близкий друг черт знает где, а ты говоришь мне, что тебе страшно стало от того, что показалось, будто… – Мингю проглатывает оставшиеся слова, растворить их в себе хочет, но не выходит – он кружат по накатанной внутри.

– Просто больше никогда, – Чонхо смотрит ему в глаза, – так не делай, – повторяет во второй раз.

– Я не делай? – сужает глаза Мингю. – Позволь напомнить, что ты первый начал. А потом в лицо мне плюнул, что не можешь смотреть на меня.

– И ты побежал жаловаться Тэёну? – У Чонхо краснеет лицо – от злости, без сомнений.

– Да при чем здесь Тэён? Он, блядь, самый адекватный в этом мире. И даже не спорь со мной, ты и так это прекрасно знаешь. Всегда знал. Но тебе же важнее свою жопу прикрыть, чем признать очевидное. – Еще немного, и начнется не просто война, а атомная война, после которой не выживет никто. – Что сейчас происходит, объясни мне, будь добр, а? Я отношения даже со своей девушкой в универе не выяснял, но почему-то делаю это сейчас с тобой. Ты чего доебался до меня? Хотел побыть один – я дал тебе это, а теперь вот опять. – Мингю едва не сплевывает прямо на пол, но удерживается.

Чонхо смотрит на него все с таким же красным лицом, дышит медленно и глубоко – наверняка чтобы успокоиться и не начать орать в ответ.

– Скажи, – просит он, – тебя что разозлило больше всего? То, что я ушел, оставив тебя одного, или то, что я ушел, так и не поцеловав тебя?

У Мингю от неожиданности вся злость мыльным пузырем лопается. На смену приходит звон в голове, который от одного уха к другому переходит, туда-сюда. Он, так и не моргнув ни разу, медленно разворачивается и идет на балкон; подумал бы, что стоит на кухне покурить и больше не соваться на эту территорию, но звон в башке за него решает – он мысли перекрикивает, он перекрывает все вообще.

(Только у окна он понимает, что звенят цепи – по рукам и ногам.)

Мингю не реагирует никак, когда Чонхо встает на балконе рядом с ним. Он вообще ни на что не реагирует – ни на руки дрожащие, которые едва ли позволяют прикурить со второй попытки, ни на все тот же звон цепей в голове, ни на собственное звонко колотящееся сердце, которое никак не соответствует полному отсутствию целостных мыслей в голове. Потому что разорвало их, мысли эти, – по кускам. Они покрошились в мусор какой-то, который не вымести даже, забили тромбами все кровотоки. И ни одну из них по ошметкам не собрать. Да и нужно ли. Мингю нравится, когда пусто и без мыслей.

(Вранье.)

– Мне стало страшно, – тихо повторяет свои недавние слова Чонхо, а Мингю чувствует, что тот взглядом ему в щеку упирается, – по многим причинам. Страшно, что тебя в моей жизни не было. Страшно, что я просил тебя не уходить, но в то же время понимал, что ты все равно уйдешь. Страшно, что потом я осознал, почему хочу, чтобы ты остался. Страшно, что… все это – оно никому не нужно. Ни тебе, ни мне.

Мингю затягивается, прикрывая глаза, чтобы спрятаться от яркой Сеульской башни вдали и взгляда Чонхо, скользящего по коже сожалением. Ему бы помолчать. Ему бы побыть одному тоже. Потому что нет. Нет, нет-

нет.

– Что «это»? – Голос хрипит и звучит задушенным.

– Это.

Чонхо забирает из его рук недокуренную сигарету, тушит ее о пепельницу под растерянным взглядом Мингю. Разворачивается обратно и в глаза заглядывает. Мингю там многое видит, но больше всего – страх, который никак не вяжется с тем, насколько решительно Чонхо кладет ладонь на его затылок, наклоняясь вперед.

Мингю ничего не успевает подумать – отворачивается прежде, чем случается то, чему он даже в мыслях не позволял жить. Чужое дыхание щекочет щеку, сползает вниз к шее и будто в петлю заворачивается. Чонхо тихо смеется и упирается лбом в его висок.

У Мингю перед глазами – темно-фиолетовое небо. У Мингю перед глазами – пять мигающих звезд, которым он уже давно дал имя сам. У него перед глазами его собственный мир, который в одно мгновение стал совсем другим, но почему-то оказался еще ближе. И он тонет в ярком свечении Сеульской башни, которой уже давно пора заткнуться, потому что для него это слишком.

У Мингю перед глазами – темно-фиолетовое небо, в сердце – разлом с сочащейся наружу необходимостью, а на щеке – чужое теплое дыхание, которое скользит выше и путается в волосах вместе с рукой, которой Чонхо ведет от затылка выше. Мингю глаза закрывает, позволяя фиолетовому небу продолжать пульсировать на изнанке век, но сердце закрыть не может – от чужого безмолвного крика, который звенит в воздухе вместе с цепями, что на его руках и ногах болтаются. Они звенят тишиной. Мольбой.

Необходимостью.

Но Мингю не нужно ведь. Ему бы в свой мир вернуться. Ему бы посмеяться вместе с Тэёном над тем, что произошло. Сшить свою разорванную на лоскутки жизнь, построить на руинах нечто, что напомнило бы прежний смысл. Вернуть Санхёну ключи от дома, потому что нашел свое жилье. Ему бы жить начать заново, потому что хочет, господи, так хочет теперь.

Почему?

(Из-за кого?)

Мингю не сопротивляется, когда Чонхо проводит пальцами по его подбородку и разворачивает обратно лицом к себе. Мингю не сопротивляется, не пытается вырваться, сбежать, исчезнуть. Он ничего не может сделать уже – только глаза открыть. Лишь на мгновение, на секунду, обломок бесконечности, который острым в горло изнутри впивается.

Открывает только для того, чтобы закрыть снова, хороня лавандовое небо у себя под сердцем.

И сам тянется вперед, целуя Чонхо, у которого губы почему-то бесконечно холодные – прямо как сомнения, которые все еще тают внутри него, как первый снег на пальцах. И Мингю вдруг согреть хочется, поделиться теплом, которого в нем нет вовсе, но все происходит совершенно наоборот. Так всегда было. Все эти недели. Просто потому что Чонхо, кажется, не умеет иначе.

Ему дали жизнь, которую он только теперь может рассмотреть сквозь призму отрицания и саморазрушения. И так больно сейчас, если честно. Так больно чувствовать, как тебя целуют, крепко прижимая к себе, и понимать, что у поцелуя вкус будущего, которого у них нет. Вместе – нет. Оно было потеряно еще до того, как они захотели его найти. Но Мингю хочет вдруг. Он так много всего хочет в этот самый момент, господи.

У Чонхо губы все еще холодные, у него – горячие, но согреть не могут. Ладони Чонхо обжигают щеки и ниже, проходятся тлеющим желанием большего по шее, у него же руки – абсолютно ледяные, мажут тающим льдом по чужим плечам, заставляя вздрагивать. У них общего нет ничего совсем, кроме поцелуя этого.