Мать Сумерек

* * *

Через два дня Бансабира смогла воспринимать и оценивать происходящее. Выслушав новости, она отвернула лицо от тех, кто был в покое — том самом, гостином, ибо тревожить транспортировкой ослабшее тело никто не решился.

Каамал мертв, Гайер стал таном. Надо отправиться на его воссождение в танское кресло. Надо отвезти его в Серебряный танаар.

Её сын умер.

Она больше не может иметь детей.

Почему, когда ей, наконец, выпал случай быть матерью детей от мужчины, который так дорог, она лишена этой возможности? После прошлых родов лекари долго убеждали её, что теперь, когда есть наследники, стоит воздержаться от продолжения рода и все время принимать те или иные отвары, дабы оставаться бездетной. Бану прилежно выполняла предписания лекаря. Пока год назад в очередной раз не уехала на охоту к китобоям, оставив в чертоге все снадобья. Сагромах давно был против подобных мер и настаивал, что за такой-то срок наверняка все в Бану оправилось. Можно попробовать…

Все то время, пока она приходила в себя, Бану слышала голос Сагромаха. Тан рыдал. Безостановочно рыдал, выпрашивая прощения. Он должен был беречь её, но вместо этого подверг такой чудовищной опасности. Поставил под удар её драгоценную жизнь. Не умерший младенец подвел Бансабиру к роковой черте, а он сам, Сагромах, своими нелепыми просьбами и глупыми надеждами. Много он понимает, чтобы спорить с лекарями?!

Бану хотела бы ему ответить, что прощает… или простит. Но сил исторгнуть даже выдох — едва хватало. Все от шеи и до колен горело катастрофически, отзывалось немыслимыми муками при малейшей попытке шевельнуться. Сейчас она могла только отворачивать голову, не в силах скрыть ни гримасы боли, ни слезы безнадежности. Это пройдет, говорила она себе. Это иссякнет. Как иссяк когда-то ужас первого деторождения и появление на свет Гайера. Это иссякнет, как вой тысяч женщин и детей, которых она велела расстрелять у одной из занятых крепостей дома Ююл.

Ничто не отличается такой крепкой памятью, как совесть. И этот малыш, и те, которые могли бы у неё быть, но уже не появятся — это её расплата. Воздаяние, отмеренное Матерью Сумерек. Цена — ничтожно малая, за ту небывалую многотысячную жертву. Воистину, настоящий грех невозможно ни искупить, ни вымолить.

Из-за повреждений ребер и органов Бансабира практически не могла двигаться, есть, разговаривать. Её обтирали и обмазывали чужие руки. Ей в горло вливали питье по ложечке. И к вящему удивлению к её кровати приходили все: и пурпурные, и лазурные, и даже последние крохи сиреневых — из тех, что когда-то после Бойни осели в её владениях. Дед тоже не остался в стороне — несколько позже доставили его полное соболезнований письмо. Прибыли Русса и Раду, приезжали подданные из военной академии. Бирхан отрядил Адну остаться возле госпожи и более никогда не покидать её. Через неделю после родов прибыл Ном.

Причитал.

— Ну что это, — взмахивал он руками. — Такая бойкая девочка — и вот так вот! — определеннее называть вещи своими именами в её присутствии не мог даже этот всегда не унывающий и полный сил старец.

К концу июля из-за Астахирского хребта прибыл Амракс, первенец Геда и Аргерли, с пожеланиями от родителей, всех селян и островитян. Он привез в подарок короткие мечи, обращением с каковыми тану славилась. Рукояти этих мечей Бьё Водяной Бык сделал собственными руками и сказал, что «что бы ни сказали лекари, пусть даже собранные со всего Яса, а у Бансабиры Яввуз — великое множество детей».

— Есть, было, и будет еще больше, сказал Бьё, — с горячностью сообщал Амракс. — С каждым годом больше и больше, сказал он, ибо Бану Яввуз — Мать севера!

К этому времени Бансабира, по крайней мере, могла передвигаться без посторонней помощи. Но о том, чтобы поднять хотя бы один из привезенных мечей, речи пока не шло. Поэтому она слабо коснулась запястья гостя в благодарности, и молча улыбнулась. Сагромах принял оружие.

Ей всегда искренне казалось, что все, что она делает, не видно никому. Что любовь к ней Сагромаха — почти случайная, и едва ли в ней хоть на каплю есть её, Бансабиры, заслуга. Что самое большое, что могут испытывать подданные, это некое одобрение её действий. Что самое теплое, что она может услышать в свой адрес — это «толковая танша», «Мать лагерей» или «стоящий командир!». А про лазурных и говорить нечего. «Жена Сагромаха», «Молодая танша», или вовсе безликое «госпожа» — чего еще она могла ждать?!

Потому все происходящее — визиты, подарки, забота людей, которые, по её мнению, считали её чуть лучше, чем никакой или убогой, молитвы за её здравие не только во всех храмах, но и во многих домах — оказывалось открытием. Столь необходимым, чтобы мало-помалу, шаг за шагом, подниматься на ноги. Чтобы самой заходить в псарни, проходить к кузням, спускаться на завтрак. Чтобы самой, правда, все еще под руку с Маатхасом, часами прятаться в склепе, где, пока она была в беспамятстве, Сагромах приказал похоронить их сына.

Амракс привез еще кое-какие дары — для Нома и для Сагромаха, ибо, пусть все и забыли, тому в июле минул сорок первый год. Сагромах предпочитал, чтобы ему не напоминали об этом и, смеясь, отшучивался. Мол, стоило ли так деребить раны? Заодно Амракс испросил права у Бану и Маатхаса погостить до отправки на охоту. Ведь право же, к тому времени, когда закончится уборка урожая, и настанет пора выдвигаться привычным маршрутом, тану Яввуз уже всерьез встанет на ноги.

— Разумеется, об участии в охоте в этом году никто не говорит, но в конце концов, разве не пора вашим детям увидеть север? — с сакраментальным достоинством спросил Амракс. — Тут, конечно, не могу сказать за себя, но мои родители настаивают, что вас Сабир Свирепый впервые привез за Астахир в шестилетнем возрасте.

— Ну, тут и я подтвердить могу, — оживился Сагромах. — Я был при том визите.

— Да-да, — засмеялся Амракс. — Матушка что-то говорила, дескать, видимо, тогда еще тан заприметил себе таншу, и вон какой неторопливый оказался. Но не уверен, что речь была именно про это, потому что хохотала мама особенно знатно.

— Медовуха? — со знанием дела спрашивал Хабур, скалясь под усами.

— Ага.

Бансабира по-прежнему молча улыбалась — самыми уголками и совсем неискренне. Целитель наверняка окажется на её стороне и скажет, что в её состоянии ни то, что охота, но даже такой непростой подъем и переход через Астахир смертельно опасен.

Однако, выслушав идею, врач нашел её не лишенной смысла, и сказал, что подобная встряска наверняка пойдет молодой тану на пользу.

Стали готовиться. Вот только перед отправкой, нужно отвести Гайера в дом Каамал. Тут запретил Хабур.

— Я отправлюсь с Руссой и нашими людьми. Мне будет нужно ваше послание, госпожа, — неожиданно строго заговорил родич. — О том, что в связи с вашим самочувствием Гайер Каамал-Яввуз не может вас покинуть до зимы, однако зимой ничто не воспрепятствует его воссождению в танское кресло.

— Танские кресла, Хабур, — заметила танша, — столько не ждут.

— Я положу твое послание на сидение и приставлю Раду, — настаивал Хабур. — Я просто убью всякого, кто попытается отнять место моего племянника. Хватит уже договариваться и ждать. Пора действовать.

Бансабира оглядела всех близких и родных, собравшихся в приемной зале, и, наконец, заявила:

— Адар, я хочу, чтобы в этот раз и ты поехал с нами. В следующем году ты женишься. Посмотри на север, который отец не успел показать тебе.

Адар кивнул. Его отношения с сестрой не столько потеплели, сколько пришли к вынужденному равновесию. Любовь не рождается сама по себе, но приязнь — да, пожалуй, именно, приязнь — в душе хмурого молчуна Адара с годами расцвела.

— Ну, — Амракс пожал плечами, — места точно как-нибудь да хватит. В конце концов, у нас довольно большая гостиная.

Бансабира замерла на мгновение от его слов, не зная сама, заплачет сейчас от воспоминая о той гостиной, или засмеется такой шаловливой шуточке. И в итоге кратко улыбнулась: когда нет сил ни на любовь, ни на ненависть, стоит найти их для благодарности.