Чёрный княжич

Глава 9 В которой Ольга оказывается в центре внимания, а Пашка Востряков пребывает в недоумении.

Ноябрь 1748

В Петербург выдвинулись поездом из трёх карет и двух возов, да верховых ещё сколько-то, включая княжича с Лукой. Лизка в этот раз в карете ехала, да и куда ей на лошадь садиться — правая рука вон до сих пор в повязке, и за спину хватается когда думает что её не видно. Ольга, к удивлению родни, для путешествия её карету выбрала. Ну как её? Темниковых, понятно, но ту в которой рыжая прибыла. Так и ехали втроём, Ольга да Лизка с Дашкой. Иногда ещё Соня подсаживалась — скуку развеять, но то редко случалось.

Ольга Николаевна ранее так далеко из дому никогда не забиралась, и оттого поначалу всё ей казалось чуждым да пугающим. Но потом ничего, пообвыклась и из оконца уж выглядывала с любопытством и, даже, нетерпеливым предвкушением. Беременность в пути ей совсем не мешала, казалось что, выбравшись из поместья, Баркова все невзгоды и недомогания там оставила, с собой лишь хорошее прихватив.

Ноябрьский холодный дождь, сменяющийся снегом, и подмёрзшая грязь дороги всячески затрудняли путь, но Ольга этого не замечала. В карете холода не чувствовалось, а рыжая болтовнёй своею заставляла и вовсе забыть о времени.

Ох, о чём только Лизка не сказывала. И так складно у неё всё выходило, так забавно да весело что, громкий девичий смех даже ворон нахохлившихся с голых веток спугивал. А ведь, коли подумать, то ничего весёлого девка не говорила, и истории те опасными были, трагичными и страшными даже. А вот, поди, ж ты! Смешно, и всё тут. Не иначе талант такой у Лизки имелся — всё тёмное и мрачное в рыжее да забавное обращать.

А уж княжич, в её побасенках, и вовсе иными красками рисовался, яркими, не привычными. Будто совсем про другого человека девка сказывала — весёлого озорного и не знакомого. И дивно сие было, и не верить Лизке ни какого резону не находилось. А ещё надежда у Ольги теплилась что, Темников вот такой и есть как Лизка сказывает. Нет, так-то она получила всё о чём только помыслить можно. И семью богатую да влиятельную, и мужа уважительного и надёжного. Безопасность и уверенность, казалось бы, чего ещё желать? А вот, поди, ж ты! Желалось. Чего-то неясного, не высказываемого, чему и сама Ольга определения подобрать не смогла бы, но... Желалось.

На тракт они вывернули где-то за Подберезьем, так что Ольге не удалось полюбоваться древним Новгородом, да и в иные крупные поселения заезжать избегали. Княжич нарочно вёл их какими-то козьими тропами, не езжими и не хожими, а на ночлег они останавливались в деревнях и придорожных трактирах. Впрочем, чем ближе к столице, тем многолюднее становилось на тракте, тем крупнее и обустроенее выглядели постоялые дворы, и тем напряжённее вёл себя Темников. И Лизка, не прекращая болтовни пустопорожней, нет, нет да и выглядывала в оконце, взглядом внимательным окрестности окидывая. Ольга подмечала, конечно, такие изменения в повадках. Подмечала, но ничего не спрашивала, здраво рассудив, что сами упредят коли надобно будет. А так, суетой да вопросами нервными, только людей от дела отвлекать, а пользы пшик один. Ну и, чего скрывать, нравилось Ольге что есть кому о ней позаботиться, и что люди эти с любой бедою управиться в силах. Так и ехала, беспечно по сторонам глазея, да Лизкин трёп слушая.

А под Тосной, на днёвку в постоялый двор, завернув, они на встречу нежданную нарвались.

Покуда княжич с Лукой внутри за постой договаривались, Лизка помогла Ольге из кареты выбраться и во дворе крутилась, ноги разминая. И, надобно ж такому случиться, в этот час ещё один экипаж подъехал. Этот со стороны Петербурга двигался, навстречу выходит. Дверца кареты приоткрылась, выпуская сизые клубы табачного дыма, а следом за ними на тонкий слой снега молодой дворянин выпрыгнул, в форму лейб-гвардии Преображенского полка одетый. Гвардеец, раздражённо выбил трубку о каблук, и гаркнул внутрь кареты, — «Прошка, ступай обедом озаботься. Как поедим — дальше тронемся». И прошёлся по двору, потягиваясь и по сторонам зло зыркая. А после Лизку увидал. Остановился резко на полушаге, замер на мгновенье и вперёд рванул, к рыжей. Ольга только пискнуть успела, упреждающе, как здоровяк сей развернул девку к себе и, ухватив за грудки, трясти принялся. Баркова оглянулась растерянно, в поисках подмоги, но гвардеец уж прекратил мотылять Лизкою из стороны в сторону, и обнял её, облапил да к себе прижал.

— Ох, пусти, твоё благородие, — прохрипела девка, — рука! Больно!

— Лизка! — проорал благородие, — лахудра рыжая, ты жива?!

— Да теперь уж и не знаю, Павел Ильич, в голове какое-то кружение сделалось. Видать помираю.

— Я те помру! — бушевал здоровяк, — Я те так помру, зараза, что слово сие непотребное навек забудешь.

И по-новой Лизку в объятья ухватил, но уже осторожненько.

— С рукой что?

— Да пустое, — занозила чуток по неуклюжести своей извечной.

— Сашка-то, жив? — зачем-то понизив голос, поинтересовался Павел Ильич.

— Пф-ф, скажете тоже, — фыркнула рыжая, — что ему сделается, собутыльнику вашему. Вона в трактире с Лукою снедь заказывают.

— Прошка, — вновь заголосил благородие, — животное ленивое, ну-ка мухой в трактир, и чтоб всё вино которое там имеется у меня на столе было.

— А пожрать? — возмущенный голос прозвучал из кареты, и на божий свет явилась заспанная, небритая рожа.

— Пёс с нею, с едой, — категорично отрезал гвардеец, — Темников живой, представляешь, Прошка! А мы хоронить его едем.

— Дык лошадок-то распрягать, штоль? — подал голос невзрачный мужичок, сидящий на козлах.

— Распрягай, — барственно махнул рукой здоровяк, — мы теперь дня три никуда не тронемся.

— А вот это вряд ли, твоё благородие, — хитро прищурилась Лизка, — вы, коли оглянетесь, то заметите что мы не сами по себе странствуем.

За время этой эмоциональной беседы, всё семейство Барковых успело покинуть экипажи, и теперь, с интересом, взирало на здоровущего гвардейца. Дашка, от любопытства, ажно рот раззявила, и ногой притопывала в нетерпении. Павел Ильич, как-то по детски, смутился и даже покраснел слегка.

— Прошу меня простить, сударь и сударыни, позвольте представиться — подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Востряков Павел, — и ножкой шаркнул. Дескать, куртуазность проявил.

Барков, скрывая усмешку, в ответ представился, и жену с дочерями отрекомендовал. Востряков покивал, к ручкам приложился, и на рыжую глядит. Мол, и в чём подвох? Почему присутствие сих господ дружеской пьянке помешать должно?

— Ах да, — вроде как спохватилась Лизка, — ты же не знаешь, твоё благородие. Ольга Николаевна ни кто иная как Александра Игоревича невеста наречённая. И в столицу мы едем дабы венчание провесть, по обычаю и по достоинству.

— А? — удивился благородие, — С кем венчание?

Лизка вздохнула тяжко, и принялась объяснять как дитяти неразумному, — Венчание. У Ольги Николаевны. С сиятельным княжичем Темниковым Александром Игоревичем. Женится княжич, отхолостяковал значит.

— Но зачем, — недоумённо покрутил головой Востряков, — это ж Сашка. Как же?

— А вот так, — сурово отрезала Лизка, — под венец и неча тут!

— Сашка, — загорланил Павел Ильич, чуть ли не бегом бросаясь ко входу в гостевую избу, — бес заполошный, ты чего удумал?! Куда тебе жениться?!

— Так лошадок-то распрягать, али как? — вновь послышалось от Востряковской кареты.

— По-моему я ему не понравилась, — задумчиво отметила Ольга.

— Ну и друзья у княжича, — прищёлкнула языком Софья.

— Отличные друзья, — отрезала рыжая, — верные и отважные. Вы понравились его благородию, барышня. Вот увидите, уже завтра он за вас любом горло перехватит ибо жена друга — святее богородицы, прости меня господи за речи глупые, но это так. Лошадей распрягай: на один день тут останемся, да колесницу свою в каретный сарай загнать не забудь. А то знаю я ваше племя ленивое. Разбаловал вас Павел Ильич на беду себе. Ну, ништо, я вас быстро обучу с какой стороны у жабы лапки.

— Сильна! — уважительно прокомментировала Соня.

А Дашка, только глазами хлопала да головой качала восхищённо.

— И всё же, Лиза, — укоризненно заметила Ольга Николаевна, — не слишком ли вольно ты с его благородием говорила. Дворянин ведь.

— Дворянин, — согласилась Лизка, — да ещё с таким древом генеалогическим которому иные короли в Европах позавидовать могут. Но то всё наносное, а про меж собою мы по-дружески разговор ведём, была там одна история вот и сдружились. Нет-нет, — завидев любопытство в глазах Дашки, она протестующе подняла руки, — так, пустяк, нелепица, даже разговору не стоит.

Октябрь 1746

Паша Востряков пил. Пил долго упорно и безрезультатно — настроение не выравнивалось. Пышногрудая красотка Гретхен, унылым кулём, висла на его коленях, и уже не предпринимала попыток утащить в комнату, казалось бы, першпективного клиента. Напротив, она разделяла его дурное настроение и четвёртый кувшин вина. А потому, со всей страстию гулящей девки, жаловалась молодому Преображенцу на судьбу злодейку. По-немецки, разумеется. Паша кивал и угрюмо поддакивал ей на русском и с матюками. Словом друг другом они были довольны, а вот жизненными обстоятельствами не очень.

И ведь не сказать что Востряков был так уж дружен с фон Рутом. Нет, при других обстоятельствах их и приятелями то сложно было назвать, но то как его к ссоре подвели, а после зарезали у всех на глазах, поднимало бурю негодования в справедливой душе Павла Ильича. Да он ещё и секундантом у барона побыть вызвался, оттого и наблюдал всё из первых рядов, из партера.

Кому-то пьяному да невнимательному и могло показаться что всё вышло так как им представили, только вот он, Востряков Пашка допьяну напиться не успел и видел то что под покровом балаганным пряталось. К сожалению. Почему, к сожалению, а потому что не мог он мимо лицедейства сего подлого пройти, такая уж натура у него. Таким его батюшка воспитали. И княжича, лицедея зловредного, непременно к ответу призвать требовалось, за поругание чести дворянской. А то что княжич сей, зело опасен, невзирая на обманчиво юную внешность и нежный возраст, он ещё на ассамблее понял. И пёс бы с ним, что в честной драке опасен, острой стали Востряков бояться не привык. А вот хитростей всяких, да пакостей дипломатических Павел Ильич бежал как чёрт ладана. Вызови такого, а он всё так перекрутит что над тобой весь двор насмехаться станет. Впрочем, что гадать, он уж всё решил — дуэли быть. Ибо нельзя..., и потому что!

Востряков одним глотком осушил кружку и, аккуратно переместив осоловевшую Гретхен с колен, поднялся из-за стола.

Сырой Питерский воздух, несколько остудил разгорячённое чело Павла и хмель понемногу начал сдавать свои позиции. Впрочем, Востряков понимал что это ненадолго, потому заторопился домой, надеясь успеть к тому времени как его окончательно развезёт.

Срезая углы, и время от времени заплетаясь неверными ногами, Паша упорно продвигался к намеченной цели, покуда из уличной тени не выметнулись ему наперехват две тени. В книгах, что довелось ему читать (а надобно заметить, что к этой забаве Востряков был равнодушен) злодеи, обычно, сначала разговоры разговаривали. Ну, там — «Жизнь или кошелёк» ещё что ни будь в том же роде. Но то у них, в Европах. Петербуржские же ребятишки Ваньки-Каина[1] разговорами брезговали, всякой трепотне дело предпочитая.