Чёрный княжич

Жатва уж закончилась, и обмолот тако же. Зерно что по амбарам попрятали, что на мельницу свезли. Сено, в стога сметали, и принялись ждать зимнего роздыху. А у баб да детворы новая забава, — в лес по грибы ходить. Оно ведь как, царь грибов — боровик о всякой поре найти можно, а вот гриб княжий, рыжик он в сих местах холод любит. В мокром мху, солнечной искрой выблёскивая.

Уважал Темников, гриб сей. Ему Глаша нарочно его солила свежим, да под гнёт на ночь ставила. А ужо на утро, княжич как встанет, так чарочку водки опрокинет и грибочком тем солёным закусит. И такое блаженство да умиление, на его лице играют, что Лизка смотрела бы, да смотрела. Но в лес она не за тем пошла, вернее сие обстоятельство тоже немаловажную роль сыграло, но всё же не за тем.

Её Анюта — сестрица старшая по грибы сходить пригласила. Вот уж чему Лизка изумилась-то. Не ладили, они последнее время с сестрою, крепко не ладили. И что виной тому даже не определить сходу. Может дурной Лизкин характер, а может разница в возрасте изрядная. Анюта ведь уже баба взрослая, мужем да двумя детьми одаренная, а Лизка так, шелупонь голозадая с ветром в голове. Лизка и не обижалась, здраво рассудив, что у каждого жизнь своя, и понимание этой жизни своё такоже.

А тут, глянь-ка, сама пришла, сама позвала. Не иначе как испросить чего хочет. Так Лизка что? Лизка не против, вон фавориты императрицы, сказывают, не токмо себе, а ещё и родне всей поместья повыпросили, а она чем хуже. Анюта родна кровь всё-таки, и коли наглеть да умничать не станет, отчего бы и не испросить у Темникова какое ни, будь послабление. Так и бродили меж сосен, рыжики да опята выискивая, Лизка выжидающе настороженная, и сестра её мнущаяся, не знающая как разговор завесть. Рыжая первой не выдержала, не в её шебутном характере было надолго беседу откладывать.

— Сядь! — велела она Анюте и сама на поваленный ствол плюхнулась.

— А?

— Сядь, говорю, и не мнись как навыдане, просто сказывай что надобно. Я помогу коли смогу, обещаю.

Анька расхохоталась, вдруг, весело, задорно, как в девицах.

— Ой не могу, благодетельница, — ржала она стоялою кобылой, — ой уморила! Так ты, поэтому на батюшку змеёю косишься, что он попросил у тебя чего-то. Дай-ка угадаю, небось, мельницу, что оне по весне ставить начали? И от меня теперь ждешь, что я благ всяческих клянчить стану?

— Ничего я не кошусь змеёю, — покраснела Лизка.

— Я поговорить хотела, — вдруг посерьезнев, сказала Анюта, — просто поговорить. Ты ведь отдаляешься от нас, всё больше и больше. То ли вверх, то ли в сторону куда-то. Кто знает, можа это последний наш разговор, так, по простому. Поговорить, да ещё повиниться. Не перебивай! — остановила она, пытавшуюся вставить слово Лизку. Да, повиниться. Я ведь тогда про тебя худое думала, ну когда ты в люди ушла, а потом заявилась этакой барыней. Ну и завидовала, конечно, а штож, ты и у батюшки в любимицах ходила, и княжич к тебе с ласкою.

— Я!? В любимицах!? — вытаращилась рыжая.

— О-о, — снова развеселилась Анюта, — сколь открытий новых для тебя сегодня. Так я что сказать хотела-то, где б ты не была, и чтоб не натворила, ты знай, что мы тебя всяку любить станем. Я, стану.

— Спасибо, — хлюпнула носом Лизка, — это так... Спасибо.

— Ну, полно. Полно ужо. — обняла сестру Анюта, а после спросила неожиданно, — Любишь его?

А Лизка даже переспрашивать не стала кого именно, лишь головой покачала, — Нет, не люблю.

— Как так? — удивилась Анюта, — я ж вижу...

— Не то. Не то ты видишь сестричка. Не так видишь. Вот представь, есть себе человек на свете божием. И есть у него собака, псица злая, лохматая, нервная. Так вот для псицы той, никого окромя человека и не существует. Он для неё всё, он сама жизнь и смысл этой жизни. Он, бывало, накажет, а она не в обиде, потому раз наказал, значит виноватая, он погладит — она визжит от счастия и не знает чем за ласку такую отдариваться. Она и кутят ему свои вручит, чтоб утопил. Скулить будет, орать в голос, но не воспротивится. Потому как человек тот худо поступить не может, потому что он её всё. Он её воздух, её хлеб, её земля под ногами. Самоё её жизнь. А как уйдёт, человек тот, и суку сию бросит, так она и издохнет вскорости. Но не от тоски как люди думают. А от вины неизбывной, ведь раз бросили, значит, ты что-то страшное сотворила, и хозяину более не нужной сделалась.

Вот скажи, Аня, — повернулась она к сестре, — это любовь?

— Не! — затрясла головой Анюта.

— Вот и я думаю, — кивнула Лизка, — не люблю я его.

Анюта помолчала, подумала, а после рыжую маковку к себе привлекла, — Страшно мне за тебя, сестрёнка.

— А мне нет, — встрепенулась Лизка, — вот ни на столечьки. Потому как знаю, что жизнь я проживу счастливую, и в посмертии моём всё будет правильно. Не спрашивай откуда. Знаю, и всё.

Май 1749

Церковь в селе Весёлом старая, чуть ли не при Иоане Васильевиче сложенная. Сказывают, раньше Весёлое Темниковым принадлежало, но после не заладилось что-то, и продали они село. Ну и храм, понятное дело при нём остался. Словом, за столько-то лет, всякое могли видеть стены церковные, с холма вниз глядючи. Может даже, и такое видывали.

В небе дурным криком орали напуганные суетой вороны, истово и слезливо хаял себя за нерасторопность Востряков. А княжич Темников Лизку отчитывал. И бранился, и руками всплёскивал, в словах ничуть не стесняясь. Рыжая только глаза пучила, а возражать, не смела.

— Ты понимаешь, бестолочь, — ярился его сиятельство, — что от тебя мне один разор и треволнения. Вот за для чего ты кафтан нацепила, на улице же теплынь, май месяц, курва твоя мама.

Лизка, судя по виду, пыталась возразить, что в кафтане красивше, а родительница её и вовсе не при делах, но княжич не дал ей и рта раскрыть.

— Как была дурой колченогою, так и осталась. А ещё художества твои непотребные, — вспомнил он наболевшее, — лучше бы вон, с Пашкою пьяной по полям скакала, всё бы двигалась ловчее.

Лизка потупилась, признавая вину. Народ стоял вокруг молча, не вмешиваясь, внимая разносу, что княжич холопке своей учинил.

— Словом надоела ты мне, — тяжко вздохнул Темников, — запомни, дурища, как на место прибудешь, чтоб ни в какие авантюры не влазила, хозяина, меня то бишь перед людьми не позорила. Поняла ли, убогая?

Девка согласно прикрыла глаза.

— Поняла она! — вновь взъярился Александр Игоревич, — в Кёльне ты тоже вроде бы поняла, а мне тебя после, из тюрьмы выкупать пришлось.

Лизка, невольно, улыбнулась, — видать в Кёльне и взаправду было весело.

— Хотя нет, — опомнился Темников, — я тебе всё же поручение дам. Не то, ты, лахудра, в какую ни будь гадость, непременно влезешь, от дурости и безделия. Покуда меня дожидаться станешь.

Вот обычная вроде бы картина, барин крепостную за нерадивость распекает, да поручение ей попутно даёт. Но нет, расположение героев всю мизансцену путало. Сиятельный княжич отчего-то на земле сидит, голову холопки, на колени, уложив, и гладит её по волосьям-то, легонько, едва касаясь. А ещё, хоть на небе не облачка, на щеках сиятельства капли крупные образуются, и вниз с подбородка срываясь, разбивают пузырики красные, что холопка у губ надувает. А от тех пузыриков разлетаются брызги, да на белую кожу девкину падают, так что и не понять, где у неё веснушки, а где эти капельки.

— Словом, так, — сурово продолжил Темников, — как на место прибудешь, разыщи матушку мою и сестрицу, ну ты поняла Арину Игоревну. Да обскажи им как у нас тут дела обстоят, внуком, опять же порадуй. Ну да разберёшься чего говорить, — болтать ты, завсегда была горазда.

Лизка краешком губ изобразила улыбку.

— Давай теперь, — величественно манул рукой княжич, — проси, что за службу хочешь.

Рыжая натужилась в попытках что-то сказать, но лишь закашлялась и губами шевельнула. И только знающий человек в сём шевелении смог бы разобрать слова: — «Вечность у ваших ног».

Темников разобрал. Глаза прикрыл в ответ и твердо сказал, — «Обещаю»!

Девка улыбнулась одними глазами, ласково так, и успокоено. А после тишина настала. Даже вороны дурные грай свой остановили. Такая тишина, что, ежели прислушаться, то можно различить как, с едва уловимым звуком, красные пузырики на губах Лизкиных лопаются.

А потом всё. И они лопаться перестали.