Чёрный княжич

Пётр Григорьевич, тяжело опустился на стул, уронил сжатые в кулаки руки на столешницу, и повёл по горнице невидящим взглядом.

— Сядь, — велел он коротко и замолчал, дожидаясь покуда отрок, кряхтя супротив него устроится.

— Что... — Никитка прочистил горло, — случилось чего, дядя Петя?

— Случилось. Да.

Пётр смахнул на пол треуголку и пригладил мокрые, как и кафтан волосы. Косица его расплелась и оттого чёрные с проседью пряди обвисли неприглядными космами.

— Случилось, — повторил он, пожевав губами. А после, вдруг, резко поднялся, и, прошагав к буфету, вынул из него початую бутылку хлебного вина да две чарки. Молча уселся обратно, молча разлил прозрачную коричневую жидкость. Двинул чарку к отроку и велел, — Пей.

Никитка недоумённо посмотрел на воспитателя, — не то чтобы он спиритус виниа никогда не пробовал, но любителем зелья сего не был. А чтобы дядя Петя, который и сам не водил дружбы со змием зелёным, ему предложил выпить, должно и вовсе что-то дикое приключиться.

— Пей! — повторил его благородие, — За упокой души выпить надобно.

Никитка, махом, опрокинул чарку и просипел, севшим от крепкого голосом, — Чьей души?

Пётр Григорьевич помедлил, налил уже себе только, и, покручивая чарку меж ладоней, уставился на отрока всё тем же отсутствующим взором.

— Ты, малец, небось, думал, я не знаю?

Никитка, недоумённо, уставился в ответ.

— О прогулках твоих к Темниковым не знаю, — пояснил Пётр Григорьевич.

— Я... — Никитка запунцовел щеками, что выглядело несколько потешно при его-то смуглости.

— Да не тушуйся, — махнул рукой его благородие, и содержимое второй чарки в рот закинул, — нешто я не понимаю — «кровь не водица» от её зова не убежишь. Давно ли понял, кто ты есть таков, а, Никита Игоревич?

— Так вы и не скрывали особо, дядя Петя, — неизвестно с чего ощетинился Никитка, — и даже напротив, подталкивали к сему пониманию, намекали всячески. А я ведь не дурак — разумение имею.

— Не дурак, не дурак, — покладисто проворчал воспитатель, — ну и? Что сам-то об сём думаешь? Как жизнь свою мыслишь?

— А что тут думать-то!? — изумился Никитка, — Они Темниковы, я Малышев. Разные фамилии разная жизнь.

— Стало быть, обиды на отца и брата не держишь? — испытующе глянул Пётр Григорьевич.

— За что обижаться-то? — развёл руками отрок, — Всю жизнь в обидках провесть — такого и врагу не пожелаешь.

— Верно, мыслишь, — криво улыбнулся его благородие, — и то, что судьбу свою сам выстраивать собрался, без оглядки на родство, тоже правильно. Только вот жизнь, Никита, такая штука что, не всегда чаянья наши исполниться могут. Иной раз оно так вывернется, что правильным и дельным будет забыть про свои хотения. Смекаешь о чём я?

— Пётр Григорьевич, — взмолился Никитка, — что ж ты душу томишь-то, загадки загадывая! Скажи уж прямо, — приключилось-то чего? Кого мы поминали только что?

— Беда, Никита Игоревич, — строго выговорил его благородие, и снова в две чарки налил, — беда в роду Темниковых приключилась. В твоём роду, Никита. Не осталось в семье более наследников. Никого, окромя тебя.

— Как!? — сглотнул противный тошный комок, подкативший к горлу Никитка, — а Арина? Сестрица моя, она как же!?

— А вот так! — зло отрезал Пётр Григорьевич, и выпил, стукнув опустевшей чаркой по столу. Никитка, механически, повторил за ним.

— Вот так. На карету, в которой Темниковы ехали, тати дорожные налёт устроили. Уж чего им надобно было, казны, али по другой какой надобности, то не ведомо. Князь, на выручку поспешавший, побил тех находников до смерти. Только не успел он, чутка. К тому времени и княгиня, и детвора мертвы уж были. Да и сам князь в сшибке пострадал, чудом карету с телами домой привёл. Как ещё не сомлел по дороге!?

— И Арина? — непослушными губами вымолвил Никитка.

— И Арина, — подтвердил Пётр Григорьевич, — все. Выпьем, давай за упокой.

— Нет! — категорично отрезал отрок, не стану.

Воспитатель его на это лишь плечами пожал, мол, как знаешь. И сам тоже пить не стал.

— А знаешь, наверное, ты прав: негоже такие дела во хмелю решать.

— Какие дела? — равнодушно поинтересовался Никитка.

— Я Анисима за экипажем послал, — будто, и не услышав продолжал Петр Григорьевич, — сейчас в порядок себя приведем, оденемся, да и поедем. А ты ещё и охромел так некстати.

— Куда поедем? — возмутился Никитка, — Зачем?

— Так к Темниковым и поедем. А ты куда думал?

Малец посмотрел на его благородие как на умалишенного. Даже головой покрутил, мол, не мерещится ли это ему, часом.

— Зачем? — повторил он, — Для какой такой надобности, сей визит потребен? Вот, приедем мы туда, и что!? Соболезнования высказать!? Так нужны они князю, только что семьи лишившемуся,наши соболезнования!? А что ещё мы сказать можем? Здравствуй, папа, вот и я!? — Никитка истерически хихикнул.

— А ну хорош! — пристукнул ладонью по столу Петр Григорьевич, — Разнылся аки девица под солдатом. Ты, верно, сейчас заметил: мы к князю едем. Понимаешь, к князю. Не к отцу и мужу, а к князю Темникову, главе рода коему уж не одна сотня лет. И род сей досе не прервался, потому что князья, при нужде, о личном горе позабыть могут, а вот о делах рода никогда. И так уж вышло, Никита Игоревич, что ты один ныне род сей древний продолжить можешь. Поскольку ты один из молодых Темниковых остался.

— Я Малышев! — зло процедил Никитка, — Малышев Никита Фомич!

— То ненадолго, — отрезал его благородие, — был Малышевым — станешь Темниковым, по праву станешь.

— А коли я не хочу!? Коли мне это не надобно!?

— Не надобно!? — Петр Григорьевич, в сердцах, вскочил и принялся расхаживать по комнате. По пути пнул неловко подвернувшийся табурет, и зло плюнул в, так и не прикрытую, дверцу печи.

— Не надобно, — повторил он, слегка успокоившись, — быстро же ты забыл «Малышев» кем являешься на самом деле. Глянь-ка — и часу не прошло. Эх, видать, не правильно я тебя, Никита, воспитывал, коли долг крови, долг рода пустыми словами тебе слышатся. Ну да что уж там говорить, ты ведь «Малышев»: грешно от Московского мещанина княжьих поступков требовать.

Никитка пропустил мимо ушей подвески его благородия, и, задумчиво, уставился в стену.

— А скажите мне, Петр Григорьевич, — не отрывая глаз от стены, выговорил он, — ведь, по всему судя, на семью княжескую, не грабежу разбойного ради, налет устроили — ну что взять с бабы да детей малолетних. Тут, видать, заказ на погибель Темниковых был. Что думаешь, дядь?

— Да, такое возможно, — согласился тот, — но к чему сии вопросы?

— А к тому, дядя Петя, что единственное чего я хочу сейчас, так это отыскать виновного в гибели Аринки. Отыскать и наказать стервеца. Ты мне поможешь, Петр Григорьевич?

— Я!? — удивился Никитин воспитатель, — я-то почему? Нет, помогу, конечно, но возможности мои не так велики, как тебе мнится. И потом, подумай просто, у кого в сыске больше шансов, у наследного княжича, чей отец немалый чин в тайной канцелярии занимает, аль у простого письмоводителя, хоть и в дворянском сословии?

— Думаешь? — внимательно глянул на него Никитка, — А коли я, по-твоему, сделаю, ты ведь в помощи мне не откажешь?

— Да куда ж я денусь, — просто сказал Петр Григорьевич, и потрепал Никитку по голове.

— Тогда ладно, — согласился отток, потирая оспины на лбу, — будь по твоему, пошли собираться.

А на следующий день весь Петербург новость обсуждал, — оказывается при нападении не все Темниковы погибли. Александр — наследник выжил, хоть и рану на голове заработал. Оттого, по первой, мёртвым был сочтён.

Ноябрь 1748

Отправив молодую жену в поместье, Темников вздохнул спокойно. Хлопотное это дело женитьба оказывается. И неважно что хлопоты практические на себя другие взяли. Само участие в сём действе столько душевных сил из него выпило, что диву даёшься как иные на эдакую авантюру добровольно соглашаются. Время, на все церемонии да обряды затраченное, иначе чем попросту потерянным бесцельно, княжич не видел.

Но господь милостив, вся суета не вечна, и Александр Игоревич пребывали в прекраснодушном настроении, и даже похвалил себя за идею Лизку туда же спровадить. Без рыжей, конечно, не так удобно, и непривычно даже, но гораздо спокойнее. За княжну спокойнее. Лизка ведь не гайдуки дуболомные что опасность видят лишь тогда как она под носом объявляется. Нет, шалишь, девка столько с ним прошла, столько повидала что на мякине её уж не провесть. Всяку подлость она нутром чует.

И потому княжич спокойно курил, развалясь в кресле, и гишпанское вино попивал, покоем наслаждаясь. Наслаждался, покуда Лука бесшумно, как ему свойственно, в кабинету не просочился.

— Ну что тебе ещё надобно — недовольно вопросил Темников.

— Так это, баба к вашему сиятельству пришла, — пояснил своё присутствие Варнак.

— За для чего? — лениво поинтересовался княжич.

— Так бес её знает, — пожал плечами Лука, — пришла и говорит Александра Игоревича, мол, видеть желаю.

— Что за баба-то хоть? — выпуская очередной дымный клубок, вопросил Темников.

— Дык, Гендрикова, вернее Сафонова теперича, — пояснил Лука, — Марфушка, то есть.

Княжич некоторое время переваривал сии сведения, а после вскинулся, — Да, ты, дядька, видать ополоумел: кузину императрицы какою-то Марфушкою называть. Аль палок давно не получал!?

— Ну, давненько уж, — согласился Варнак, — вот как вашему сиятельству служу, так и не доводилось.

— И это упущение великое есть, — назидательно поднял палец княжич, — давай уж, зови сюда Марфушку Гендрикову. Тьху ты! Сафонову — никак не упомню.

Марфа Симоновна ворвалась в кабинету бледная, нервно комкающая в руках тряпицу кружевную. То ли плат, то ли ещё какую причандалу бабью. Ворвалась и сразу в ноги княжичу бухнулась, не дожидаючи пока Лука выйдет.

— Марфуша, ты чего!? — ошалело уставился на неё Темников, — Что с вами со всеми такое?

И мотнул головой, Луке на выход.

— Беда у меня, Александр Игоревич, — со всхлипом выдала Сафонова, — Мишу — мужа моего в крепость посадили, в Петропавловку. Вроде как умышлял он что-то противу императорской фамилии.

— Чего!? — Темников даже дымом поперхнулся от удивления, — Камер-юнкер, муж сестры императрицы!? Он у тебя что, на радостях умом тронулся, иль после свадьбы пил без просыпу?

— Не виновен он, Саша! — убеждённо воскликнула Марфа, — Вот те крест, не виновен! Оговорили его. Помогите, ваше сиятельство, на одного тебя надежда.

— На меня!? — Темников вина отхлебнул и к своим ощущениям прислушался, мол, не отравился ли он поганою брагой, и всё это лишь помрачение больного разума. Но нет, напиток тот заслуживал лишь искреннего восхищения, иного в княжьих погребах и не водилось.

— На меня, значит, — повторил он, — и чего же вы от меня ждёте, Марфа Симоновна? Я должен крепость на меч взять и всех безвинно пострадавших, во главе с вашим мужем, на свободу вывести, под торжественные песнопения? Или же тайно, под покровом ночи, в чёрной полумаске рожу спрятав, проникнуть в Петропавловку дабы выкрасть страдающего камер-юнкера? Аль вовсе государственный переворот учинить и самому на престол усесться?

— Да нет же! — заламывая руки воскликнула Сафонова, — Но...