Чёрный княжич

— И вот что я такого сказала? — недоумённо уставилась Лизка на Дарью.

— Ы-ы-ы-ы, — в голос взвыла та и оккупировала другое плечо рыжей.

— Ох-ох-ох, — вздохнула Лизка, обнимая плачущих на ней девушек, — так я и говорю, продала себя за полтинник, и мало того что продешевила, ещё и должна осталась. А вы, барышня, говорите справедливость.

***

Апрель 1743

Весеннее солнышко, ещё не жаркое, не обжигающее, играло бликами на воде, яркими пятнами перепрыгивая на лицо девушки. Лизка щурилась, но терпела. Она и пришла то сюда за водой и солнцем. Именно солнце над запрудой могло подарить ей средство для воплощения задуманного. Да ещё старая плакучая ива, что нечёсаными косами ветвей затеняла изрядный участок заводи, а на своём, прильнувшем к воде, стволе, будто специально для Лизки, удобное место изогнула.

Собственно говоря, ежели отбросить всякую возвышенную поэтичность, то Лизка попросту сидела на дереве и таращилась в воду, щурясь от солнца и высунув от усердия язык. А во всём виновен дядька Мирон — старшой брат её матери.

Он сызмальства при князе обретался, лет с десяти его в поместье казачком взяли. А после, как в возраст вошёл, молодой князь его себе забрал. «Человеком для особо важных поручений», — как говорил сам Мирон опосля того как второй жбан пива уговорит. И перст указательный завсегда в небо утыкает. Пиво — одна из дурацких привычек, по мнению Лизкиного отца, что дядька на княжьей службе нахватался, поскольку оно есть блажь и разорение, витийствовал в таких случаях её родитель. «Хочешь хмелем голову задурить, — говаривал он, — водку пей, жажда мучает — взвар есть, а пиво ни то ни сё, да ещё и горькое, к тому же». Но оно понятно, не в пиве тут дело. Завидовал тятька её, шурину жизни его интересной, завидовал.

Сам то он что, дальше соседнего села и не был нигде, а дядька Мирон эвон то в Москве, то Санкт-Петербурге, а то и вовсе в краях заморских неведомых Гишпании да Голландии. А уж рассказывает — заслушаться можно. Лизка и заслушивалась. Остальное потомство Тимохи Синицы, послушав чутка, по делам своим детским да хозяйственным разбегалось, а Лизка нет. Сидела рот раззявив и будто видела перед собой диковинные корабли в гавани Сантандера, разряженных Венецианских вельмож и чудные дворцы Лувра. А после донимала дядьку вопросами, всё выпытывала как да где, до мельчайших подробностей.

Вот тогда-то он и брякнул, не подумав, дескать: «Эх, Лизка, был бы я живописцем всё бы тебе доподлинно показал. А так никаких словес не хватит». Кто такой писец Лизка знала. Это человек, что грамоте обучен, вроде дядьки Егория, который в дому княжеском бумаги важные составляет, а по субботам водку в корчме пьёт и девок за зад щиплет. А вот «живописец»? Неужто тот, кто животом писать могёт? А для чего сие? Так у Мирона и спросила. Дядька посмеялся, а потом возьми да и притащи её с собой, как в следующий раз в княжеский особняк поехал.

И вот там-то Лизка и пропала, рот раскрыла и замерла на месте перед портретом княгини Темниковой. Так и простояла не меньше часа, дотошно рассматривая и шерстинки на собачке у ног княгини, и складочки на платье, и столик с поставцом. А когда дядька за ней вернулся, первое что спросила: а я так писать смогу?

И вот что бы Мирону не сказать «нет»? Или просто промолчать? Знал ведь, с кем разговаривает — Лизке хоть и девять лет всего было, а упёртая, страсть. Пятерых взрослых переупрямит. Вот он с дуру ей и ляпнул. Попробуй, мол, а там как господь управит.

Господь управил в этот же вечер — ореховой лозиной, да по заду. За исчёрканную углём свежевыбеленную печь. И никакие объяснения, что это не паскудство непотребное, а парадный портрет козы Нюски не спасли наказуемый орган.

Шесть с половиной лет с тех пор прошло, однако же вот, сидит Лизка на изогнутом стволе ивы и до рези в глазах вглядываясь в водную гладь, свой портрет рисует. К этой затее она подготовилась основательно. Ровную оструганную доску, за два раза выбелила, сажу да охру на конопляном масле развела, и кисточек из Милкиного хвоста наделала. Сидит. Рисует.

— Ой, хорошо получилось! — похвалила себя Лизка, разглядывая законченную работу на вытянутых руках. — Ещё бы корону дорисовать — как есть царевишна.

— Не, — неожиданно, раздался сзади хрипловатый юношеский голос, — даже если седло на корову напялить — чистокровным скакуном она не станет.

Лизка, от неожиданности, чуть в воду не рухнула. Бочком-бочком, чтоб не смазать ещё не высохшую краску, не оборачиваясь, она слезла с ивы. В трёх шагах от берега стоял парень, по виду её ровесник. Одет по-господски, но не дорого. Порты и камзол чёрные, без вышивок и позумента, сорочка, правда, белая, но ни бантов, ни кружев Лизка на ней не заметила. На голове треуголка, також чёрная, и сам тёмненький, черты лица резкие и косой шрам на лбу. Юноша набивал трубку и изучающе разглядывал то Лизку, то картину, по очереди.

— Нравиться? — зачем-то спросила она.

— Картина нравится, — одобрил парень, — красивая. А образец не очень, какое-то чудище рыжее.

Лизка не обиделась. Во-первых, и сама знала, что не красавица, ну, а во-вторых, не было в словах парня издёвки. Так лёгкое подтрунивание. Дружеское.

— Ох, кто бы говорил, — задрала нос рыжая, — будто сам красавец писаный. Вона рубец какой, — указала она на голову собеседника, — меченый.

— Твоя правда, — разом посмурнев, согласился тот, — меченый и есть.

А Лизка подумала, что вот так ни за что расстроила человека, может, он переживает из-за того шрама.

— Шуткую, — поспешила исправить ситуацию девушка, — пригожий ты, можешь мне поверить. Я живой писец, такое сразу вижу, — добавив в голос солидности, заверила она.

— Кх-кх-кхто?! — закашлявшись дымом уже раскуренной трубки, вытаращился парень. — Какой ты писец?!

— Так живой, что не ясно-то, — снисходительно пояснила она. — Вот смотри: обычный писец, тот что буквицы пишет, он мёртвую бумагу делает, без души. А живой, вот как я, к примеру, он картины малюет, и там уж точно всё живое. Понял? — спросила Лизка и в подтверждении своих слов портрет ему под нос сунула.

— Ага, — отшатнулся тот, — теперь понял.

— Эх, образование бы тебе, — с нотками дядьки Мирона, вздохнула рыжая.

— Лука, — позвал парень, — слыхал? Мне образование потребно.

— Слыхал, — подтвердил невидимый Лука, и из-за копны ивовых ветвей показался крепкий седой мужчина, — образование не повредит. Да где ж его взять?

— Ой, — снова вскрикнула Лизка, но тут же взяла себя в руки, — дык тебе легче — ты в княжеской усадьбе проживаешь, поди?

Чернявый помахал рукой, что да, мол, как-то так оно и есть.

— Во-от, — наставительно протянула Лизка, — а там учёного люду аки вошей на дворовом кобеле. Ты ходи да слушай, авось чего дельного и узнаешь.

— Кхе, слыхал, Лука, — снова обратился он к спутнику, — а я то думаю, что так неуютно в терему-то, а там оказывается ученые, будто блохи по всему дому скачут.

— И то верно, — не стал спорить Лука, — от сих мужей умудрённых один разор и почесуха. Да ещё и жрать горазды, как в три горла, — наябедничал он.

— Так учёные же, — пояснил парень и виновато развёл руками.

— А ты откуда такая «образованная» в сем краю появилась?

— Так из Темниловки я, — как о чём-то само собой разумеющимся сообщила рыжая, — Тимофея Синицы дочка. А учение то от дядьки Мирона, что у князя нашего в ближниках ходил. Очень знающий муж, — с апломбом закончила она.

— Мирон? — парень вопросительно взглянул на Луку.

— Знаю, — подтвердил тот, — на посылках у Игоря Алексеевича обретался. Шустрый такой.

Лизка показалось обидным то, как пренебрежительно отозвался седой о её дядьке. Она уже было хотела поинтересоваться, а сами то они кто, но была сбита с мысли чернявым юношей.

— Всё вспомнил! Только его, вроде, не Синицей кликали? Матушки родич? — воззрился он на рыжую.

— Брат её старшой.

— Ага, так ты, стало быть, в батюшку такая рыжая.

— Нет, — вздохнула Лизка, — он тако же светловласый, как и матушка.

— Бастард, значит?

— Кто?!

— Нагулянная, — пояснил парень, — все белые, а ты рыжая, аки солнышко.

— Сам ты нагулянный, — оскорбилась Лизка, хотя сравнение с солнышком ей польстило, — прадед у меня, сказывают, рыжий был. Так то! И вообще, недосуг мне с Вами лясы точить, с бездельниками. У меня дел вон по горло.

Она развернулась в сторону деревни.

— Ну, ступай, хозяюшка, — белозубо улыбнулся незнакомец. — А вот, кстати, ты с картиной что делать собираешься?

— А что? — насторожилась Лизка.

Дело в том, что портрет действительно некуда было пристроить, более того, при обнаружении оного суровым Лизкиным родителем, филейная часть художницы рисковала серьёзно пострадать. Дабы неповадно было блажью непотребной заместо работы время убивать.

— Да мне подари, — предложил парень.

— Чего-о-о?! — Лизка аж задохнулась от возмущения. — Да ты… Ты… Ты знаешь хотя бы сколько масла для красок, а клей?! А работа моя, что и в полушку не стоит?!

— Всё-всё, — выставил перед собой ладони наглец, — не хочешь дарить — продай.

— А? — опешила Лизка, такого она не ожидала.

Нет, дядька Мирон сказывал, что в столице живописцы за работу, огромные деньжищи гребут. Но вот так? Сразу? Сторговать картину на берегу у запруды? Нет, не ожидала она такого. В голове лихорадочно заметались мысли: «Сколько запросить? Гривенник? А можа сразу двугривенный? Тятенька провожая старшего сына на ярмарку, за всегда наказывал просить больше, а там мол, сторгуешься».

— Лука! — прервал её терзания голос парня. И в руку опустилась монета.

— Это… это мне, — ошарашенно выдавила Лизка, уставившись на новенькую серебряную полтину с поясным портретом императрицы.

— Ты ещё кого-то здесь зришь?

— Не, — затрясла головой Лизка. — Так я пошла?

— Да ступай уже, — махнул рукой парень, — картину только мою отдай.

— Ой, — смутилась Лизка, — держи.

— Ну, Лука, каково? — спросил чернявый, держа доску на отдалении. — Как тебе вложение средств?

— Так сразу и не скажешь, Александр Игоревич, — ответил Лука, — но, на мой взгляд, вы княжич, переплатили.

— Княжич, — ахнула Лизка.

— Да? — Темников задумчиво переводил взгляд с портрета на художницу. — Ну может быть. Значит, должна будет.

Примечания:

[1] — старший сын Чингисхана и его первой жены Бортэ из племени унгират.

[2] — Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия определяет ясырь как «казачью военную добычу, прежде всего пленных, которых казаки освобождали за выкуп или оставляли у себя для ведения хозяйства. Особенно это было характерно для женщин (ясырок); дети, рождённые от пленниц, со временем могли стать казаками»

[3] — Царь Федор Алексеевич указом от 28 декабря 1681 г. запретил пользоваться каретами всем, кроме членов Боярской Думы.