Мелкий Шрифт

29

ЗАХРА

Дом — это именно то, что я ожидала, что Брэди Кейн построит для себя. Симпатичное крыльцо выглядит пустым, но облюбованным, с качелями и рядом кресел-качалок, мягко покачивающихся от ветра. Это дом, построенный для семьи, и я могу представить, что он провел здесь много лет со своей семьей.

Я поднимаюсь по ступенькам. Моя рука нависает над дверным звонком, но я не решаюсь нажать на кнопку.

Лучше поторопиться и покончить с этим вечером. Я нажимаю на звонок и жду. Меньше чем через минуту деревянная дверь со скрипом открывается, и передо мной предстает Роуэн, которого я еще не видела. Я дважды моргаю, чтобы убедиться, что на нем треники и футболка.

У него новая пара очков, на этот раз с рисунком черепахового панциря.

Мой взгляд пробегает по контурам его тела, прежде чем остановиться на его голых ногах. Весь его наряд кажется совершенно несправедливой военной тактикой против моего колотящегося сердца. Это… Он… Агх!

Я хмурюсь. — Привет.

Он делает вид, что рассматривает меня. Почему-то из-за него мои джинсы-клеш и винтажная футболка кажутся неуместными.

Он открывает дверь шире, давая мне пространство, чтобы войти. Но недостаточно, потому что его тело остается посередине дверного проема, заставляя нашу кожу прижиматься друг к другу.

Он ведет меня в тускло освещенную гостиную, рассчитанную на семью из пятидесяти человек. Массивный диван напоминает облако, в которое хочется погрузиться, а ковер достаточно мягкий, чтобы на нем вздремнуть.

Он указывает мне на подушку на полу.

— Это ужасно похоже на свидание, — бормочу я себе под нос.

— Не усложняй. Я знаю, что ты голодна.

Я смотрю на него, ненавидя, что он прав. Я опускаюсь на подушку и скрещиваю ноги. Он берет пакет, достает картонные коробки и подает мне тарелку с моим любимым Пад тай. Мое глупое сердце предает меня, сжимаясь при малейшем намеке на внимание Роуэна к деталям.

Возьми себя в руки. Это всего лишь ужин.

Я выпрямляю позвоночник. — Что ж. Давай послушаем твои извинения.

— Сначала поешь.

Я закатываю глаза на его приказ и продолжаю держать руки на коленях.

Он вздыхает. — Пожалуйста, поешь? Я не хочу, чтобы еда остыла.

Тень улыбки появляется на моих губах в ответ на его просьбу. Я подчиняюсь только потому, что умираю от голода. Роуэн откусывает от своей еды с элегантностью, которую я ожидаю от американской королевской семьи. Если бы я только выглядела хотя бы наполовину так же хорошо во время еды.

Мы оба едим в тишине. Мне это настолько не нравится, что я начинаю говорить, потому что больше не могу этого выносить.

— Так ты любишь рисовать?

Его вилка звякает о тарелку.

Ну, разве я не королева непринужденных разговоров? Я ухмыляюсь в свою тарелку, потому что заставлять Роуэна чувствовать себя неловко стало моей новой любимой игрой сегодня.

Он поднимает вилку и крутит лапшу. — Раньше я любил рисовать.

— Почему ты перестал?

Плечи Роуэна напрягаются, прежде чем он прерывисто вздыхает.

— Почему большинство людей перестают заниматься тем, что им нравится?

Я отношусь к этому вопросу. После всего, что сделал Лэнс, я перестала хотеть что-либо создавать. Я приостановила свои мечты, потому что это казалось проще, чем столкнуться с болью от его предательства. Путь наименьшего сопротивления включал в себя закрытие того, что я любила, потому что я слишком боялась обратной реакции.

По крайней мере, до тех пор, пока Роуэн не вывел меня из зоны комфорта. И за это я в долгу перед ним. Это не делает его выбор правильным, но это делает меня немного более снисходительной. Потому что если бы он не рискнул принять мое пьяное предложение, я бы не смогла наконец отпустить последнюю обиду, сдерживающую меня.

Единственный человек, который имеет власть надо мной, — это я сама. Не Лэнс. Не мои прошлые ошибки. И уж точно не страх.

Я дергаю за свободную нитку на джинсах. — Я не спрашиваю о людях. Я спрашиваю о тебе.

— Ты не собираешься облегчить мне задачу, правда?

— Если бы извиняться было легко, этим бы все занимались.

Он поправляет очки таким образом, что мои бедра сжимаются вместе, чтобы остановить тупую пульсацию. Клянусь, он надел их только для того, чтобы измотать меня.

— Мой дедушка приучил меня к рисованию в очень раннем возрасте.

Я молчу и жду, не желая спугнуть его.

— У него всегда было что-то особенное с моими братьями и мной, и рисование оказалось нашим увлечением. Я был единственной творческой личностью в моей семье, кроме него, поэтому я думаю, что ему нравилось иметь такого рода связь.

— Это мило.

Его губы сжались в тонкую линию. — Связь, которая была у меня с дедом, отличалась от той, которую я разделял с отцом. И я думаю, что это расстраивало моего отца. Он никогда не занимался искусством, а я в детстве хотел заниматься только этим. Как будто он не знал, как наладить со мной контакт, не включающий бросание мяча. — Его глаза кажутся отстраненными, как будто он представляет свою жизнь в другое время.

— Я не помню, чтобы мои родители часто ссорились, но когда это происходило, обычно это касалось меня. — Он морщится. — Папа злился, потому что не знал, как привязать меня к себе, а мама плакала. Особенно все ухудшилось, когда мама заболела. Я думаю, она боялась, что мы с отцом никогда не будем близки, и она не сможет нам помочь.

У меня вся грудь болит от выражения лица Роуэна. — Рак, да?

Его горло подрагивает, когда он кивает.

— Мне жаль. — Я беру его за руку и успокаивающе сжимаю ее.

Он прочищает горло и смотрит в свою тарелку. — Это было началом моих непростых отношений с отцом. В конце концов, я бросил рисовать и перешел к более подходящим занятиям, которых от меня ждали.

Мне хочется умолять его рассказать мне все эти истории, потому что я отчаянно хочу узнать больше о человеке, сидящем напротив меня. Роуэн, вероятно, провел годы в сдерживаемых эмоциях. То, как он говорит о своей матери, с пронизанной болью, прорывающейся сквозь его бесстрастный фасад, заставляет мое сердце разрываться.

— Почему ты решил остановиться?

— Это… сложно.

Я думаю, что он мог бы сдержаться, но он продолжает. — Возможно, он не говорил мне прекратить, но он постарался лишить меня радости. Всякий раз, когда у меня была выставка, он не появлялся, и мне приходилось смотреть, как родители других детей празднуют, а я стоял там один. Дошло до того, что я больше не хотел участвовать, несмотря на попытки дедушки. Потом был случай, когда он нашел все старые открытки, которые я нарисовал для мамы, когда она была в больнице… — Его голос дрожит. — Он уничтожил их, потому что ему так захотелось. Это были одни из последних воспоминаний о ней, и они исчезли после пьяного буйства.

— Пьяного буйства?

Вена на его челюсти выделяется. — Забудь, что я говорил об этом.

Но я не могу. Я хочу вернуться в прошлое и защитить Роуэна.

— Все в порядке, если ты не можешь об этом говорить. — Я протягиваю руку и кладу ладонь на его сжатый кулак.

— Я в долгу перед тобой после всего. — Он отпускает ее, давая мне возможность переплести наши пальцы.

Я еще раз сжимаю его руку, прежде чем отстраниться. — Я не собираюсь использовать извинения как способ вытянуть из тебя информацию. Это твой выбор — делиться своим прошлым.

Он смотрит на меня. Как будто его глаза исследуют мою душу, оценивая меня на предмет обмана. — Ты это серьезно?

— Конечно. Но не мог бы ты рассказать мне, что заставило тебя снова начать рисовать? Если ты не против.

Он кивает. — Потому что твои рисунки были ужасны, и у меня возникло жгучее желание помочь тебе.

— Ты снова начал рисовать из-за меня?

— Да, — бормочет он себе под нос.

Я улыбаюсь и киваю. — О, ничего себе. Почему?

— Ты чуть не расплакалась во время своей первой презентации.

— И что? — Это тот же самый человек, который сказал мне, что ему нечего делать. Его желание помочь мне, даже не зная меня толком… это бессмысленно.

— В самом начале я хотел помочь тебе только потому, что считал это выгодным для себя. У тебя есть талант, который я искал, чтобы обновить парк и убедиться… — Он дважды моргнул, поймав себя на полуслове.

— Убедиться в чем?

— Убедиться, что я сделаю своего дедушку счастливым. — Он снова хмурится. Неужели ему ненавистна мысль о необходимости на кого-то опереться?

— Я понимаю. На тебя давит этот проект.

— Ты даже не представляешь, — ворчит он себе под нос.

— Почему ты не нанял кого-то еще, чтобы помочь мне?

— Я думал об этом, но не захотел.

— Почему?

— Потому что здравый смысл покинул меня.

— Или я тебе понравилась. — Я изо всех сил стараюсь не улыбаться, но у меня ничего не получается.

— Определенно нет. В то время ты казалась мне странно раздражающей и слишком милой.

Я наклоняюсь над журнальным столиком и толкаю его плечом. — Эй! Нет такого понятия, как слишком милая.

— Бывает там, откуда я родом.

— И что это за место?

В его глазах отражается достаточно отвращения, чтобы вызвать у меня тошноту. — Место, где люди слишком ярко улыбаются или слишком мило разговаривают, потому что у них есть все намерения использовать это против меня. В этом, черт возьми, вся причина моего цинизма в первую очередь.

— Это звучит ужасно.

— Я уверен, что ты бы ужаснулась, узнав, что за люди скрываются за жемчужными воротами парка. Дримленда — это действительно какая-то фантазия. Как будто все это чертово место не тронуто реальным миром.

— Расскажи мне о том, с чем тебе пришлось тогда столкнуться. Помоги мне понять, почему ты такой, какой ты есть.

Его кулаки сжимаются на кофейном столике. — Ты действительно хочешь знать?

Я киваю.

— Хорошо. Но там нет ничего красивого.

— Правда обычно некрасива.

Он моргает. Его взгляд переходит с моего лица на его сжатые кулаки, где он неоднократно разжимает и сжимает их.

Он вздыхает после минуты молчания. — Мой первый настоящий вкус отбросов общества начался в колледже, когда случайная девушка пригласила меня к себе в общежитие после вечеринки.

Мой аппетит переходит в тошноту при упоминании о том, что он был с кем-то еще.

— Раньше я имел дело только с типичными глупыми подростковыми вещами — люди использовали меня ради частного самолета или поездки в Кабо.

— О да, типичные вещи.

Он улыбается самой грустной улыбкой, прежде чем она исчезает. — Ну, там, откуда я родом, люди использовали меня на протяжении всей моей жизни, но это никогда не переходило в нечто незаконное, пока я не стал взрослым. Колледж стал для меня открытием. Я потерял девственность, когда меня без ведома снимали на скрытую камеру. Моему отцу стоило больших денег замять этот вопрос до того, как она обратиться в СМИ с этой записью.

Еда, которую я ела, не очень хорошо сочетается с его признанием. — Ты серьезно? Это отвратительно! Зачем тебе нужно было с ней расплачиваться? Это она виновата.

— Потому что я не собирался рисковать. Подобная запись могла бы стать разрушительной, если бы вышла наружу, поэтому мы заплатили ей, чтобы она молчала и передала ее.

Я ничего не могу сделать, кроме как уставиться на него.

Он издает горький смешок. Я никогда не слышала этого раньше и надеюсь, что больше не услышу, потому что все мое тело леденеет до костей. — Это был только мой первый опыт. Колледж был полон дерьма, но даже это было скромно по сравнению со взрослой жизнью.