Бронзовая Жница

16. Печали любви

Вторую половину дня Морай вновь провёл у Скары. Он обнаружил у пещеры тяжёлые следы другого дракона и про себя понадеялся, что Мвенай мог бы поддержать слабеющего зверя. Впрочем, вряд ли они успели познакомиться как следует. До тесных отношений им было далеко; да и вряд ли меж столь разными личностями установилось бы понимание.

Маргот сошёл в полумрак грота и сходу прижался к угольно-чёрному плечу зверя. Тот ответил слабым урчанием. Но его сухая чешуя была холоднее пальцев маргота.

«Плохо дело», — расстроился Морай и прошёлся, проводя рукой по гриве, до самой морды дракона. И погладил его по шипастой щеке.

Сколько рабов он ему купил, чтобы тот поел? И сколько раз он отказывался, и приходилось отдавать их своим псарям на дрессировку? Скара воротил нос от всего: от людей, от лошадей, от коз и даже от речных сомов. Всё, чем люди когда-либо угощали драконов, Морай перебрал — и безуспешно.

— Скара, ну зачем ты поддаёшься? — пробормотал он и прикрыл глаза одновременно со своим лётным супругом. Единое чувство тоски и безысходности стянуло их. — Да, тебе хочется на покой, ты устал. Столько лет ты летал ради меня. Превозмогал калечность и боль. Но что там, за той чертой? Люди придумали себе Бога Горя, чтобы надеяться на спокойствие и благодать за пределами жизни. Мол, Схаал тебя встретит, приголубит и утешит; и рассудит, как с тобой быть; и новая жизнь забрезжит перед глазами, и ангелы Аана сопроводят тебя в утробу очередной женщине. Если, конечно, Схаал не решат, что ты не заслужил, и не утопит тебя в Первозданной Тьме. А что придумали доа?

Он вздохнул и потёрся лбом о его чешую.

— Ничего, — признал он. — Ничегошеньки. Доа обычно умирают раньше своих лётных супругов. Вашему роду привычно это горе — если это горе — а людям оно незнакомо. Может, это нарочно так? Потому что невыносимо жить, зная, что больше никогда не воссоединишься со своим драконом? Потому что смерть — не иллюзия, она отсекает, как клинок — голову, и обратного хода нет.

Тихий клёкот прошелестел из приоткрытой чёрной пасти. Солидарность — и грусть — и неизбежность были в нём.

Морай подавил порывистый вдох. Он не мог позволить себе слёзы. По крайней мере, пока был трезв.

— Скара, счастье моё, — прошептал он, водя пальцами по носу дракона. — Я знаю, как я жесток. Я терзаю тебя, лишь бы не расставаться. Что лучше — мука жизни, на которую я обрекаю тебя, или окончательная разлука? Забвение тебе… и мне…

Воздух, что Скара выдыхал из ноздрей, был почти холодным.

— Считай меня слабаком, — выпалил Морай и вновь крепко прижался к его щеке. — Или садистом. Я не верю в милость богов. Я не смогу полагаться на них и надеяться, что мы ещё когда-нибудь встретимся. Поэтому я не отпущу тебя. Не могу, как жрецы, сделать одухотворённое лицо и позволить тебе уйти. Понимаешь?! — выкрикнул он куда-то в полуприкрытый рыжий глаз.

И отскочил, слушая лихорадочный стук своего сердца.

— Понимаешь, Скара? — отчаянно возгласил маргот. — Я свою боль превыше твоей ставлю! Кто я после этого? Разве заслуживаю тебя? Прогневайся, Скара! Убей меня, окажи мне великую честь! И после этого — уходи сам. Прошу тебя!

Тот приподнял голову. Посмотрел на Морая с нежностью и звериной тоской. А затем коснулся его мордой, как делал, ласкаясь; он даже не пытался показать зубы.

— Скара! — простонал Морай и стукнул его кулаком по носу. — Скара, я тебе умереть не дам! Ты мучаешь и себя и меня — пока я жив! Как мне оскорбить тебя, чтобы ты сделал это?

И он стукнул его ещё раз.

— Мне наведаться в Ландриль, диатрийский дворец, и позаимствовать у них одёжу из чешуи Рокота, чтобы ты взбесился? Или ты, подобно Мордепалу, лишь посмеёшься?

Но тот лишь моргнул и издал тихий рокот, чем-то похожий на мурлыканье.

Морай в отчаянии налетел на него, стал дёргать его за гриву. Но дракон был непоколебим и не собирался причинять ему ни малейшего вреда, как бы Морай ни бесновался.

Тогда ему ничего не оставалось. Обессиленный своей тоской, он напоследок огладил Скару всего, от ноздрей до кончика хвоста. После чего, понурый, ушёл. Возвращался он теперь пешком — конь его слишком привык убегать, довезя его в один конец, и Морай всякий раз забывал привязать его.

«Раньше я приезжал, чтобы поднять Скару в небо. Сейчас я каждый раз ухожу своими ногами. Будь проклят укус Рубрала, после которого здоровье Скары подорвалось окончательно».

Долина Смерти потонула в шелесте кузнечиков. И хотя ночи были прохладны, лунар овмен всё равно был летним лунаром. Мрак душисто пах маттиолами и опавшими тисовыми иголками, и Морай брёл, косясь на Лордские Склепы.

Кладбище было местом, где частенько можно было встретить Эйру. Однако на сей раз её там не было.

«Легко жить, когда вся твоя душа увлечена чем-то одним», — размышлял он, вспоминая её полный загробной мудрости взгляд. — «Мне было ничего не надо, когда у меня был Скара. Но мне придётся разлучиться с ним. А если б тебе пришлось разлучиться со своим богом, жрица — ты пережила бы это?»

Он дошёл до Покоя привычной тропой. Мечи Мора склонялись перед ним, звеня шпорами, и лакеи подбегали к нему с разными посланиями. Он слушал их вполуха.

— Маргот, важное известие, — пробормотал один из них, Кинай, что склонился перед ним в глубоком поклоне. — После продолжительной болезни, измученный опухолями жаберки и проросшей внутрь чешуйчатки, скончался диатр Гангрии, супруг вашей сестры…

Морай поднял брови. Вальсая всегда избегала писать о состоянии диатра, следуя давней примете о том, что, не будучи упомянутой, болезнь делается слабее.

Похоже, примета не помогла Тандру Гиадрингу.

— Интересно, — протянул он. «На троне Гангрии осталась она и её дочь — та самая, к которой я послал сватов». — Что ещё?

— Помолвка маятского диатрина с диатриссой откладывается и откладывается, маргот. Пошёл слух, что он интересуется больше дочерью нашего суверена — недавно представленной Ланашаей — чем диатриссой Ламандрой. Гангрия за считанные дни потеряла большую часть своего влияния из-за того, что Рэйка разбила их флот. Но уговор не разорван, и, возможно, слухи врут…

«Маяту выгоднее союз с диатром Леонгелем, потому что они надеются, что он прижучит меня на правах сюзерена, и я больше не смогу им вредить. А ещё потому что он становится сильнее Гангрии. Логично», — подумал Морай. — «Тем лучше. Эта девочка станет моей невестой, потому что мне родство с Гиадрингами нужнее — у них осталась целая драконья стая. Должен быть способ встряхнуть моего верного Скару».

Он выслушал все новости, раздал несколько поручений прямо со двора конюшни, где его застигли гонцы, и после этого несколько умиротворился. Поэтому он решил пройтись вокруг Покоя, изучая, как исполняются его поручения по утеплению особняка и дрессировкам собак. И, гуляя, он приметил Эйру на заднем дворе. Её чёрная фигура, подобно собирающему души Жнецу Схаала, медленно двигалась по вытоптанной лошадьми траве. Морай взбодрился и ускорил шаг.

Эйра так увлечённо всматривалась куда-то в верхние этажи и башенки Покоя, держа в руках пучок ароматного змееголовника, что совсем не обратила внимания на него — не обернулась, не поклонилась и не поздоровалась. Морай подкрался — и обхватил её руками сзади, притянул к себе и положил ей подбородок на плечо.

Она даже не вздрогнула.

— Маргот, — проурчала она и сделала упоённый вдох. — Вы от дракона.

— Да, — отозвался Морай и зарылся носом в её густые чёрные волосы. Эта грива напоминала ему гриву Скары — но была гораздо мягче.

И она нежно пахла маттиолами. Маргот прикрыл глаза и обнял девушку покрепче, прямо посреди поросшего сорняками двора ластясь к ней.

Она огладила его руки, затем повернулась чуть боком и дотянулась до его волос. От этого он таял. Когда его гладили по голове, он ощущал что-то, чего никогда не знал — но очень хотел узнать. Он часто позволял это шлюхам, но с Эйрой отдавался этому полностью. Поэтому её ласки невольно пробуждали в нём разные чувства.

Чёрная жрица читала эти чувства по малейшим изменениям в его дыхании на своей шее.

— Тоскуешь, — прошептала она и прикрыла глаза. Крепче прижала к себе его голову.

Он молча, но согласно выдохнул и тоже теснее прильнул к ней. Её касания становились всё более чувствительными, словно она играла на арфе, мягко дотрагиваясь до самых разных струн его души.

Эйра словно наслаждалась его слабостью, его печалью. Улыбка играла на её устах.

— Морай… дивная ты душа. Дракон — это и есть единственное, что делает тебя человеком.

Тот усмехнулся с горькой иронией.

— Молвят, доа, что большую часть жизнь провёл в тесном лётном браке, перенимает от дракона многое — и в душе, и в теле, — процитировал он. — От таких даже женщина понесёт, но чрево её затвердеет изнутри, будто скорлупа, и она родит убожество, что пыталось стать драконом.

«И погибнет от этого в муках, потому что не может человек породить нечто подобное и не принести себя в жертву», — мельком вспоминая лицо леди Шакары, подумал он.

Когда он купил ко двору алхимика Силаса, тот рассказал ему об этом. Силас знал многое из учёных книг. К необычным и мерзким случаям он имел личную приязнь. Слишком крепкая связь с драконом действительно изменяла человека и отдаляла его от людей. Похоже, недаром в Кодексе Доа не раз подчёркивалось, что необходимость оставаться именно человеком — это необходимость, чтобы не утратить самого себя.

И, видимо, чтобы не появлялось на свет неживых уродов с кипящей кровью в венах. Морай волей-неволей учил историю и знал, что Рыжая Моргемона, великая доа, родила пятерых детей, хотя её муж тоже был драконьим всадником. Но, видимо, она не давала себе раствориться в своём Мордепале.

А он не следил за этим. Потому что не видел нужды.

«Одни тают в своей любви, другие отдаются целиком своему делу, а я лишь привержен всецело драконьему браку. Это мой выбор».

— Надо полагать, если человек становится драконом… то и дракон человеком? — задумчиво изрекла Эйра.

Он приоткрыл глаза и улыбнулся, а затем коснулся губами её шеи.

— Да. В той же пропорции, в какой человек силён в сравнении с силой дракона. На одну тысячную.

— Я не понимаю цифр, маргот. Но я вижу, что вы гаснете вместе, — и её пальцы вновь расчесали пушистые волосы Морая. — Это печальная и удивительная картина. Словно свет, что ускользает с улицы в поздний час, и его последние лучи золотят оконную раму и уличный фонарь.

— Ты в любой туше, что бурлит опарышами, отыщешь то, чем воспоёшь своего бога, — пробурчал Морай. — Но опарыши эти жрут меня. Изнутри это не отличается красотой. Это мука.

Она вдруг улыбнулась ещё шире и обернулась к нему лицом. Обняла его за шею обеими руками. Морай всё никак не мог привыкнуть к тому, что она сияла всякий раз, когда он упоминал смерть.

— Да, Морай, — отвечала она безмятежно. — Но чувства — это то, что отличает живого от мёртвого. Если мёртвый не упокоился — он не чувствует. Он лишь зацикливается на том, что не даёт ему уйти. И пережёвывает эмоцию снова и снова, принеся её из жизни. Истинная способность чувствовать как радость, так и боль во всех красках — привилегия живых, которой стоит наслаждаться. О которой молят и просят утомлённые вечным покоем души. У Схаала тоскующих нет. Но и живых тоже.