Жаркое лето и зима 1918

Здесь, на вокзале, я не встретил несчастных мужичков с котомками и чайниками в очереди за билетом, как это было у нас, когда мы начинали строить в Советской России "фундамент социализма". Не было здесь голодной толпы тружеников земли, одетых в лохмотья, униженных страхом и нищетой, бегущих, Бог знает куда, от родной земли, как это было у нас в стране, когда "фундамент социализма" уже был успешно построен.

Я не нашел здесь уже привычного зала ожидания третьего класса, для черни, со смердящим запахом разложения, со спящими вповалку на холодном каменном полу едва одетыми людьми, как это было у нас, когда мы вступали в "бесклассовое общество".

Странно и неловко было мне подойти к билетной кассе, где не надо выстраиваться в затылок, и чисто одетая девица, приветливо улыбаясь, поблагодарила меня за купленный билет. Я даже подумал тогда, что она надо мной смеется.

Никем не обруганный, без угрызения совести, без всяких связей и знакомств, я не протиснулся в вагон, как карманный вор, а свободно и с почетом был пропущен к своему мягкому креслу. Не надо было теснится в толпе, прижатой как сельди в банке, или же лезть под лавку на холодный пол. В вагоне никто из ярых сторонников построения социализма в одной стране, и тем более во многих странах, не ругался за лучшее место и никто не готовился с чайником в руках к эпической битве за кипяток.

Вот поезд прошел туннель, показал нам пригороды и предместья, и вырвался наконец из Нью-Йорка в провинцию, где меньше огней, ниже дома, тише жизнь, но во всем так же царил разумный порядок и разумный покой. Из окна вагона я еще не мог увидеть тогда жизни людей, населяющих эти, во всем схожие между собой, дома с безукоризненными постелями наверху и дремлющими гостиными внизу, с чистыми кухнями, напоминающими лабораторию ученого, с подвалами, заставленными аппаратами и машинами, которые охлаждают, нагревают, освещают каждый дом, как бы ни был он беден, и где за водой никто не бегает к колодцу.

Но я увидел тогда лишь только светящиеся города, прилегающие близко и тесно один к другому, от чего казалось, что повсюду горит земля, и благодаря этому свету сама земля становилась веселей, радостней; она говорила, что все живет!

Сюда не приезжают из города бригады бездельников на охоту за людьми, которые у нас всегда и всюду в чем-нибудь виноваты перед Советской властью. Только Донской оазис у нас еще напоминает чем-то эти порядки, но скоро и его захлестнет грязевой сель и все превратится в зловонное Советское болото.

Я все же вспоминал наши глухие дома, где уже с вечера плотно закрывают на засов наружные ставни, а ворота предусмотрительно одевают на железную цепь. Все здесь притаились, замерли и как будто ждут неизбежного несчастья. На безлюдной и всегда темной улице появляется, как призрак на экране, ночной сторож в тулупе, пропахшем псиной, и гонит от себя сон музыкой деревянной колотушки.

-- Чем живешь, старик? -- бывало, спросишь такого сторожа.

-- Подаянием...

-- А разве тебе жалованья не платят?

-- Я не ударник, чтобы жалованьем прожить... -- и, выпросив цыгарку, старик пойдет своей дорогой.

Привык я уже, бывая в прифронтовой полосе, дышать этим тяжелым запахом никогда не проветренных изб, и частенько вместе со всеми спать вповалку на голом земляном полу. Здесь же у пассажиров не было лаптей, они не сморкаются на пол и своими манерами никто ничем не отличается от остальных. Никто не пристает ко мне с разговором по душам, когда все вокруг умирают от голодной смерти в страшных муках, катаясь по полу и призывая на помощь Бога:

-- Что мне прикажет партия и правительство, то я и делаю. Разве я для себя требую от вас сдавать по плану хлеб, мясо, молоко, яйца?.. Разве ко мне в амбар вывозят из вашего села зерно, или я на твоих трудоднях богатею? Молока твоего я не пью, яиц даже в большие праздники не ем, а хлеб кушаю по норме. Чего же ты на меня косо смотришь, точно я кровопийца, или жену у тебя украл?

Советская власть быстро устроит для всех одинаковую батрацкую жизнь, непосильные нормы и голодный паек, каким кормят одних лишь арестантов, направляя выживать людей к заводским воротам, как к неизбежному злу.

Прибыли мы на место очень быстро. Разместился я в Старом квартале, названном так в честь множества старинных живописных домов в французском стиле, в отеле "Ангел." Там же в перерывах между коктейлями с видом на Канал-Стрит предполагалось и вести переговоры о сотрудничестве с местными компаниями. Сразу начались переговоры. Самому в Парагвай пока мне ехать некогда, да и паразитов там сейчас завести легче легкого, но партнерские отношения уже можно организовать.

Меня интересует земля в тех краях, можно для скотоводства, но недорого. Так сказать, забросил удочки. Американский юг был сейчас очень колоритен. В Новом Орлеане я вдоволь насмотрелся на негров, причем из тех, кто больше походил не просто на представителей африканской расы человечества, а на недостающее его звено. Ещё недавно таких особей показывали в цирках, выдавая за помесь человека и обезьяны. Забавно...

Кругом мусор, грязь, повсюду зазывалы, проходимцы и бандиты, а винные лавки и публичные дома открыты днем и ночью. В один из вечеров я посетил представление, которое ныне зовут бурлеском, в самого низкого пошиба мюзик-холле в нереспектабельном районе: опилки на полу, большая барная стойка вдоль одной стены шумного зала, оркестровая яма и галерея, под завязку набитая развязными молодчиками и их крикливо разодетыми спутницами. Воздух был мутным от дыма, как и шоу-программа.

Но в целом представление получилось первый сорт: комики в длинных плащах и с красными носами весело распевали похабные куплеты, а потаскухи с жирными бедрами трясли своими пышными прелестями перед оркестром. Пока главный клоун без устали выдавал очередную из шуточек, способных смутить пьяного матроса, тут разыгрывались «живые картины» («Сцены из жизни султанского сераля» и «Мечты африканской девушки-рабыни о невинности»). Правда, все это весьма познавательно, но не продуктивно. Надо было заниматься делом, и я спешно вернулся в Нью-Йорк.

Попав в Нью-Йорк, пусть даже и образца тысяча девятьсот девятнадцатого года ( а он наступил еще во время моего плавания через Атлантику), я будто попал в привычный, насквозь знакомый мир. Метро, светящаяся реклама, автомобили, трамваи, многолюдство - все это уже есть. Светящаяся реклама на улицах Нью-Йорка , яркая, бросающаяся в глаза, слепящая — так она выглядит на центральных улицах. И пусть до нормативов двадцать первого века ей еще далеко, но… это уже что-то.

Хотя Нью-Йорк меня не принял. Американская элита, составляющая закрытую касту, подчеркнуто сторонилась чужаков, особенно недавних эмигрантов. Их за людей и не считают! Но такое отношение вполне понятно. Как бы чувствовали себя вы, если встретили бы какого-нибудь короля Людоедских островов, расхаживавшего нагишом по своим владениям в Южных морях, а лет двадцать спустя натолкнувшись бы на него где-нибудь в «Савое», щеголяющего в смокинге и обращающегося к вам на смеси ломаного английского? Вот то-то и оно. А пуританское общество Новой Англии имеет репутацию самого избранного.

Посетил я тут парочку официальных приемов. Ниггеры-лакеи снуют с подносами, к потолку взлетают пробки, дамы прыскает со смеху, молодые кавалеры, сияющие, как медный грош, но одновременно выглядящие так, будто плюхнулись в реку и затем дали фраку высохнуть прямо на теле. Играм и шарадам не было конца, так же как пению под пианино. Но все общаются своим кругом, а ты лишь стоишь, как неприкаянный и все смотрят на тебя так, будто подозревают в намерении стащить что-то из столового серебра...

Я быстро понял, что мои планы завести знакомства с Кулиджем или Ф. Рузвельтом - дело дохлое. Я только и слышал здесь от скользких политиканов и обчитавшихся Библией лицемеров из Вашингтона, да еще добродетельных старушек, образующих фонды в защиту детей, что все международные договоры это чепуха. Так как развязные американские парни никаких государственных границ не соблюдают, и это обстоятельство действует на них как выпивка на пьяницу, то кому-то придется заплатить за такую политику, рано или поздно.

Любая свора политиков – это клиенты восьмого круга ада, но американский вид хуже всех, потому как они воспринимают все всерьез и упорно верят в свою значимость. Масоны, рыцари ордена ватерклозета. Больно наглые ребята, а уж амбиции у них… Что поделать — темные люди, дикари! Стать здесь, в этой грязной политической камарилье, своим, это труд на долгие десятилетия. К тому же, рассиживаться, изучать рынок, все эти оценки, опционы, ипотеки, эмиссии и гранты, заниматься биржевыми спекуляциями спокойно мне не дали.