Ловец ласточек

Воспоминание: Чем это кончится

Я проснулась раньше обычного и, хотя не чувствовала себя ни капли отдохнувшей, больше не могла сомкнуть глаз. Спалось беспокойно, помнились бессвязные обрывки снов: сказочный город, чей-то зов, река, ласточки. Голос не объявлялся. А я всё ещё сомневалась, следовать за ним или нет. Тревога парализовала, но лежать без дела, под гнётом беспорядочных мыслей было невыносимо. Поэтому я оторвала себя от постели и принялась готовить квартиру к своему возможному отбытию.

Убралась в комнате: в кои-то веки застелила кровать, собрала разбросанные по столу карандаши и тетради, протёрла пыль. Оставить дом в чистоте казалось правильным, и не потому что так я делала приятно родителям. Нет, скорее, давала им понять, что ухожу по собственной воле, что меня не нужно искать. Могли бы они догадаться об этом по одной лишь чистоте квартиры? Я пропылесосила полы, перемыла скопившуюся за несколько дней посуду, вынесла мусор. Марта ходила за мной хвостом и внимательно наблюдала за каждым движением. Будто бы понимала что-то. Я налила ей свежей воды и насыпала побольше корма.

— Родители послезавтра возвращаются. Побудешь немного одна?

Марта вопросительно мяукнула. Я потрепала её по загривку.

— Ты ведь не будешь скучать по мне, правда? Тебе ведь неважно, кто будет дома, главное, чтобы был хоть кто-нибудь? Очень скоро ты меня забудешь, так ведь, кошка?

Она снова мяукнула и потёрлась о мою ногу. Мне бы хотелось, чтобы это значило «нет».

Голос продолжал молчать. Промаявшись в ожидании с полчаса, я всё же решила пойти на вышку — вдруг получится встретить Тау. Перед выходом на всякий случай закрыла все окна и проверила, везде ли потушен свет. На всякий случай попрощалась с квартирой. Но потом вернулась в свою комнату и долго стояла там, рассматривая книжные полки, стаканы и коробки с карандашами, цветы на подоконнике. Полистала лежавшую на краю стола затасканную тетрадь — там тоже были цветы. И птицы. Я взяла из ящика бинокль и повесила на шею.

Пора было уходить.

Марта сидела на коврике в прихожей. Провожала меня, наверное. Я потянулась её погладить, но в последний момент передумала, замерла. Она подалась к моей ладони, но я отняла руку. Не отняла бы — не смогла уйти.

От пасмурного неба веяло совсем не летним холодом. Поёжившись, я ускорила шаг, словно в попытке как можно быстрее убежать подальше от дома. Убежать и не оглядываться, как бы громко ни брякали в кармане ключи, как бы ни было волнительно за Марту. Бинокль ударял в живот, и я крепко сжала ремешок, думая: «Пусть Тау будет там. Пусть мы посмотрим на птиц, послушаем их песни и разойдёмся до завтра. Пусть мне не придётся уходить на самом деле».

Он стоял на вышке мрачной тенью, скрестил руки на груди, как будто был чем-то раздражён — так на себя не похожий. Моя радость угасла, разлившееся в сердце тепло растаяло. Остановившись на последней ступеньке, я спросила:

— Что-то случилось?

Тау отмахнулся, отвёл взгляд. Я почувствовала себя лишней. Но как только я развернулась и шагнула вниз, он вдруг заговорил:

— Ты ведь знаешь, как это бывает. Когда просыпаешься утром и понимаешь, что совершенно не готов к новому дню. Ты едешь на учёбу, сидишь на парах, болтаешь с друзьями, несмотря на слабость, несмотря на беспричинную грусть. Хочется лечь и смотреть в потолок. Под вечер всё это становится особенно невыносимо. Но ты послушно отходишь от края платформы, когда приближается поезд. Ждёшь зелёный сигнал светофора на переходе. Не сегодня, думаешь ты, не сегодня. Завтра будет легче. Правда же? Скажи, Эн, завтра всё будет по-другому?

Я обернулась — его тень дрожала, как водная гладь на ветру, и невозможно было разглядеть выражение его лица. Что будет завтра? Если бы я знала.

Если бы я знала, чем это кончится.

Слова Тау зацепили во мне что-то. Что-то похожее на струну, и её мягкая вибрация нарастала, ширилась, точно волна, приводя в движение всё новые и новые струны. Память оживала, скрывавший её морок рассеивался, обнажая наше общее прошлое.

Я вспомнила всё.

И тогда голос позвал меня за собой.

Поднялся ветер. Высокие травы хлестали по коже, оглушительно шелестели, качаясь над влажной землёй. Холод просачивался через подошвы кроссовок, сковывал сжимавшие бинокль пальцы. Больно. Как же было больно. В последний раз я оглянулась на смотровую вышку, и Тау возник передо мной, бледный, почти прозрачный. Карие глаза потухли. Он вдохнул — и на мгновение все звуки исчезли, уступив место едва различимому шёпоту:

— Я так ненавижу…

Ветер зашумел в траве, не позволив ему закончить. Его призрак растворился, рассыпался ласточкиными крыльями, и птицы взмыли в небо, закружились над моей головой. Кроссовки промокли. Ещё шаг — и я была уже по колено в ледяной воде. Река манила. Безропотно, я пошла ко дну.

В вышине метались ласточки. Хлопали крыльями, кричали что-то, но я не слышала. В уши забилась вода. Течение уносило меня дальше и дальше от берега. Я не помнила, чтобы река была такой глубокой. Не помнила, почему вообще нырнула в неё. Память трескалась, крошилась, и осколки её пузырями поднимались к поверхности быстрее, чем я успевала их перехватить. Тело больше не слушалось. Сознание затуманилось.

Вместе с тусклыми лучами дневного света я рассеялась в тёмной воде.