Древний знак

Приглашение Ялмара Берга к трубке здравого мнения

По истечении двух суток Ялмар Берг предстал перед мудрецами в чуме Брата совы.

— Сядь вон на ту шкуру белого оленя, — попросил хозяин чума, глядя на Ялмара из непомерного своего далека: старик уже сумел уловить тот миг, когда душа и разум возвышаются над всем преходящим. — Ты с детства хорошо знаешь наш язык, и это поможет нам понять друг друга. Мне предопределено волею мудрецов задать тебе несколько вопросов. Но прежде раскури священную трубку.

Приняв бережно трубку, Ялмар внимательно рассмотрел ее, наконец раскурил и, затянувшись, сказал шутливо:

— Трубка эта куда крепче моей. Даже слезу вышибает.

Брат совы вежливо улыбнулся, но не больше: не хотел изменять печальной торжественности своего душевного состояния. И приняв трубку, в свою очередь, затянулся, помолчал со значительностью священнодействия заклинателя стихий: ведь речь должна была идти о предвестье всесветной беды. Наконец спросил:

— Верно ли, что существует огонь, который может сжечь всю землю, именуемую нами срединным миром?

— Верно, — не сразу ответил Ялмар, показывая, что ему не так и легко давать утвердительный ответ на столь страшный вопрос.

— Огонь — это не всегда благо. Вот горит костер. От его огня скоро закипит чайник. Но зачем сжигать весь чум с обитателями, чтобы вскипятить чайник? Кто будет пить чай?

— Вполне здравый вопрос.

— Его может задать и ребенок. Но как отвечает на это род людской, который, по словам колдуна, скоро сгорит вместе со всем сущим? Конечно, мы не верим колдуну, но нам тревожно...

— Миллионы здравых людей говорят, что чум сжигать, чтобы вскипятить чайник, да еще с мыслью никому, кроме себя, не позволить из него попить чаю, нелепо и дико.

— Постой, постой, — взмахнул рукой Брат гагары, вскидывая длинное горбоносое лицо. — Ты, кажется, речь завел о тех, кто жаден...

— Да, моя мысль об алчности тех, кто слишком много имеет, но хочет иметь безмерно больше. Давятся, а заглатывают еще и еще, и теряют рассудок. И все в их представлении перевернулось. Грабителем называют того, кто мешает им грабить. И разбойником называют того, кто их уличает в разбое.

— Да, мало здесь здравого смысла, — угрюмо сказал Брат кита, — совсем нет смысла.

— Но представьте себе, — воскликнул Ялмар, — они пытаются соотносить все это со здравым смыслом!.. И началось это давно, — продолжал он, испытывая искреннее волнение первооткрывателя истины, хотя понимал, что в человечестве об этом говорят века и века. — Сначала алчный не атомной бомбой замахивался, а поднимал палицу и ревел утробно: «Это мое и это мое, и только мое!» А тот, кто палицу превращал в молоток, предпочитая не убивать, а создавать все необходимое для жизни человека, постепенно приходил к здравой мысли: почему вещи, которые он создает, присваивает себе алчный?

— Действительно, почему?! — изменяя своему бесстрастию, в сердцах спросил Брат гагары. — Может ли что-нибудь еще вот так же быть дальше от здравого смысла? Где алчность, там злоба, хитрость, обман, лицедейство. Где алчность, там бывает даже убийство...

— Где алчность, там нет братства, — возвел в степень высшей мудрости слова Брата гагары хранитель священной трубки Брат совы.

«Вот, вот, братство!» — мысленно сказал себе Ялмар. Он понимал, что здесь придают особое значение вещам, которые звучат, как говорится, азбучной истиной. Можно судить об этих людях как о наивных существах, как о детях, у которых еще очень чистое и определенное представление о том, что есть добро, а что зло; глаз их четко различает белое и черное, поскольку они не притупили остроту зрения туманом казуистики, софистики, демагогии, туманом, блуждая в котором, иные начинают верить, что черное есть белое, а белое — черное. Да, можно называть их наивными детьми. А между тем они мудры. И потому бесконечно мудры, что их вера в азбучные истины лежит в основе самой древней мечты человечества о братстве.

Мечта о братстве, о равенстве. Она лежит краеугольным камнем в основе всех нравственных исканий. Ведь еще когда было спрошено устами героя произведения славного английского писателя Ленгленда: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто же тогда был дворянином?» Здравый вопрос, ответ на который все ставит на свое место в определении истинных нравственных ценностей. Ну, ну, ответь, ответь на этот вопрос каждый, кто тщится доказать, что право быть магнатом и властвовать над другими дано от бога...

Требовал Ялмар от своего воображаемого противника ответа на здравый вопрос и думал о том, что сам-то он не просто в чем-то просвещает этих, возможно, наивных, но здравых людей, а держит перед ними экзамен на понимание той неистребимой мечты человечества о братстве людском, которая как раз и выдерживает испытание силой самого здравого мнения.

— Я знаю, там, на Большой земле, есть Дом мудрецов, где, вероятно, тоже курят трубку здравого мнения, — сказал Брат совы, поправляя костер. — Как думаешь, могли бы они пустить нас к себе и выслушать наше, как мы его понимаем, здравое мнение о необходимости истинного братства, которое предают алчные?

И опустил в смущении и в горьком стыде лицо Ялмар.

Нет, ведь не выслушают их в нашем парламенте. А если бы и случилось такое, дикарями бы обозвали. А истинного дикаря, который занес ядерную палицу над земным шаром, полагая, что он никогда еще не обладал такой силой, такой возможностью, как сейчас, чтобы властвовать над миром, этого дикаря выслушивают благоговейно, как мессию. Так кто же дикарь: Брат совы или этот «мессия»?

— Я понимаю, ты не хочешь лгать, — сказал с уважительным сочувствием Брат совы. — Никто там наше мнение не стал бы выслушивать.

Брат зайца, поглядывая на Ялмара, в какой-то нерешительности потрогал раздвоенную губу — олень рогом еще в детстве ударил.

— Прости меня, Ялмар, но я хочу тебя спросить. Твой отец, а наш хозяин, признает ли он в мыслях твоих силу здравого мнения?

Не сразу поднял голову Ялмар... Брат зайца с прямотой человека, идущего от солнца, выдержал его взгляд.

— Нет, отец согласиться со мной не может. Для него «мое» — высший закон жизни.

— Что ж, прими нашу трубку, — сказал Брат совы. — Ты был откровенным даже тогда, когда речь зашла о твоем отце. Я не скажу, что мы очень любим его. Но он твой отец и человек, и пусть да будет в нем сила здравого мнения...

Ялмар вышел из чума и вдруг столкнулся лицом к лицу с Габриэлом Фулдалом, которого здесь считали колдуном и называли Братом луны. Сложным было чувство Ялмара к этому человеку. Он и глубоко сочувствовал ему, понимая, что перед ним жертва жестокого мира, и чуждался его, не всегда веря, что видит больного, полагая, что тут налицо случай какого-то странного падения.

Высокий, сутулый, с длинным узким лицом, Фулдал выглядел неприкаянным, однако он не производил впечатления человека безобидного.

Габриэл Фулдал был выходцем из северного племени островитян, долго жил в столице, закончил философский факультет университета. Обладая завидной памятью, он мог свободно цитировать многих философов, от древнейших до современных, порой позволяя себе роскошь ниспровергать великих с их высоких пьедесталов, не замечая, что сам при этом производит впечатление человека вздорного, страдающего непомерным самомнением. Потом Габриэл Фулдал увлекся мистическими теориями и возомнил себя чародеем, оракулом, что наводило многих на мысль о болезненных сдвигах в его психике. Жена Габриэла Фулдала, белая женщина, ушла от него, и он перебрался на заполярный остров к своим дальним родственникам, поселился во втором стойбище, кочевые пути которого нередко пересекались со стойбищем Брата оленя.

Порывая с большим миром, Фулдал разжег посреди стойбища костер и начал бросать в огонь свое прежнее платье — костюмы, сорочки, белье.

— Я приношу все это в жертву злым духам, которые преследовали меня, как злые собаки, там, среди белых людей, — объяснял он свой странный поступок изумленным соплеменникам. — Что такое обезьяна для человека? Предмет смеха или болезненного стыда. И тем же станет человек для сверхчеловека — предметом смеха или болезненного стыда. Так говорил Заратустра.

Жители стойбища наблюдали за Братом луны на почтительном расстоянии от костра, обращались к тем, кто хоть немного знал язык белых людей: о чем говорит этот странный пришелец?..

— Я смею утверждать совершенно иное. Был человек, истинный человек, когда он находился в состоянии первочеловека. А потом он пошел по кривой тропе так называемой цивилизации. И теперь стал невиданной и неслыханной прежде обезьяной. Компьютерный робот передразнивает действия человека. А человек передразнивает робота. Тот и другой и есть новый вид чудовищной обезьяны. А не вернее ли будет сказать, что мы идем не от обезьяны к человеку, а от человека к механической, бездушной обезьяне? Вот что утверждаю я с чувством стыда за так называемого цивилизованного человека, с чувством скорби по исчезнувшему первочеловеку. Но исчезли еще не все. Я надеюсь увидеть именно среди вас бесконечно дорогого мне первочеловека.

Чадил костер черным дымом горящих одежд, одуряя людей и собак невыносимой вонью. Люди терпели. А собаки, казалось, выворачивали себя наизнанку в остервенелом лае. Вот и ботинки свои пришелец швырнул в огонь.

— Я ходил в этой обуви по кривым тропам призрачного успеха, — объяснял он, нисколько не заботясь о том, чтобы его хоть немного поняли. — Я шел в них в университетские аудитории с мечтой постигнуть светлую мудрость самых великих рода человеческого. И понял наконец, что я пил воду во сне и никак не мог напиться. Мудрость великих — мираж, мираж, и только мираж, если и не болото к тому же. Я шел в салоны аристократов, как в храм. А видел обиталище самодовольных скотов, порой опускающихся до гнусности обыкновенного расизма. Я шел по следам любимой женщины. И она приняла меня в свое брачное ложе. Я был счастлив, что женщина эта бросила вызов родителям, друзьям и вышла замуж, как говорила она, за «гордого дикаря». Но оказалось, что она больше любила самое себя в надуманной любви ко мне. И опять мираж, мираж, и только мираж. И я сжег себе душу, так и не утолив жажду. Как-то случилось, что женщина эта вымазала мне при гостях физиономию горчицей. Если бы вы знали, как мне было горько, и вовсе не от этой проклятой горчицы...

Брат луны всмотрелся в фотографию бывшей жены, изорвал ее, бросил в огонь и вдруг заплакал. Это было невероятно. Здесь мужчины не позволяли себе за всю свою жизнь уронить и слезинки после того, как им исполнялось десять лет. А этому, кажется, уже за тридцать, но слезы, истинные слезы бегут и бегут по его впалым щекам, и тут лишь приходится разводить руками. И ведь ничего не поймешь, о чем он говорит. Неужели забыл свой язык? Или нет на языке северного племени таких жалобных слов, от которых мог бы заплакать даже мужчина?

Не знали эти люди, какие чудовищные перегрузки перенес их соплеменник, когда пытался одолеть «звуковой» барьер безумного мира с надеждой ужиться в нем. Не ужился. Его словно взрывной волной отбросило в какие-то немыслимые крайности и с такой силой зашибло, что все чистое, доброе в нем превратилось в свою противоположность. Ненавидя зло, он пришел к злу: такую вот нехорошую шутку сыграла с человеком жизнь.