Древний знак

Прекрасное слово — разум (Если идти от легенды)

И почувствовал Сын всего сущего, что наступает его гибель. Какое-то мгновение он еще удерживал тень на скале в ее незыблемой неподвижности. Потом дрогнул, повернулся к человеку... Сейчас этот пришелец пробьет ему грудь. Ну помогите же, добрые люди, помогите оленю одолеть проклятье неизреченности. Помогите! Человека надо остеречь. И не просто одного человека — все человечество! Надо бы высказать хотя бы малую долю того, о чем думал Хранитель, пока он, олень, удерживал свою тень на скале. Ну хотя бы вымолвить два или три слова. Какие? О, хотя бы такие: проясни свой разум, человек. Проясни разум. Разум! Разум!! Разум!!! Хотя бы вымолвить вот это одно-единственное слово... Конечно, он, олень, оставляет знак на скале. Но как хотелось бы ему вымолвить это единственное слово — разум!

И встал олень на задние ноги и пошел к человеку с нежной кличкой Херувим. Всем своим видом хотел олень выразить высочайшее свое к нему доброжелательство. Передние ноги его были как протянутые руки. Они умоляли, эти руки: опусти оружие. Глаза оленя были полны призыва признать в нем брата, брата и только брата. И ему хотелось вымолвить хотя бы одно-единственное слово: разум! Это слово подошло к самому горлу. Оно билось в горле, требуя выхода. Но проклятье неизреченности не покидало оленя. Он задыхался. Он готов был вывернуться из собственной шкуры и показать еще и вторую сущность свою — разумную. Нет, это было намного страшнее, чем раньше. Пусть кто-нибудь содрал бы с него шкуру, чтобы увидел человек с автоматом, кто под ней кроется...

Трудно переставляет ноги олень. Ну, опусти же, опусти, человек, оружие. А слово, единственное слово застряло в горле, и уже невозможно дышать. Один бы только выдох, один-единственный, и вырвалось бы наружу и покатилось бы по всей вселенной всесильное и прекрасное слово — разум! И кажется, вот он, вот наступил этот миг, сейчас прорвется выдох и слово тоже прорвется...

Но ударило в грудь оленя, и он остановился, потом все так же по-человечески сделал еще несколько неверных предсмертных шагов и рухнул на снег, уже залитый кровью...

Бился Сын всего сущего на окровавленном снегу. А Хранитель, засыпая, едва шевеля губами, шептал: «До встречи, Земля, через тысячу лет. Через десять тысяч лет. До встречи, Земля. Надеюсь, что ты будешь жива. Да будет вечным ясный разум...»

Брат оленя повернулся на выстрелы из автомата будто во сне. Он долго не мог поверить, что в крови на снегу лежит Сын всего сущего. Чуть вдали, настороженно вскинув автомат, смотрел на Брата оленя пришелец. В его глазах вместе с торжеством удачливого охотника светились тревога и любопытство. Похоже, он был готов выстрелить и в Брата оленя, если бы тот вдруг рванул из-за плеча карабин. Но Брат оленя не рванул из-за плеча карабин. Он сделал несколько медленных шагов, затем, словно обезумев, побежал к поверженному Сыну всего сущего. Он упал перед ним на колени, схватил его голову и заглянул в померкшие глаза. Казалось, он смотрел ему в глаза целую вечность. Человек с нелепой кличкой Херувим все так же держал автомат наготове и ждал, что будет делать абориген дальше. А тот осторожно опустил голову оленя на снег и какое-то время смотрел на пришельца глазами, полными не столько ненависти, сколько отчаяния и скорби.

— Не смотри на меня так! — воскликнул пришелец на незнакомом для Брата оленя языке и повел из стороны в сторону автоматом, как бы мысленно расстреливая неприятеля.

Брат оленя сорвал с себя малахай, еще раз поднял голову мертвого друга и приложил лоб к его лбу. И опять замер, казалось, на целую вечность. Волосы его покрывались инеем, и Херувиму казалось, что тот седеет на его глазах.

— Оставь оленя! — крикнул Херувим, чувствуя, как больно царапает горло воздух, будто остекленевший от стужи. — Это моя добыча!

Брат оленя наконец оторвал свой лоб от лба оленя, машинально сбил с головы иней, надел малахай и вдруг страшно завыл по-волчьи. Херувим вздрогнул и едва не нажал на гашетку автомата. А Брат оленя, стоя на коленях возле повергнутого Сына всего сущего, запрокинув голову к небу, выл и выл. Херувим дал очередь из автомата в небо: ему почему-то стало жутко. Никогда еще ему не было так жутко. Какая-то тайная сила привела его душу в смятение. Херувим не заметил, как на звуки его выстрелов выбежали из-за колючей проволоки солдаты и офицеры. Среди них был и тот офицер, который прилетел на вертолете с Ялмаром Бергом.

— Что здесь происходит? — спросил лейтенант армии, солдатом которой был Херувим.

— Ничего особенного, господин лейтенант! — Херувим прокашлялся, дотрагиваясь до горла. — Я вот, похоже, подстрелил оленя господам офицерам на жаркое. — И, дерзнув лукаво усмехнуться, добавил: — Надеюсь, что и мне, рядовому, кое-что достанется...

— Достанется, — мрачновато пообещал лейтенант, вслушиваясь в то, как выл человек. — Ты его случайно не ранил?

— Нет, господин лейтенант. По-волчьи воет, видимо, по причине своей очевидной дикости...

И тут на Херувима стал кричать чужой лейтенант. Сначала он кричал на своем языке, порой заходясь в кашле от морозного воздуха, потом перешел на язык Херувима. Он скверно владел этим языком, но Херувим понял, что его называют преступником.

— Позвольте, — попытался он возразить обиженно и несколько заискивающе, — позвольте, я же убил не человека... Я оленя убил. Ведь в конце концов даже на каждого человека накоплено по десять тонн взрывчатки... А тут всего-навсего олень...

Чужой офицер наконец отстал от Херувима и подошел к аборигену, который все еще продолжал выть, закидывая совсем по-волчьи голову кверху. Положив участливо руки на плечи аборигена, офицер что-то сказал ему на своем языке. Абориген умолк, недоуменно глядя снизу вверх на склонившегося над ним офицера. И стряхнув его руки с плеч, опять завыл.

Прибежало еще несколько аборигенов. А с военной базы быстро шел человек с рыжей бородой. Херувим еще не видел его здесь. Какие странные у него глаза! Рыжебородый подбежал к аборигену, который все еще стоял на коленях в окровавленном снегу, что-то спросил у него. И тот указал на Херувима. Рыжебородый вдруг упал на колени перед убитым оленем, сорвал с себя малахай и заплакал. И это было самым страшным: Херувим еще не знал, что плачущий мужчина может вызывать не только жалость и презрение...