Древний знак

Ребенок и человечество

Это было потом, значительно позже тех трагических событий, которые произошли на острове. От Леона Ялмару пришло письмо: «Это я, я виноват, — писал он. — Я принес им зло. И я проклинаю себя...» А дальше Леон описывал ту страшную пургу и все, что случилось на острове. Ялмар обратил особое внимание на строки письма, в которых Леон рассказывал, как удивляла его Чистая водица странной фантазией о неприкаянном великане, которого она так страстно желала спасти. «И, возможно, я, раздавленный горем, не вспомнил бы о том, — писал Леон, — если бы удивительная девочка эта не представляла себе в образе великана само человечество. И вот именно я, в ком она порой видела того великана, в сущности, погубил ее...»

Неприкаянный великан... Заблудившееся человечество... И вспомнилось Ялмару, как он однажды что-то подобное сказал Чистой водице... Выходит, что он заронил в сознание девочки нечто такое, что отозвалось в ней голосом, молящим о помощи, голосом великана, каким она себе представляла образ самого человечества. И великан стал ей родным уже потому, что страдал. Хрупкая, чистая, просвеченная солнцем добра душа ребенка пыталась вобрать в себя страдания человечества... Ребенок и человечество. Господи, куда же это вознесся он, Ялмар, в своем скорбном чувстве?

— Что с тобой, Ялмар? — теряясь в догадках, спросила Мария. — От кого письмо?

Ялмар молча отдал Марии письмо. Тревожная сосредоточенность сменилась на лице Марии испугом. А потом исказилось ее лицо от боли. Какое-то время она сидела с закрытыми глазами, будто страшась увидеть то, что невольно являло ей воображение. Но вот она широко раскрыла потемневшие глаза и тихо проговорила:

— Это ужасно...

И, словно почувствовав что-то неладное, Освальд перестал возиться с игрушками на полу, застланном шкурой белого медведя. Неуверенно поднявшись, он сделал несколько отчаянных шагов, ткнулся личиком в колени матери, засмеялся, словно радуясь одной из первых своих побед. Мария подхватила сынишку на руки.

А Ялмара не отпускало горе.

— Это мне наказание, — сказал он, слепо глядя в одну точку.

— Но почему тебе?

— Такое трудно объяснить. Я видел голодных детей. Ох, как страшно смотреть в глаза голодному ребенку... Нет, конечно, Чистая водица не была голодной, но миллионы голодных детей — это часть человечества... А вспомни мысль Достоевского... насколько велика цена одной-единственной слезинки замученного ребенка. Но их миллионы, замученных. Господи, как пришло мне в голову сказать именно ей эти слова о несчастном человечестве? Сказал так, больше для самого себя, а вышло...

— Ты, пожалуй, слишком что-то здесь усложнил, — осторожно сказала Мария...

— Нет, Мария, нет, тут все гораздо сложнее. Ведь ребенок этот, в сущности, по моей воле принял на свои хрупкие плечики такую тяжесть... — Не договорив, Ялмар снова взял письмо, принялся перечитывать его. Наконец он поднял на Марию скорбный взгляд. — И цветок вижу, и тоненькую шею ее, и глаза...

А Освальд с необычайной серьезностью все смотрел и смотрел на отца, и можно было подумать, что он настойчиво хочет понять: так что же случилось?