Древний знак

Это и есть твоя изреченность (Если идти от легенды)

Волшебный олень встал между луной и горой и замер. Тень от него на скале была неподвижной. Густая, четкая тень, будто наскальный рисунок. И вдруг почувствовал Волшебный олень, что появился Хранитель. Погладил Хранитель солнечными руками оленя и печально сказал:

— Я предчувствую, что скоро произойдут очень скорбные события. Вот почему я тоже хотел бы особенным глазом всмотреться в твою тень на скале. Как знать, возможно, давным-давно именно на этой скале был нарисован олень. Смыло дождями, сдуло ветрами тот древний знак, имеющий значение руны. Но он исчез не для очень зоркого глаза. Руна осталась. Ею означен сам лик планеты Земля. И важно именно то, что этот древний знак врезался в сознание человека точно так же, как обозначился в иных местах на скале, там, где потрудился в поте лица некто одержимый, познавший волшебство красоты. Плотью своей, увы, ты не вечен. Сейчас произойдет то, чему я был свидетелем тысячи и тысячи раз. Рано или поздно появлялся тот, кто убивал оленя. И я засыпал, пусть ненадолго, на тысячу, на десять тысяч лет, чтобы проснуться уже в другом олене. Скоро ты плотью своей умрешь, а я усну. И впервые пронзила меня до самой глубины рассудка страшная мысль: а проснусь ли я в другом олене? Будут ли жить на земле олени и все, что обитало на ней вечно? Будет ли жить Волшебный олень? Ведь жизнь его немыслима без души и разума человека-волшебника. Ну так затаи, затаи, затаи дыхание, Волшебный олень, чтобы еще более четко обозначилась твоя тень на скале. Это и есть твой волшебный знак, твоя руна — твоя изреченность! Будем, будем, будем надеяться, что человек прочтет эту руну, и спасет планету Земля, и спасет самого себя и все на ней сущее. Ибо он и есть истинный Хранитель. Будем, будем, будем надеяться!

А между тем из ворот, за которыми возвышались нацеленные в небо острыми головами железные идолы, выходил человек с автоматом в руках. Как красив он, этот человек! Особенно красивы его голубые невинные глаза, за что его и прозвали Херувимом. Казалось бы, что это именно те глаза, которые должны разглядеть такую четкую и такую понятную тень от оленя на скале. Понятную своей главной сутью: это охранный рунический знак на лике планеты. Священный знак. Закинь, человек, автомат за плечо, улыбнись всему сущему и благослови на земле жизнь, радуясь тому, что ты жив сам, что живы твои отец и мать, невеста твоя. Окликни, человек, с прекрасным прозвищем Херувим, другого человека, имя которого Брат оленя, приветливо помаши ему рукой и скажи, что ты тоже брат и оленю и Брату оленя. Пойми, что другой человек потому, казалось, забыл обо всем на свете, что смотрит на гору, на которой он похоронил любимую женщину, полагая, что искал ее много веков, наконец нашел и вот опять потерял. Однако он надеется, что снова найдет ее, возможно, через тысячу, а возможно, через миллион лет. Но чтобы это случилось, необходимо на земле бессмертие всего сущего, необходима жизнь на земле. Стоит человек, которого ты по великому недомыслию своему называешь дикарем, стоит твой родной брат и смотрит с тоскою на гору. Сейчас он очнется от скорби и повернется в сторону оленя, верного четвероногого друга своего. В нем теперь вся его жизнь... Но только ли его? Видишь ли, человек с удивительной кличкой Херувим, дело все в том, что в этом олене, как ни странно, и твоя жизнь, и жизнь твоих потомков. Ты не смотри так хищно на оленя, ты смотри на тень его на скале — это, кроме всего прочего, и знак разумного начала. Не переступи закон разумного начала...

Именно эти мысли внушал Хранитель человеку с голубыми глазами. Странно, что в таких, казалось бы, невинных глазах могло возникнуть такое хищное выражение. Неужели он будет стрелять?!

Крадется человек с многозначительной кличкой Херувим к оленю, поглядывая на пастуха, внимание которого отвлечено чем-то таким, что понятно лишь ему одному. Только бы не очнулся этот дикарь. Ох уж эти аборигены! Неужели не могут понять, что значит для него, для несчастного солдата, загнанного в дыру, на край света, хоть чуть-чуть поразвлечься! Неужели им жалко одного-единственного оленя? Ведь этот олень, по существу, полудикий, и вряд ли его можно назвать чьей-нибудь собственностью. И пусть этот злополучный абориген скажет спасибо за то, что он, белый человек, призванный здесь охранять незыблемость свободного мира, подкрадывается не к его жене, а всего-навсего к оленю.

А что будет после того, как он, несчастный солдат, которому необходимо хоть чуть-чуть поразвлечься, все-таки убьет оленя? Не станет ли дикарь стрелять в него, в стража свободного мира? Ну уж, пусть только посмеет! Солдат со странным прозвищем Херувим может стать сущим дьяволом. Может! Солдат сам даст очередь из автомата. Конечно, не хотелось бы идти на такой шаг: все-таки человек. Правда, ему, Херувиму, уже довелось однажды убить человека. Это было, конечно, не слишком приятно...

Нелогично как-то получается в нынешнем мире: люди заготовили друг против друга, конечно, в условном пересчете, кажется, уже по десять тонн взрывчатки на каждого, а убей всего-навсего одного человека, совесть загрызет, да еще и по судам затаскают, в тюрьме насидишься. Где же тут логика? Если уготовили по десять тонн взрывчатки на каждого смертного, стало быть, и думать надо иначе, и законы должны быть иными. Тогда и он, Херувим, не пережил бы таких кошмаров после того, как убил человека. В ту пору он не был еще солдатом, просто служил в охране латифундиста в одной из стран, где чуть ли не каждый год совершаются военные перевороты. Надо сказать, что служба эта тоже была далеко не сахар: и страна чужая, хотя, конечно, не такая дыра, как здесь, и сносить приходилось крутой нрав господина латифундиста, и риск в службе был немалый. Поселились на заброшенных пастбищах сеньора латифундиста бедняки, которые, кажется, самим богом были забыты. Год жили, два. Но в этой стране трем процентам латифундистов принадлежит семьдесят процентов лучших земель. Есть же счастливчики! И не понравилось господину латифундисту, что на его исконных землях живут не его люди. И отдал приказ сеньор латифундист: чужих изгнать, а лачуги их сжечь! О, это была горячая работа. И не очень, конечно, приятная. Хуже всего было то, что плакали дети. И какого черта они так плакали, вот уж истинные мучители, им было и невдомек, какие страдания приносили они ему, Херувиму. И вышло так, что в схватке он ударил прикладом по голове уже довольно пожилого человека. Ударил, казалось, так, слегка, чтобы тот походил с доброй шишкой, почесал ее да подумал, следует ли покушаться на чужое добро. А человек упал, кровь носом пошла, передернулся в судорогах и отдал богу душу.

Это было, конечно, жутко. И все из-за того, что и он, Херувим, пока не научился жить по-другому, жить согласно с тем обстоятельством, что на каждого человека на земле накоплено по десять тонн взрывчатки. Это решительно все меняет в мире! Ну для чего должны где-то храниться эти десять тонн взрывчатки на каждого из смертных, если считать, что жизнь этого дикаря имеет хоть какую-нибудь ценность? Нет, тут надо вырабатывать какие-то иные правила жизни, иначе докатиться до того, что наркотиками начнешь заглушать свою совесть. Помни главное: десять тонн на каждого смертного есть! А завтра, послезавтра будет уже пятнадцать, двадцать...

Крадется человек с несуразной кличкой Херувим к оленю. Вот еще один шаг, и он свалит оленя... Однако какой красавец! И создала же природа такое чудо! Господи, не хватало еще пожалеть и оленя...