Дождь над городом

ИМЕНИНЫ

Давно с ним такого не было: за что ни возьмется — все из рук валится, ничего не получается, даже заказное стихотворение для школяра-первоклашки — то, что раньше всегда получалось, сейчас написать никак не может — выпадает перо из некрепких пальцев, и все тут. А ведь считается хорошим, даже более — первоклассным поэтом. Эх, Балаков, Балаков... Нет, определенно фортуна к вам, товарищ Балаков, не тем местом повернулась, определенно. А тут еще сын Тимка начал фокусы выкидывать, выводить из себя — здоровый парень вымахал, лоб под потолок, в институте учится кое-как, «удами» пробавляется, хотя мог бы запросто быть круглым отличником, — косматый, обросший, в джинсах, вытертых до глянцевого блеска, до кордовой нитки, больше смахивающих своей тканью на лысую автомобильную покрышку, а не на штаны, срамотно в таких портках ходить, а он ничего себе, ходит с блаженным видом, — ох и Тимка!

Балаков смутно, как-то еще неосознанно чувствовал, что в один из периодов Тимкиного взросления он упустил его, не доглядел, не вмешался в естественный процесс становления сына — и в этом его, отцовская, вина. Но с другой стороны, понимал, что сын обязательно должен пройти через эту стадию бесшабашности (или как ее называть?) и что в будущем он будет, в общем-то, неплохим парнем, будет двигать вперед дело, которому сейчас учится, будет строить, как говорится, завтрашний день. Но пока все происходящее с Тимкой вызывало неприятное ощущение, сродни тихой зубной боли, и тем более это было неприятно, что Балаков ощущал неизбежность всего происходящего и собственную вину: заработался, мало обращал внимания на сына, упустил... Конечно, в этом можно было винить кого угодно, и в первую очередь самого Тимку, но у Балакова натура была не из тех, что способна собственные заботы и вину перекладывать на другого, он привык все брать на себя. И отвечать за все в полную меру.

В Доме литераторов Балаков бывает раз в месяц, от силы два, Тимка же — трижды на день; на входе Балакова долго теребит какая-нибудь бабуля с колючим взглядом, и так и этак крутит кожаную писательскую книжицу, бросает недоверчивые взгляды и наконец, удостоверившись, что Балаков есть Балаков, впускает его; Тимке же контролерши начинают улыбаться еще с улицы, дверь перед ним распахивают во всю ширь, коврик перед порогом поправляют.

Как-то пришел Балаков в Дом литераторов, а там «пивной день», и в нижнем буфете, что рядом с бильярдной, столы уже накрытые стоят, огромные блюда с распаренными вкусно пахнущими раками придавили хрусткие от крахмала скатерти, на отдельных подставках выстроились бутылки пива: коричневые и черные, желтые и впрозелень темные, витые жгутом и пузастенькие, с короткими, будто обрубленными, горлышками, высокие и низкие, граненобокие и гладкие, толстые и тонкие, дышать на них боязно, — словом, разных сортов, разного вкуса и цвета. И что главное — народу никого, официантка по ту сторону стола скучает.

Балаков подошел, поклонился, как и принято вежливому человеку:

— Можно ли пива и раков?

Официантка разлепила губы, сложенные довольно затейливым бантиком, посмотрела скучно в стену, наморщила лоб, отрезала громко, с горловым аханьем, словно артиллерийское орудие:

— Нет.

Балаков несколько опешил: от раков так вкусно пахло и были они такие зазывные, яркие, пожарного цвета, что в общем-то... Хотя и знал он, что нельзя вступать в конфликт с непробиваемыми работниками прилавка, нельзя, как говорит молодой поэт Венечка, состоящий на комсомольском учете в Доме литераторов, «качать права», — Балаков все же вступил и задал несколько наивный вопрос:

— Простите, а почему нет?

— Вы же, надеюсь, среднюю школу кончали? — все так же глядя в сторону, спросила официантка. — Грамоту знаете?.. На объявлении русским же языком написано — продажа начнется с шести часов.

Над ее головой действительно висело объявление: продажа будет иметь место с такого-то часа и по такой-то...

— А сейчас сколько? — неловко пробормотал Балаков, отвернул рукав пиджака, взглянул на выпуклый, с блестками делений циферблат. До шести еще минут сорок надо было тянуть. — Извините, пожалуйста, — смущенно наморщил лоб Балаков и хотел уже было ретироваться, как услышал за спиной знакомый голос:

— Матюсенька, привет!

Официантка расплылась в довольной улыбке, будто ей отвалили чаевые, на которые можно, по меньшей мере, костюм купить, или подарили драгоценный камень.

— Салют, Тимочка! — сказала она.

— Та-ак, мать, — деловито начал Тимка, окинув опытным взглядом пивные редуты, обольстительные рачьи горы, — сделай-ка мне килограмма два этих вот креветок... Да покрупнее.

— Ну уж, Тимочка, и креветки! Обижаешь.

— Покрупней выбирай, Матюсенька, покрупнее. Та‑ак. Теперь пива «Праздрой» три бутылки, «Пилзеня» тоже три, «Будвара» три и «Сенатора» столько же, да еще дай бутылок шесть жигулевского. Свежее жигулевское-то?

— Свежее, свежее, Тимочка.

— Тогда десять. А то народу у нас много. Сколько там натекло, подсчитай, — и, пока официантка подсчитывала, Тимка начал осматриваться по сторонам и увидел отца. Что-то сочувственное, покровительственно-обнадеживающее появилось у него на лице, а в глазах, в самой их глуби, промелькнули бесоватые тени, вначале одна, потом другая, он растянул полные и чуть блестящие, будто смазанные маслом либо вазелином, губы, поднял руку в небрежном и каком-то неохотном приветствии, пошевелил пальцами медленно, словно, иззябший, грел их над огнем.

— Здоров, батя!

— Здравствуй, Тимофей.

— Ты чего тут?

— Да вот... Пива хотел было, раков...

— Что, Матюсенька не дает? — Тимка вывернул голову, посмотрел на официантку, у которой вмиг в подглазьях появилась серая усталая тень, рот приоткрылся обиженно и растерянно. — Что же это ты, Матюсенька, а? Это же мой отец.

— Василий Игоревич? — пролепетала официантка испуганно, и у Балакова где-то в глубине, в тайнике души зашевелилось нечто удовлетворенное, тщеславное, но он унял это шевеленье — не любил подобное, посмотрел на официантку хмуро. — Что же вы не сказали, что вы Василий Игоревич? А я, дуреха, не узнала, столько раз видела вас по телевизору и не узнала. Не думала, что вы такой молодой... Я ваши стихи очень люблю.

— Вот вишь, батя, — сказал Тимка и, подняв блюдо с дымящимися раками, подержал его немного на вытянутых руках, понес в угол, где уже шумели юнцы и девицы — Тимкино окружение, — щебетали о чем-то умном, попыхивали американскими сигаретами, рассаживались на низких мягкобоких стульях поудобнее.

— Кто этот вяхирь? — спросил один из Тимкиных, высокий, с резковато очерченным спокойным лицом, — парень красивый, избалованный собственной привлекательностью, потому и уверенный в себе, пренебрежительный.

— Тс-с-с, — приостановился Тимка, тряхнул головой, ссыпая длинные волосы с ушей. — Это мой отец. Ты что, никогда его не видел? Он же столько по телику, по ящику выступает. Эх ты! Сам ты вяхирь!

У парня немного пообвисла челюсть, он тихим, жестковатым, с хорошо очерченным «с» голосом прочитал несколько строк из популярного балаковского стихотворения.

— Правильно, — кивнул Тимка, и вся его компания начала с откровенным интересом рассматривать Балакова.

— Какого пива вам, Василий Игоревич? Выбирайте, — суетилась тем временем официантка. Балаков стоял, опустив голову, и перед глазами у него мелькали одни только официанткины руки — чуть вяловатые, с нежным абрисом, с припухлостями у разъема пальцев, было в них что-то холеное. — Есть несколько бутылок особо холодного, со слезой. Ставишь это пиво на стол, а по бутылке капли бегут. Как слезы, такие чистые. Знаете, как это вкусно — холодное пиво с горячими раками? Хотите? А?

— Хочу, — отозвался Балаков, выходя, а вернее выплывая из глубины своего собственного естества, посмотрел печально и отчужденно на пивные редуты.

— Сколько вам, Василий Игорич? — выгнулась над столом официантка. — И какого? Марки какой?

— Жигулевского. Бутылки две. Того, со слезой...

— Правильно, — согласилась с его выбором официантка. — Жигулевское — это самое лучшее пиво. Вкуснее нет. Счас достану из холодильника.

Рядом загремел бутылками Тимка, сгреб в одну кучу штук восемь, стиснул ладонями.

— Вишь, как она заплясала, а? — шепнул он Балакову на ухо. — Вот что значит быть знаменитым.

— Ты думаешь, поэтому? Нет, братец, нет. Только потому, что я твой отец. Скоро и контролерши Дома литераторов меня будут пропускать только потому, что я буду сообщать им: я Тимкин отец, пропустите меня, пожалуйста. Современная трагедия.

— Не дури, батя, — Тимка хитро и несколько сердито сощурил глаза и стал походить на избалованного сынка, и Балакову почудилось в сыновьем шепотке превосходство, холодное упрямство, некая рассудительная чопорность. — Ты к нам сядешь?

— Нет.

— Ну, не дури. Моя компания от тебя без ума. Стихи твои читают вслух.

— Знаешь, если говорить честно — меня это мало трогает.

— Ну, пап! — просительно, теряя лоск, выгнулся Тимка, в глазах у него появилось что-то хорошее, близкое, родное. — А, пап?

— Все. Разговор окончен.

У Тимки вид мгновенно сделался побитым, сирым, и Балакову на минуту стало жаль его, но только на минуту, не больше. И тут он вдруг подумал: а не бросить ли здешнюю жизнь ко всем чертям хотя бы на месяц-другой, не сменить ли обстановку, не смотаться ли на юг, тем более что пора для этого подходящая наступает — апрель, весна, все в цвету, в белых и сиреневых дымах, земля в розовину с голубым, ласковая, нежная, теплая, желанная до слез, и охватывает тебя истома, и хочется плакать, глядя на всю эту красу, на пробуждение трав, злаков, деревьев, птиц, на то, как оттаивают облепленные снегом недалекие горные вершины и черные отметины пиков прорезаются сквозь серые ноздреватые нашлепины, будто зубы, спешат поскорее к теплу, к солнцу; через несколько дней томящее чувство проходит, от сладкой тоски и пустоты очищения остаются одни только позывы, следы, тень и наступает хорошее ровное состояние, когда стихи идут одно за другим, слово становится звучным, осязаемым, плотным, его можно подержать на руке, потетешкать, как кусочек приятной тяжести, оно как дробина, как пуля, как свинцовый скол.

Балаков сел за стол, выпил пива, которое было приятно холодным, пузырчатым, от него приятно немело нёбо, язык делался подвижным и мягким, исчезло ощущение, будто горло обсыпано пылью, — все смыла горьковатая нежная влага. Раки были в меру солеными, в меру отдавали перцем, лавровым листом, гвоздикой, укропом — словом, как говорит молодой поэт Венечка, состоящий на комсомольском учете в Доме литераторов, «то, что доктор Коган прописал».

Из-за Тимкиного стола поднялась девушка — естественно, хорошенькая, у Тимки других быть не может, в свитерочке с продольными разрезами — «лапшой», по-иному, — высокая и гибкая, как большая кошка, приблизилась к Балакову, вытянула откуда-то из-за спины книжку в блесткой, так называемой целлофанированной (ох, и казенное же слово!) обложке, где по красному фону небрежными броскими буквами была выведена балаковская подпись (последняя книжка, только что изданная, огромный шестизначный тираж ее разошелся буквально в два часа, сам Балаков едва-едва достал двадцать экземпляров в Книготорге, да плюс десять экземпляров авторских, которые ему выделило издательство, — вот все, чем он располагал, — книжка эта, право, получилась очень неплохой, в нее вошло все лучшее, что он написал, за что был удостоен Государственной премии), — пока в голове у Балакова происходила некая мыслительная работа, из глубины всплывали на поверхность сравнения, эпитеты, определения — все, что относилось к этому красивому существу из Тимкиной компании... Девушка тем временем что-то проговорила, но вот что? — Балаков не услышал, он только разглядел в расплывчатом уютном полумраке, как зашевелились ее губы, углубились трогательные детские ямочки на щеках, потом все это перечеркнул мах рукой.