Жаркое лето

2

До свиданья, Ворошиловград!

Воинский эшелон из расшатанных теплушек медленно тронулся от приземистого кирпичного здания вокзала под прощальные крики и голосистые причитания провожающих, столпившихся на перроне.

Оглушительно раздался прощальный басовитый гудок паровоза. Толпа на перроне — женщины, старики, дети — двинулась вслед за составом, выкрикивая последние напутственные слова. Некоторые призывники, вырываясь из объятий родных, вскакивали на ходу в вагоны и, утирая слезы, махали на прощанье руками из открытых дверей.

Поезд резко набирал скорость. Вот уже скрылся за поворотом вокзал, промелькнули старые привокзальные липы с грачиными шапками в ветвях, прогрохотал под колесами железный мост через речушку Ольховку. Остались позади пригородные одноэтажные домики с цветущими палисадниками. Вскоре эшелон вырвался в степь.

В вагоне шутили, перебрасывались задиристыми словами. Все мобилизованные были почти из одного района, многие знали друг друга еще раньше, до отправки на фронт.

— Ребята, мне вчера Гитлер приснился, — басил с верхних нар весельчак и зубоскал Федор Фатин, станичный зоотехник.

— Какой он из себя? Хоть бы раз на него глазком взглянуть.

— Нос — торчком, зубы торчком, а сзади, пониже мягкого места, хвостик болтается, как у чертика. Взял я его за этот хвостик, да как раскручу, чтобы подальше бросить, а он завизжал, как недорезанный поросенок, и слезно стал молить, чтобы я отпустил его на все четыре стороны.

Хлопцы засмеялись.

— Ну, а ты что сделал? — спросил у рассказчика сосед по нарам Семен Тишин.

— Я-то? — Федор лукаво посмотрел на земляка. — Понимаешь...

И он сказал такое слово, от которого все слушатели расхохотались так, что не слышно стало даже стука вагонных колес.

Друзья Николай Середа и Михаил Яременко стояли у раскрытой двери, облокотись на сосновый брус, засунутый в скобы косяков. Молчали, вслушиваясь в вагонную разноголосицу.

— Ты знаешь, Микола, — заговорил тихо Михаил, — мне почему-то кажется, что вся эта кутерьма скоро кончится. Не успеем мы добраться до передовой, как нас обратно вернут по домам. Ведь ты смотри, какая сила поднялась на ноги против фашистов.

— Так-то оно так, только чует мое сердце, что все скоро не кончится, сеча будет ужасная. Гитлер, сломя голову, на нас не пошел бы войной. Он всю Европу прибрал к рукам, почувствовал силу, уверовал в себя и двинулся на восток. Трудно нам будет сражаться с фашистами, но я верю, что они найдут на нашей земле свою могилу.

Мелькали рядам с дорогой телеграфные столбы, провода то вверх, то вниз линовали небо. Сквозь лохматые облака пробились лучи солнца и высветили в утренней дымке город.

...Николай с детства полюбил Ворошиловград, с того памятного дня, когда он впервые десятилетним мальчишкой приехал из станицы с дедом на Ильинскую ярмарку продавать годовалого бычка. Он живо помнил, как выехали они из дому под вечер и сытый Гнедко до темноты докатил бричку к пригородной слободе — Большой Вергунке, на подворье знакомого шорника дяди Феди. Заночевали прямо на бричке, к которой был привязан бычок. Рано утром, после завтрака в хате шорника, поехали в город. На окраине за густыми тополями Николка увидел большую заводскую трубу с черным хвостом дыма.

— Дедуня, что это такое?

— Это, внучек, наш луганский паровозный завод гудит, — дед причмокнул губами и поторопил Гнедко, ударяя вожжами по лоснящемуся крупу. — Здесь делают железные машины, которые по всей стране бегают. Видел их на нашей станции?

— Угу!

Вскоре их бричка влилась в поток таких же подвод, едущих из пригородных станиц, сел, хуторов на ярмарку. Везли все, что можно было продать в городе: яблоки, помидоры, арбузы, дыни, разомлевших от жары связанных поросят, крикливых гусей, уток, кур. На подводах красовались сверкающие глазурью румяные горшки, расписные дуги, отделанные позолоченными бляхами уздечки, седла, хомуты. За бричками плелись привязанные к задкам телята, овцы, козы.

Поравнявшись с золотоглавым Николаевским собором, стоявшим на площади, дед снял картуз, размашисто перекрестился и что-то про себя прошептал.

Шум и гомон ярмарки неожиданно донесся из-за домов и оглушил Николку своим непонятным странным гулом. Словно ледоход на Донце, обрушился он на мальчика.

— Эка, торжище гудит, — улыбнулся дед, расправляя на груди бороду.

Гнедко, словно почувствовал, что подходит конец пути, прибавил шагу, обогнал две-три подводы, но в гору пошел тихо, словно жалел плетущегося сзади бычка, пугающегося людского шума.

Дед умудрился пробиться сквозь ярмарочную толчею почти в центр торгового места. Отсюда во все стороны открывалась ярмарка. Николка помог деду распрячь Гнедко, привязал его к оглоблям, задал сена. Вскочив на бричку, он увидел, как на травянистых лужайках кружатся разноцветные купола каруселей, рядом с ними на потеху детворе кувыркались и танцевали ученые медведи. Живые матрешки и ваньки-встаньки с нарумяненными щеками зазывали веселыми прибаутками и звонкими бубенцами зрителей в полотняные балаганы на потешные представления. Со всех сторон неслись бойкие крики продавцов, пронзительные звуки детских дудок и рожков, визг гармоник.

В полдень деду удалось выгодно продать бычка, на радостях он с покупателем выпил шкалик водки, а Николке дал пятиалтынный на мороженое. Потом решили, что пора и пообедать.

Николка быстро поел домашней колбасы с огурцом, полакомился калачом с медом и хотел было идти на карусель. Дед посмотрел на небо. Со стороны Каменного Брода на город надвигалась туча, послышались слабые раскаты грома.

— Пора домой, Николка, — сказал строго дед, — быть нам с тобой купанными под дождем...

Но в тот день дождь миновал город. Тяжелые тучи с яркими извивами молний ушли далеко на запад, по Донцу. Щедрое июльское солнце, словно омытое дождем, вырвалось яркими лучами из кромки тяжелых облаков, осветило берега Лугани, широкую площадь, поросшую травой-муравой у заводского сада.

Бывалый казак немного захмелел и вполголоса напевал старую песню, раскачиваясь в бричке:

Ты, мальчишечка, разбедняжечка.
Ой, ты склони свою головушку...

Дальше этих слов песня не шла, старик, видно, позабыл ее и начинал опять повторять сначала.

К дому в тот день добрались затемно. Дед задремал, а Николка не подгонял Гнедко. Куда спешить в тихий вечер, когда степь с красными закатными облаками, свистом сусликов, стрекотанием кузнечиков в траве, медвяным запахом зацветающей гречихи казалась мальчику доброй сказкой, навевала мысли о сильных людях, делающих только хорошее на земле.

...А поезд спешил на запад. Громко лязгали тарелки буферов, мягкой дрожью тряслись тонкие половицы теплушки. Изредка, на поворотах, в раскрытую дверь залетали искры от паровозной трубы. В вагоне сразу же остро запахло гарью.

Все встречные полустанки, разъезды, тупики были заполнены составами, отдельными вагонами. На открытых платформах стояли пушки, танки, автомашины, тягачи, тщательно замаскированные зелеными ветками.

Километрах в трех от Купянска эшелон остановился на тихом полустанке. Узнав, что стоянка запланирована на полчаса, мобилизованные повыскакивали из вагонов.

Впереди состава, рядом с курящимся синим дымком паровозом, виднелась красная будочка стрелочника. Прямо перед глазами расстилался зеленый луг, уходящий к лесу, впритык к которому белели деревенские хаты. Внизу петляла маленькая речушка, теряясь у леса среди зарослей вербы и осоки. Неподалеку на берегу горел костер, сельские мальчишки, стоящие вокруг него, смотрели из-под рук на пробегающий эшелон.

Что-то до боли родное увидел Николай в этой мирной картине. Этот костер, дети напомнили ему о станице, и в памяти почему-то всплыли знакомые с детства стихи:

Вот моя деревня,
Вот мой дом родной...

Паровоз сипло загудел. Мобилизованные бросились к вагонам, толкаясь и обгоняя друг друга.

— По коням! — шутливо крикнул Михаил Яременко. — Не отставать!

В вагон к станичникам поднялся капитан Буряк — заместитель начальника эшелона. Стройный, худощавый, с черными смоляными бровями. Обмундирование, аккуратно пошитое, ловко подогнанное, выдавало в нем кадрового военного, а полевые петлицы на гимнастерке наглядно говорили, что он прибыл за пополнением с фронта.

— Добрый день, хлопцы, не скучаете? — спросил он с мягким украинским акцентом окруживших его мобилизованных.

— Ребята молодцами держатся, — ответил Николай как старший в вагоне.

— Не дюже волнуйтесь, через двое суток на месте будем. Нам треба только Харьков побыстрее проскочить, а там — зеленая улица до самой цели будет.

— А куда нас везут? — в один голос спросили несколько бойцов.

— Эге, хлопцы, это военная тайна, — улыбнулся капитан, — как прибудем на место, тогда все и побачите.

— Наверное, сразу на передовую, — сказал не то сокрушенно, не то с гордостью Мишка Фатин. — Поезд бежит как оглашенный, без остановок...

— А что ты без оружия на передовой будешь делать? — улыбнулся Буряк. — Думаешь фуражками немца закидать?.. Вначале надо вас обуть, одеть, обучить, как пользоваться оружием, а тогда уже вперед на фашистов...