Жаркое лето

— За годы жизни в Советской России я от души восторгался мужеством и доблестью советских людей в дни, когда папанинцы высадились на Северном полюсе и когда Чкалов с экипажем без посадки достигли Америки... Я даже, признаюсь, завидовал, что это делаете вы, а не мы — немцы. Вот все, что я могу сказать, — с облегченным вздохом закончил свою исповедь Ватуля.

В комнате установилась тишина. Было слышно, как взволнованно дышит Курт. Неожиданно раздался резкий телефонный звонок.

— Курт Вернер, возьмите трубку, — разрешил Роскин.

— Слушаюсь! — обрадованно сказал тот, поняв, что, может быть, беда миновала, что никакой вины вроде за ним нет, что он опять будет Ефимом Ватулей, а если не им, то Куртом Вернером. Пусть, он станет жить под своим настоящим именем. Лишь бы поверили. Ну, дадут месяца два принудиловки, так это же не страшно. По телефону сообщили, что с интервалом в двадцать минут в сторону Киева идут три эшелона, которым нужно дать зеленую улицу. Приказ об этом пошел по всей дороге.

«Вот они, дальневосточные эшелоны тронулись, — мелькнуло в голове Курта, — надо бы об этом дать знать своим, но как это сделать?»

Положив трубку, Курт по привычке собрался было идти к дверям, чтобы с флажком в руке встретить эшелоны, но следователь вернул его на место.

— Эшелоны проводят без вас. Допрос еще не окончен.

Роскин порылся в полевой сумке, посмотрел как-то загадочно на Курта, достал синюю папку и что-то подчеркнул на листке бумаги красным карандашом.

— Ну, а теперь, Курт Вернер, рассказывайте нам главное, — спокойно заговорил следователь. — Доложите о своих встречах с националистами-нахтигалевцами, заброшенными в наш тыл.

Эти слова, точно обухом, ударили по голове Курта.

«Это конец, значит они обо всем знают, майн гот!»

Он почувствовал, как предательски выступают на его щеках розовые пятна.

— Я слушаю вас, Курт Вернер, — уже властным голосом произнес Роскин, — мы располагаем достоверными сведениями, и запираться бесполезно. Чистосердечное признание может облегчить меру наказания.