Золотой лев

Хэл ухмыльнулся, услышав радостные возгласы, вызванные его обещанием, и снова поднял руку, призывая к тишине. - ‘Вы все полностью заслужили свою награду. Никто не может желать лучшего, более храброго, более преданного экипажа, чем вы были для меня. Вы уже сто раз доказали свою состоятельность как моряки и бойцы. Вы дали мне клятву верности, и теперь я даю эту клятву вам. Я собираюсь отвести вас домой и дать вам тебе все, что нужно, чтобы вести там прекрасную жизнь. Но сначала, господа, я хочу предложить тост. Не могли бы вы поднять бокалы за женщину, которую я увезу домой, чтобы она стала моей женой, моей любимой Юдифь. Мужчины, даю вам слово - будущая леди Кортни!’

Когда тост был выпит, а также еще несколько предложений от разных членов экипажа, Хэл и Юдифь наконец смогли удалиться вместе в его каюту. Будучи творением богатого аристократа, «Золотая ветвь» не испытывала недостатка в удобствах для жизни. Во всем Королевском флоте не было ни одного линкора, где было бы так удобно, как в каюте капитана "Ветви". Изящно украшенный резьбой письменный стол был идеальным местом для капитана, чтобы вести свой вахтенный журнал в актуальном состоянии, а изящных персидских ковров было достаточно, чтобы гости чувствовали себя не на нижней палубе океанского парусника, а в гостиной джентльменского загородного дома или лондонского дворца.

‘С тех пор как ты в последний раз плыла на "Ветви", я значительно улучшил наши спальные условия, - сказал Хэл, остановившись перед дверью своей каюты. - Это заняло корабельного плотника на целую неделю. А теперь закрой глаза ...

Юдифь сделала так, как ей было сказано, Когда Хэл открыл дверь каюты, а затем взял ее за руку и повел в свои личные владения. Она сделала еще несколько слепых шагов, пока он не сказал: - «А еще через мгновение ты можешь открыть глаза».

Перед ней висела спальная койка, но эта была вдвое шире обычной койки и висела на четырех крючках вместо обычных двух. Прозрачные белые газовые занавески были собраны вокруг веревок на каждом углу, а покрывало из шелкового дамаска, бледно-серый и серебристый узор которого мерцал в свете кормовых окон, лежало поверх простыней и подушек из тончайшего египетского хлопка.

- Хэл, здесь так красиво, - выдохнула Юдифь.

‘Я нашел белье на борту захваченного нами дау, - с усмешкой сказал Хэл. - Капитан сказал, что он направлялся в гарем Шейха. Я сказал ему, что нашел ему лучшее применение.’

- О, действительно?- поддразнила его Юдифь. ‘И что же конкретно ты использовал в ...

Она так и не успела закончить свой вопрос, потому что Хэл просто поднял ее и положил на шелковое покрывало, думая о том, как мудро он поступил, заставив плотника проверить крючки, на которых была подвешена койка, чтобы убедиться, что они выдержат любое мыслимое напряжение.

***

Когда Канюк впервые отплыл на север, чтобы попытать счастья на службе арабскому вторжению в Эфиопию, ни на йоту не заботясь о религиозных или политических вопросах, но выбирая ту сторону, которая, по его мнению, была наиболее выгодна ему, он почти не говорил по-арабски. Он считал, что это отвратительный язык, который ниже его достоинства. Однако вскоре он понял, что его невежество было большим недостатком, поскольку люди вокруг него могли разговаривать, а он не имел ни малейшего представления о том, что они говорят. Поэтому он начал изучать этот язык. Его усилия продолжались и во время выздоровления, так что теперь ему было нетрудно понять магараджу Садик-Хан-Джахана, когда тот сказал: "Я должен поздравить вас, ваша светлость, с вашим замечательным выздоровлением. Признаюсь, я не верил, что ты когда-нибудь встанешь с постели. А теперь просто посмотри на себя.’

В своей пышности Канюк был мастером хитрой снисходительности и неискренних комплиментов, и он не был склонен верить, что надменная фигура перед ним означает хоть одно из его сладких слов. Контраст между индийским принцем в его шелковом с золотыми нитями наряде, усыпанном драгоценностями больше, чем у королевской любовницы, и Канюком, дряхлым одноруким Калибаном, с кожей, похожей на потрескивающую свинину, и лицом, более уродливым, чем у любой горгульи, когда-либо вылепленной, был просто слишком велик, чтобы его можно было описать словами. Но Канюк был нищим и не мог позволить себе выбирать, поэтому он слегка кивнул головой и прохрипел: "Вы слишком добры, Ваше Королевское Высочество.’

И, по правде говоря, его выздоровление, каким бы частичным оно ни было, действительно было результатом необычайного усилия воли. Канюк лег в постель и произвел инвентаризацию своего тела, сосредоточившись на тех его частях, которые все еще функционировали по крайней мере умеренно хорошо. Его ноги не были сломаны, и хотя они были покрыты ожогами и рубцами, мышцы под изуродованной кожей, казалось, были способны поддерживать и двигать его тело. Точно так же, хотя его левой руки больше не было, его правая рука все еще была цела, и его рука все еще могла схватить, так что однажды он снова сможет держать меч. У него было зрение в одном глазу и слух в одном ухе. Он больше не мог нормально жевать, и его пищеварение, казалось, стало чрезмерно чувствительным, так что он мог есть только ту пищу, которая уже была размята в мягкую кашицу. Но этого было достаточно, чтобы он вообще мог есть, и если его еда была всего лишь пресной, безвкусной кашей, то это вряд ли имело значение, так как его язык, казалось, больше не мог различать вкус, независимо от того, сколько соли, сахара или специй было добавлено.

Но прежде всего разум Канюка был все еще в здравом уме. Он страдал от ужасных головных болей, и боль в каждой части его тела – включая, как ни странно, те, которые больше не существовали – была неумолимой. И все же он был способен думать, планировать, просчитывать и ненавидеть.

Именно эта ненависть, прежде всего, и гнала его вперед. Это заставляло его продолжать вставать, когда поначалу, непривычный к дисбалансу своего тела, он продолжал падать. Это приводило его к изнурительным физическим нагрузкам, в частности к наращиванию силы его уцелевшей руки путем многократного подъема мешка проса, добытого на кухне Джахана, когда с каждым вдохом воздух резал его горло и легкие, как едкая кислота.

Черный, пылающий огонь в душе Канюка, казалось, очаровал Джахана. - Пожалуйста, не позволяйте мне перебивать вас. Прошу вас, продолжайте свои усилия’ - сказал он и шагнул прямо к гостю, не пытаясь скрыть смесь отвращения и восхищения, которую он испытывал в присутствии такого отвратительного и чудовищного искаженного человека.

Канюк почувствовал на себе властный взгляд Джахана, и желание бросить ему вызов заставило его идти дальше. Он снова и снова поднимал мешок, который держал в руке за горло, хотя измученные мышцы и обожженная грудь умоляли его остановиться. Он чувствовал слабость, покрытый пленкой гноя и кровавого пота, и был на грани обморока, когда раздался стук в дверь и вошел один из чиновников Джахана. Мужчина не смог скрыть своего потрясения, когда увидел Канюка, который согнулся почти вдвое, положив здоровую руку на колено и тяжело вздымая спину. Но он снова взял себя в руки и обратился к Джахану: ‘У ворот стоит человек, который настаивает, что вы хотите его видеть, ваше превосходительство. Он говорит, что его зовут Ахмед и что он кожевник. Похоже, он выполнил то, что вы ему поручили. Когда я попросил его объясниться, он отказался, заявив, что вы дали ему клятву хранить тайну.’

Джахан улыбнулся: ‘Это действительно так. Пошли его сюда.- Затем он одарил Канюка особенно снисходительной улыбкой и сказал: - Я купил вам небольшой подарок, ваша светлость. Просто жалкая вещь, но я думаю, что это может быть интересно.’

***

Уильям Грей, консул Его Величества в Султанате Занзибара, стоял в очереди просителей, ожидавших своего часа у Дворца Махараджи Садик-Хан-Джахана, проклиная невезение и еще худшее решение, которое привело его в это невыносимое положение. Все годы, проведенные на Занзибаре, Грей был принят Джаханом как почетный гость, поскольку он был самым могущественным, богатым и влиятельным членом Занзибарского общества. Ибо Грей был не только представителем одного из величайших монархов Европы, но и обращенным в ислам, что принесло ему большую благосклонность и открыло доступ к местам и людям, недоступным ни одному христианину. Затем этот коварный шотландский негодяй Ангус Кокран, носивший титул графа Камбрэ, но более удачно прозванный Канюком, прибыл на Занзибар, сопровождаемый высокомерным молодым щенком по имени Генри Кортни, после чего жизнь в покое и привилегиях, которую Грей строил на протяжении многих лет, рухнула в течение нескольких коротких месяцев.

Все началось с того, что Канюк приставал к Грею с просьбой использовать его влияние, чтобы добиться от него назначения сражаться за султана Омана против императора Эфиопии. Разбойничий шотландец планировал разбогатеть на военной добыче, взятой у христиан, и был счастлив заплатить весьма разумную плату, которую Грей взимал за свои услуги. Надо отдать Канюку должное, он сдержал свое слово. Как только каперское письмо оказалось у него в руках, он отплыл к Африканскому Рогу и приступил к выполнению порученной ему задачи.

Пятью неделями позже прибыл молодой Кортни, явно желавший присоединиться к борьбе с Эфиопией, и, подобно Канюку, он также купил каперское письмо. Неудивительно, что Кортни жаждал услышать все, что только можно, о войне и был очарован, обнаружив, что граф Камбре тоже играет свою роль. Грей ни на секунду не задумался о том, что интерес Кортни к графу так велик. Да и зачем ему это? Мусульманское дело должно было получить второй тяжеловооруженный военный корабль, с помощью которого оно установило бы полный контроль над всеми водами между Аравией и побережьем Африки. Как человек, который помогал добывать корабли, Грей будет пользоваться большим уважением, чем когда-либо.

Однако в данном случае Кортни снялся с якоря и погнался за шотландцем, даже не взглянув на него с вашего позволения, ускользнув, как неблагодарный, лживый, двуличный предатель, сражаясь за эфиопского императора и его генерала Назета. Выяснилось, что его истинным намерением все это время было стремление отомстить Канюку, которого он считал виновным в смерти собственного отца. Вскоре до Занзибара дошла весть, что Кортни нашел шотландца и вступил с ним в бой. Рассказывали, что Канюк, сражавшийся до последнего, был сожжен заживо и пошел ко дну вместе со своим кораблем "Чайка морей".

В прежние времена Грей мог бы подтвердить правдивость этого рассказа и открыть гораздо больше информации, к которой не было доступа обычному стаду. Но это было уже невозможно, потому что Кортни принялся преследовать, захватывать и топить арабские суда вверх и вниз по Красному морю, к ужасу людей, которые владели поврежденными судами и больше не могли извлекать выгоду из их груза. Теперь эти люди считали Грея, по крайней мере, частично, ответственным за свои потери и соответственно избегали его.

Каждая дверь в Занзибаре, или, по крайней мере, каждая дверь, которая имела значение, была захлопнута перед его носом, и Грей теперь знал не больше, чем самые низменные уличные сплетни или кофейные сплетни. Все, что он мог сделать, - это продолжать приходить сюда, во дворец магараджи, в надежде, что однажды его светлое, величественное и милосердное Высочество Садик-Хан-Джахан проявит сострадание к его бедственному положению и позволит ему выступить в свою защиту. Грей посмотрел вперед и увидел Османа, сводника женщин и маленьких мальчиков, с которыми он когда-то имел постоянные дела. Но он уже несколько месяцев не прикасался ни к одной из прелестных маленьких фантазий Османа, будь то мужская или женская. Осман - простой торговец мясом! - с сожалением пожал плечами и сказал, что больше не будет иметь дела с человеком с такой репутацией, как у Грея.