Золотой лев

Уилбур Смит 
Золотой лев

Они больше не были мужчинами. Это были обломки войны, выброшенные Индийским океаном на красные пески Африканского континента. Большинство их тел было разорвано выстрелом из пушек или изрублено острым оружием их противников. Другие утонули, и газ в их раздутых животах, когда они гнили, снова поднял их на поверхность, как пробковые болванки. Там их пожирали морские птицы-падальщики и акулы. В конце концов, очень немногие из них были смыты разбивающимся прибоем на пляж, где люди-хищники ждали, чтобы забрать их снова.

Два маленьких мальчика бежали впереди матери и бабушки вдоль кромки воды, взвизгивая от возбуждения всякий раз, когда обнаруживали что-нибудь, оставленное на ней морем, пусть даже самое незначительное и незначительное.

‘Есть еще один, - крикнул старший по-сомалийски. Он указал вперед, туда, где на берег прибило деревянный лонжерон корабля, волоча за собой длинный лист рваной парусины. Он был прикреплен к телу белого человека, который еще при жизни привязал себя к лонжерону веревкой из пеньки. Теперь оба мальчика стояли над его телом и смеялись.

- Птицы выклевали ему один глаз’ - крикнул старший мальчик.

- И рыба откусила ему одну руку’ - злорадствовал младший брат, не желая отставать. Лоскут порванного парусного полотна, очевидно, нанесенный человеком еще при жизни, был завязан вокруг обрубка его ампутированной руки в виде жгута, а его одежда была опалена огнем. Она висела на его изможденном теле клочьями.

- Смотри!- завизжал старший мальчик. - Посмотри на пряжку на его поясе с мечом. Она должна быть сделана из золота или серебра. Мы будем богаты.- Он опустился на колени рядом с телом и потянул за металлическую пряжку. В ответ на это мертвец глухо застонал и повернул голову, чтобы посмотреть на мальчиков своим единственным здоровым глазом. Оба ребенка закричали от ужаса, а старший отпустил пояс с мечом и вскочил на ноги. Они бросились обратно к матери и вцепились в ее юбки, хныча и скуля от ужаса.

Мать побежала осматривать добычу, волоча за собой детей на своих юбках. Бабушка ковыляла следом за ними. Ее дочь упала на колени рядом с телом и сильно ударила мужчину по лицу. Он снова застонал.

- Зинки права. Ференги все еще жив.- Она сунула руку в карман юбки и вытащила серп, которым стригла траву, чтобы накормить цыплят.

‘А что ты собираешься делать? - Ее мать задыхалась от бега.

‘Конечно, я собираюсь перерезать ему горло. - Женщина схватила мужчину за мокрые волосы и откинула его голову назад, обнажив горло. - ‘Мы не хотим спорить с ним о том, кому принадлежат ремень и пряжка. Она приставила изогнутое лезвие к его шее сбоку, и мужчина слабо закашлялся, но не сопротивлялся.

- Подожди!- резко приказала бабушка. - ‘Я уже видела эту пряжку, когда была в Джибути с твоим отцом. Этот человек - великий повелитель ференги. У него есть собственный корабль. У него огромное богатство. Если мы спасем ему жизнь, он будет благодарен и даст нам золотую монету, а то и две!’

Ее дочь посмотрела на нее с сомнением и некоторое время обдумывала это предложение, все еще держа лезвие серпа у его горла. - ‘А как же его прекрасная металлическая пряжка большой ценности?’

‘Мы будем держать его, естественно. - Ее мать была в отчаянии от того, что у дочери не хватает остроты ума. - ‘Если он когда-нибудь попросит об этом, мы скажем ему, что никогда его не видели. - Ее дочь отвела лезвие серпа от горла мужчины.

‘Так что же нам теперь с ним делать?’

‘Мы отвезем его к врачу в деревню.’

- Как же так?’

- Мы положим его на спину на эту полоску лембу. - Она указала на брезентовую ленту, обернутую вокруг лонжерона. - ‘А мы с тобой его тянем. - Она повернулась и сурово посмотрела на внуков. - Мальчики, конечно, нам помогут.’

В его голове раздавался крик мужчины. Но его голосовые связки были настолько пересохшими, потрескавшимися и опустошенными дымом и пламенем, что единственным звуком, вырвавшимся наружу, было пронзительное, дрожащее хрипение, такое же жалкое, как воздух, вырывающийся из пары сломанных мехов.

Было время, всего месяц или два назад, когда он подставлял лицо буре и улыбался с диким ликованием, когда ветер и морские брызги обрушивались на его обветренное лицо. Но сейчас теплый, пахнущий жасмином ветерок, едва проникавший в комнату через открытые окна, казался ему шипами, которые тащили по жалким клочьям его кожи. Он был поглощен болью, измучен ею, и хотя доктор, снимая повязки с его лица, делал все возможное, чтобы работать с самой совершенной деликатностью, каждый дополнительный дюйм воздействия пронзал его еще одним острым как игла стилетом чистой, концентрированной агонии. И с каждым ударом приходило новое, нежеланное воспоминание о битве - обжигающий жар и яркость пламени; оглушительный грохот выстрелов и горящего дерева; сокрушительный удар дерева о его кости.

‘Мне очень жаль, но больше ничего нельзя сделать, - пробормотал доктор, хотя человек, с которым он разговаривал, плохо понимал по-арабски. Борода доктора была тонкой и серебристой, а под глазами виднелись глубокие морщины и желтоватые мешки. Он практиковался в своем ремесле почти пятьдесят лет и приобрел вид мудрости и почтительности, которые успокаивали и убеждали большинство пациентов, находившихся на его попечении. Но этот человек был совсем другим. Его раны были настолько серьезны, что он вообще не должен был оставаться в живых, не говоря уже о том, чтобы сидеть практически вертикально в постели. Ему ампутировали одну руку, и только Аллах милосердный знал, как это делается. Его грудная клетка с той же стороны тела напоминала бочонок, в который был воткнут боевой топор. Большая часть его кожи все еще была обожжена и покрыта волдырями, а аромат цветов, которые росли в таком изобилии под открытым окном, терялся в запахе жареной свинины, горелой плоти и тошнотворном зловонии гноя и гниения, которое теперь источало его тело.

Огонь забрал его конечности. Два пальца на его оставшейся руке превратились в обрубки почерневшей кости, которую доктор тоже отпилил вместе с шестью из десяти пальцев на ногах мужчины. Он потерял левый глаз, выклеванный морскими стервятниками. Веко второго глаза почти полностью сгорело, и теперь он смотрел на мир холодным немигающим взглядом. Но зрение было не самым худшим из его потерь; мужественность пациента была сведена к немногим большим, чем обугленный обрубок блестящей, мертвенно-бледной рубцовой ткани. Когда – или, скорее всего, если - он когда-нибудь встанет с постели больного, ему придется присесть на корточки, как женщине, чтобы помочиться. Если бы он хотел удовлетворить любовницу, единственным доступным ему средством был бы его рот, но шансы на то, что кто-то захочет подпустить эту конкретную утробу к ее телу, даже если ему за это заплатят, были очень малы.

Этот человек выжил только по воле Бога. Доктор вздохнул про себя и покачал головой, глядя на опустошение, которое обнаружилось, когда бинты были размотаны. Нет, такое злодеяние не может быть делом рук Аллаха, Всемогущего и милосердного. Это, должно быть, дело рук шайтана, самого дьявола, и чудовище перед ним, несомненно, было не лучше дьявола в человеческом обличье.

Для доктора было бы делом одного мгновения уничтожить это сатанинское существо, которое когда-то было человеком, и тем самым предотвратить ужасы, которые оно, несомненно, причинит, если будет свободно бродить по миру. Его лекарство содержало сладкую, сладковатую настойку, которая притупляла боль, которая явно терзала мужчину, прежде чем отправить его спать, а затем, с нежностью прикосновения женщины, останавливала его сердце навсегда. Но сам Махараджа Садик-Хан-Джахан прислал из Эфиопии приказ, чтобы этого человека отвезли в личную резиденцию махараджи на Занзибаре и там с ним обращались особенно бережно.

Несомненно, заметил Джахан, это был акт божественного провидения, что кто-то выжил после ожога огнем, ампутации одной руки, потери одного глаза, утопления в воде и поджаривания на солнце за несколько часов или дней до того, как его нашли местные дети, выброшенного на берег.

Поэтому доктору сообщили, что выживание его пациента будет вознаграждено с безграничной щедростью, но его смерть будет наказана с соответствующей большой строгостью. За свою долгую карьеру доктор много раз незаметно избавлял страдающих пациентов от страданий, но этот случай, несомненно, был не из их числа. Этот человек будет жить. Доктор сделает это абсолютно точно.

Человек не столько видел, сколько ощущал проблеск света, и с каждым движением руки доктора вокруг его головы и каждым слоем снятой повязки свет становился все менее тусклым. Теперь он понял, что свет, казалось, достигал его только через правый глаз. Левый был слеп, но он все еще чувствовал его присутствие, когда он стал жертвой самого отвратительного зуда. Он попытался моргнуть, но ему ответило только правое веко. Он поднял левую руку, чтобы потереть глаз, но руки там не было. На секунду он даже забыл, что его левая рука давно исчезла. Вспомнив об этом, он почувствовал, что культя тоже зудит. Он поднял правую руку, но рука его была крепко сжата сухой костлявой хваткой, и он снова услышал голос доктора. Он не мог понять ни слова из того, что было сказано, но общий смысл был достаточно ясен - даже не думай об этом.

Он почувствовал, как к его глазам приложили прохладный компресс, немного успокаивающий зуд. Когда он исчез, к нему медленно-медленно вернулось зрение. Он увидел окно, а за ним - голубое небо. Пожилой араб в белом одеянии и тюрбане склонился над ним, разматывая повязку одной рукой и собирая ее другой. Две руки, десять пальцев - как странно смотреть на них с такой завистью.

В комнате был еще кто-то, гораздо более молодой человек, стоявший позади доктора. Он был похож на жителя Ост-Индии по изяществу лица и оттенку кожи, но его белая хлопчатобумажная рубашка была скроена в европейском стиле и заправлена в бриджи и чулки. Где-то там была и белая кровь, потому что человек в постели видел, что азиатская смуглость лица молодого человека была разбавлена бледно-розоватым оттенком.

Теперь он посмотрел на него и попытался сказать: "Вы говорите по-английски?’

Его слова не были услышаны. - Его голос был почти шепотом. Человек сделал знак сломанной правой рукой, чтобы молодой полукровка подошел поближе. Он так и сделал, с трудом сдерживая выражение крайнего отвращения на своем лице, когда открывшееся перед ним зрелище становилось все ближе и яснее.

‘Вы говорите по-английски?- повторил мужчина в постели.

‘Да, сэр.’

‘Тогда скажи этому паршивому арабу ... - он замолчал, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, и поморщился, когда тот пронзил его измученные дымом и пламенем легкие. - ...Тай, перестань быть таким чертовски малодушным с моими бинтами. - За очередным вздохом последовал короткий, резкий вздох боли. ‘... И просто оттащи этих мерзавцев подальше.’

Эти слова были переведены, и темп удаления был значительно увеличен. Прикосновение доктора стало еще грубее, когда он перестал утруждать себя какими-либо тонкостями. Очевидно, перевод был сделан буквально.