Малыш пропал

Глава десятая

Вечер вторника

Хилари рано пообедал, к тому же поставил перед собой на столе книгу, чтобы воспрепятствовать любым попыткам мсье Леблана завязать с ним беседу. Потом вышел на улицу и ходил взад-вперед перед отелем. Не хотел, чтобы мсье Меркателю пришлось туда заходить и оказаться на глазах у мадам, когда станет справляться о нем.

Но вот наконец мсье Меркатель трусцой приблизился к отелю, в плаще и серой фетровой шляпе, шея закутана теплым вязаным кашне, и, казалось, испытал такое же облегчение, как и Хилари, оттого, что они встретились на улице.

— Это, наверно, глупо, — заметил он, — но если бы мне пришлось заговорить с этими людьми, даже задать им какой-нибудь простой вопрос, у меня было бы такое ощущение, будто я предал самого себя.

— Они и вправду отвратительны, — сказал Хилари, и его передернуло. — Так куда мы отправимся?

— Моя матушка, мсье, просит вас доставить ей удовольствие, пожаловать к нам на чашечку кофе, — робко произнес мсье Меркатель. — Наши кафе сейчас, право, не слишком приятны, к тому же матушка была бы очень рада с вами познакомиться.

Приглашение нисколько не привлекало Хилари. Он надеялся тихо, мирно побеседовать с этим спокойным человеком, а не напрягаться ради светских разговоров со старой француженкой, известной своими добрыми делами. Но ему ничего не оставалось, как сказать:

— Почту за честь, мсье. Со стороны вашей матушки это чрезвычайно любезно.

И они двинулись по темной бесшумной улице.

— Вы только что из Парижа, не правда ли? — приветливо сказал мсье Меркатель. — Каким он вам показался?

— Он по-прежнему самый красивый город на свете, но мне показалось, в нем ощущается дух печали, чуть ли не упадка. Такое впечатление, что цивилизация медленно дает задний ход.

— Да, это устрашающе, — согласился мсье Меркатель. — Варварство притягательно в своем первобытном состоянии, но не тогда, когда это возврат, угасание. Не думаю, чтоб мне захотелось увидеть Париж сегодня.

— Вы не были там много лет? — учтиво спросил Хилари.

— До войны я приезжал туда раз в год, на обед, который ежегодно устраивали мои сорбоннские коллеги. Но с тех пор, как началась война, я там не бывал.

— Вы учились в Сорбонне? — сказал Хилари, не представляя, кем же могли быть упомянутые мсье Меркателем коллеги.

Мсье Меркатель тихонько засмеялся, безо всякого следа горечи.

— Я там преподавал, — объяснил он. — В ту пору я был весьма неплохой математик. Написал весьма серьезную работу, которая вряд ли была бы по зубам хоть кому-нибудь. Но мои тогдашние коллеги никогда меня не забывали, и приезжать туда раз в год, встречаться с ними и вести разговоры о прежних временах было огромное удовольствие. В этом году я наконец надеюсь опять поехать.

Они продолжали путь, и Хилари, чуть помолчав, сказал с глубочайшим сочувствием:

— Вам, верно, очень одиноко здесь все эти годы.

— Одиноко? — повторил мсье Меркатель. Он явно был удивлен. — О нет, мсье. Видите ли, я родился в А… и ходил здесь в школу, так что у меня в городе много хороших друзей. Нет-нет, мне здесь совсем не одиноко.

— Я имел в виду, — сказал Хилари, озадаченный непостижимым ответом мсье Меркателя, — что тут едва ли много людей, с которыми вы могли бы беседовать.

— А, вот вы о чем, — сообразил мсье Меркатель. — Вы имеете в виду, беседовать о математике. Но математика не то, что литература, она не может быть темой обычной беседы друзей, не специалистов. Нет, о математике я думаю про себя, наедине, а потом, когда встречаюсь с друзьями, мы говорим обо всем остальном, обо всем на свете.

— Но… — начал Хилари и замолчал. Ему трудно было поверить, что мыслящий человек мог быть счастлив, живя в провинциальном городе и беседуя с людьми отнюдь не своего уровня.

Он невольно поймал себя на том, что уже готов решить, будто переоценил мсье Меркателя, а на самом деле он глубоко мыслит, вероятно, лишь в пределах своего предмета, в остальном же ничего особенного собой не представляет. Но ведь он знал, что я поэт, озадаченно возразил себе Хилари, и в эту минуту мсье Меркатель сказал:

— У нас тут есть литературное общество, оно собирается раз в месяц, каждый первый вторник. На прошлой неделе один из наших коллег, критик местной газеты, читал нам доклад о современной английской литературе, и он постоянно упоминал ваше имя. Я, разумеется, весьма заинтересовался и заказал из Парижа экземпляр книги ваших стихов, а потом, спустя два дня, приезжаете вы сами. Не правда ли, удивительное совпадение?

— Несомненно, — сказал Хилари. — Но прошу вас, мсье, аннулируйте ваш заказ и позвольте мне самому прислать вам книгу, как только я вновь окажусь в Англии.

— Вы так любезны, — сказал мсье Меркатель с явным удовольствием. — Я буду очень дорожить вашим подарком.

Над серыми крышами всходила луна, и в черном небе сияли звезды. Да, похоже, он все-таки человек мыслящий, говорил себе Хилари, когда они шли по улице, но, Боже милостивый, как же он ухитряется быть счастливым в этом захолустье? Довелись мне жить в английской провинции, я бы помер со скуки. Вероятно, он обладает той способностью быть счастливым, о которой толковал Пьер, с возмущеньем думал Хилари. Однако значит ли это, что человек способен жить где угодно, как живут люди терпимые, и при этом быть совершенно счастлив, спрашивал он себя. Но разве можно быть счастливым, если тут и поговорить не с кем, умного человека днем с огнем не сыщешь. А может быть, им движет давнее сентиментальное убеждение, что, в ком бы ты ни распознал человека стоящего, он вполне годится тебе в собеседники на темы общечеловеческие?

Мы, английские интеллектуалы, решительно отвергли это убеждение, раздумывал он. Нам скучно и обидно, если от нас ждут, что мы станем водить компанию с человеком не нашего типа, — разве что он левый, скажем, политически сознательный трамвайщик. И оттого, я полагаю, наш труд лишен широты; мы намеренно ограничили себя тесным кругом избранных, в который вхожи лишь посвященные, вот почему мы лишены материала для обобщений о человеческих чувствах. И в конечном счете лишены материала даже для того, чтобы самим испытывать какие-либо чувства, думал он с горечью, а потом они свернули за угол и мсье Меркатель сказал ободряюще:

— Взгляните, мсье, здесь наш дом.

— Какая прелесть! — вырвалось у Хилари, и он стал восхищенно разглядывать представшую перед ним залитую лунным светом картину.

Дорога вела еще немного вперед, а потом резко свернула вправо. С этой стороны к ней подступала высокая ограда, над которой он смутно различал очертания могучих голых ветвей. Впереди, на изгибе дороги, разрушенный замок возносил ввысь развалины башен с бойницами, и за пустыми глазницами окон сияли далекие звезды. Слева расположилась группа стародавних строений, все разные и все очаровательные. Длинный низкий дом, декорированный балками, более тонкими, чем обычно в Англии. И еще один, тоже длинный, но повыше, с оштукатуренным фасадом; к окнам вплотную подступали и украшали их низкие живые кусты в деревянных ящиках, а рядом с ним, у самого поворота дороги, — маленький домик восемнадцатого столетия на редкость простых и изысканных пропорций.

— Восхитительно, — сказал Хилари, не пытаясь скрыть удивления. — А я уже совсем потерял надежду увидеть в этом городе что-нибудь красивое.

— Во время нынешних разрушений кое-что все-таки уцелело, — сказал мсье Меркатель. — Люди думают, наши северные города неприглядны, но уголки вроде этого, которые никому не пришло в голову разбомбить или снести, отнюдь не редкость, правда, не на тех магистралях, что избирают туристы.

Он направился к среднему дому с живыми изгородями, что примыкали к окнам, вытащил из кармана огромный ключ и вставил его в массивный старинный замок.

Они вошли внутрь дома, в узкий проход.

— Вот сюда, — сказал мсье Меркатель, повернув к двери слева, и попутно объяснил: — Прежде нам принадлежал весь этот дом, но в последние годы, когда здесь остались только мы с матушкой, весь целиком он уже нам не нужен. Теперь нас вполне устраивают appartements на первом этаже, а остальной дом мы сдали в аренду.

— Очень удобно, — учтиво сказал Хилари, догадываясь, что только нужда могла их к этому вынудить.

Они прошли по выкрашенному серой краской коридору, а потом мсье Меркатель растворил дверь и отступил в сторону, пропуская гостя вперед. Тот оказался в комнате такой очаровательной, что от неожиданности и изумленья у него перехватило дыхание.

Комната была большая и прежде, очевидно, служила салоном дома, построенного с расчетом на большие приемы. Три высоких окна убраны желтыми занавесями тяжелого шелка, стены искусно расписаны — на них запечатлены седые щеголи и их дамы, подпрыгивающие в мнимо безыскусном танце. Дальний конец комнаты занимал невероятных размеров книжный шкаф розового дерева, перед средним окном расположился маленький расписной спинет; взгляд Хилари продолжал блуждать по комнате, и подле огромного камина, в котором горели крупные поленья, он увидел хозяйку дома, сидящую в кресле розового дерева с прямой спинкой, и направился к ней.

— Я счастлива, что вы к нам пожаловали, мистер Уэйнрайт, — сказала она на безукоризненном английском. — Прошу прощенья, что не поднялась вам навстречу, но меня обезножил артрит.

— Mais, madame, — сказал пораженный Хилари. Но спохватился, вспомнил, как должно себя вести, и протянул ей руку для рукопожатия, потом заговорил снова, теперь уже по-английски: — Прошу меня извинить, что так удивился. Но скажите на милость, как это вам удалось достичь такого совершенства в моем языке?

Старая дама в черном поношенном старомодном платье и кружевном, пожелтевшем от времени шарфе на поредевших седых волосах смахивала на маленький узел тряпья. Она казалась безмерно старой, хрупкой и решительно не походила на англичанку.

Теперь она заговорила, и в ее речи Хилари услышал знакомые интонации старых дам, которые имели обыкновение прогуливаться среди зелени вокруг собора св. Павла.

— Должна признаться, мистер Уэйнрайт, я надеялась вас удивить. Но объяснение очень простое. Моя матушка англичанка, и в бытность мою девушкой, — «дэвушкой», произнесла она, — мы, бывало, каждый год навещали моих бабушку и дедушку в Холланд-Парке.

— А в последнее время вы бывали в Англии? — тупо спросил Хилари, он еще не пришел в себя от удивления.

— Не была уже почти сорок лет, — ответила мадам Меркатель. — Дедушка с бабушкой умерли вскоре после прошлой войны, и постепенно связь оборвалась; правда, те из родных, которые еще остались в живых, продолжают писать и, бывает, пришлют мне какую-нибудь замечательную посылочку. Но присядьте поближе, мистер Уэйнрайт. Вы, конечно же, продрогли, пока шли.

Он опустился на стул розового дерева, спинку которого оседлал великолепный медный орел.

— Как приятно видеть горящие поленья, — изрек он банальность.

Мадам Меркатель засмеялась.

— Когда я вышла замуж, я сказала мужу: наконец-то у меня есть собственный английский камин, и, прекрасно помню, он посмеялся надо мной; оказалось, во многих старых французских домах тоже, конечно же, есть камины. И всем нам это, разумеется, очень приятно, особенно по нынешним временам, ведь центральное отопление безжалостно пожирает деревья, и, если бы не мой камин, мы бы частенько замерзали.