Перекресток дорог.Книга 1

…Могла ли я не узнать его через несколько дней после моего ареста? Тем более что это был мой первый арест, и поэтому я помню все до мельчайших подробностей…

Мой брат, вольноопределяющийся инженерного управления. Он занимался черчением и получал хорошее жалованье. После моего ареста, брат оказался под арестом в инженерном управлении: он работал под наблюдением приставленного к нему солдата.

…Все написанное о брате нужно для дела. Начальник брата, генерал, насмехается над братом и меня оскорбляет. Не знаю, чем это кончится: брат вспыльчивый, может ударить генерала… Тогда и его запрячут в тюрьму.

…Вчера мне сказали, что, наверное, сошлют меня в Вологду…"

Перечитав несколько раз дневник Марии Ивановны Диммерт, Нина Николаевна почти полностью убедилась, что Михаил — провокатор. Но как это доказать и что нужно делать немедленно? На две недели Комитет запретил боевикам заходить в район конспиративной квартиры. Конечно, здесь снуют сыщики. Да и Михаил непрерывно следит, выйти незамеченным нельзя.

Если тревожилась Нина Николаевна, то и Михаил не в меньшей степени волновался: поторапливаемый охранкой и боящийся одновременно разоблачением его в организации, что могло бы привести к уничтожению его как провокатора, он решил на этот раз действовать в лобовую, чтобы ускорить события.

"Попробую с ней, как с женщиной, — думал он. — Да и кое-что, возможно, уточню в разговор с этой Ниной Николаевной".

С такими мыслями он и вступил в ее комнату.

— Добрый вечер, — ответила сидевшая у стола Нина Николаевна на приветствие Михаила. Но в голосе ее не было гостеприимства или даже простого уважения. И Михаил это сразу ощутил, хотя сделал вид, что ничего не заметил.

— Принес я интересную книгу Мориса "Каторга", — сказал, присаживаясь рядом. Пошелестев листами и придвинувшись поближе, он вдруг положил свою широкую ладонь на теплое плечо Нины Николаевны, сладостно зашептал: — Давайте, вместе почитаем…

Нина Николаевна встала, чтобы уйти. Но Михаил преградил ей дорогу.

— Что вы из себя разыгрываете недотрогу? — сказал он, впиваясь в нее шальным взором возбудившихся глаз. — Ведь мне известна ваша далеко не ангельская жизнь. От своего мужа штурмана корабля Максимовича вы сбежали, нажив сынка, Володю, которого отдали теперь на воспитание тете. Со студентом Костей проводили ночи в сарае-квартире у базара, понесли от него, но недавно умышленно упали с крыльца и прервали жизнь зародыша. Сильверстов знал вашу ласку и недаром гонял к вам Владимира Рыбакова с цветами и подарками, отчаянно клеветал Михаил. Он продолжал: — с Петром Шиманским вы ночевали под сценой городского собрания…

— Хватит! Негодяй вы! — крикнула Нина Николаевна. — Зачем вы собираете разную грязь и выдумки? Вы знаете, что в ту ночь шли облавы и обыски, так что не только мы с Шиманским скрывались, но и многие другие…

— Для меня это не имеет значения, — не в силе возразить против правды, приглушенно, как заговорщик, сказал Михаил и, выискивая маскировочные причины своего поведения, добавил: — Чувство ревности заставило Отелло убить Дездемону. И если бы вы любили Константина, то не позволили бы ему уединиться с Ласточкой…

— Почему с Ласточкой? — прервала его Нина Николаевна. — На кораблях и в гарнизоне он действовал вместе с другими членами нашей организации…

— Вы имеете в виду Ядвигу Дубицкую по кличке "Надежда"? — спросил Михаил.

— Я не обязана перед вами отчитываться! — возразила Нина Николаевна. — Еще раз прошу, оставьте квартиру!

— Но вы должны отчитаться перед организацией, — продолжал наступать Михаил. — Почему это вы обеспечили выезд своего любовника Константина из Севастополя, позволили улететь Ласточке, а вот матроса Щербину послали распространять прокламацию "К солдатам и матросам" среди солдат 51-го Литовского полка, Белова послали распространять газету "Солдат" на территории Севастопольской артиллерийской крепости, Дубицкую сунули в самое пекло Литовского полка. Вот и получилось, что по вашей вине арестованы Щербина с Беловым, а Дубицкая избежала ареста лишь потому, что ее защитили солдаты…

Нина Николаевна с ненавистью глядела на Михаила, не говоря ни слова. Она поняла, что ему что-то неизвестно и он пытается провокационным методом шантажа узнать об этом из уст секретаря Комитета. "Пришли бы сейчас наши, — метались мысли Нины Николаевны. — Пусть потом меня судят, но я распорядилась бы убрать этого мерзавца!"

Видимо, Михаил понял, что зашел далеко и ничего полезного для себя не добился, решил переменить тактику.

— Вот что, сударь женщина, извините меня за наговоренные здесь дерзости. При чувстве ревности и не то бывает…

— Вы намекнули мне на судьбу Дездемоны…

— Простите, Нина Николаевна. И не поймите меня буквально… Впрочем, давайте поговорим о деле.

— О каком?

— О типографии. Мне сказали, что она неисправна. А я ведь могу исправить. Мне приходилось работать на машинах разных марок. В девятьсот пятом году мы явочным путем захватили в Москве типографию Кушнарева. Бросились к машинам отпечатать газету "Известия Московского Совета Рабочих Депутатов", а они кем-то повреждены. Я взялся, все исправил…

Нина Николаевна, слушая Михаила, внимательно наблюдала за его лицом. Благообразное это лицо, но полное странных контрастов: мирно-пухленькие розовые щеки никак не вязались с неопределенного цвета злыми рысьими глазками. Жесткие черные брови хмурились, а тонкогубый рот растягивалась в слащавой улыбке. И было во всем лице Михаила и в этой улыбке что-то змеиное — прозевай, сразу укусит.

"Страшные люди! — чуть не закричала Нина Николаевна, взвинченная этой встречей с Михаилом до предела. — Состоят в партии, проникли в Комитет, действуют ее именем, а сами или готовы или уже продали за грош свою душу и совесть. Но не так то просто доказать, что они именно такие. Скользкие, изворотливые, тебя же и представят клеветницей…"

В тиши тикали часы, посвистывал-заливался сверчок.

— Долго будем играть в молчанку?! — раздраженно гаркнул Михаил. — Какие типография имеет неисправности? Исправлю, будет действовать…

— У нас теперь совсем нет типографии, — находчиво ответила Нина Николаевна.

— Вы лжете! — зашипел Михаил. Лицо его исказилось, глаза превратились в два заострившихся и раздуваемых ветром горящих угля. — Где же печатаете газеты и листовки?

— Мне никогда не приходилось печатать, — тихим голосом возразила Нина Николаевна, подавляя в себе кипящую ярость. — И вы постыдились бы кричать на женщину…

— Извините, Нина Николаевна! Я голоден, потому и зол, дерзок. Покормите меня, пожалуйста.

Но и на кухне они снова поссорились: Нина Николаевна отвергла ласку Михаила, категорически отказалась сообщить ему что-либо о типографии.

— Тогда мне здесь делать нечего, — проворчал Михаил, закуривая папиросу.

— Счастливого пути! — сказала Нина Николаевна, отвернувшись к закрытому наружным ставнем окну. В стекле, как в слабом зеркале, отражалась внутренность комнаты. Маячил топтавшийся на месте Михаил. Вдруг он шагнул к холодной печке, громыхнул заслонкой. По стеклу, показалось Нине Николаевне, мелькнуло отражение чего-то брошенного Михаилом. Потом он повернулся и быстро вышел из комнаты.

Едва замолкли за окном его шаги, Нина Николаевна бросилась обыскивать комнату, вспомнив о дневнике Марии Диммерт и описанном в нем случае, когда в диванчике оказались нелегальные материалы, подброшенные квартирантом.

Ничего не оказалось на полу, на этажерке, на диване и на столе. Когда же открыла печку, там увидела скомканную бумажку.

Чувство обомления охватило Нину Николаевну, когда она развернула листок: на нем был четкий оттиск штампа и печати Севастопольской военной организации РСДРП и текст удостоверения на имя А.В. Логинова, посланного от Севастополя с правом решающего голоса на Таммерфорскую конференцию.

"Одной этой бумажки достаточно для ареста меня полицией, — поняла Нина Николаевна. Она немедленно сожгла удостоверение, ни весть каким путем попавшее к Михаилу. Ей хотелось сейчас же бежать к Иванову или Шиманскому, но чувство конспиратора удержало от этого шага: — Приведу за собой шпиков туда, куда их впускать нельзя. Постараюсь завтра сообщить товарищам о происшедшем…"

Задремала она лишь под утро. Ей снились лошади с оскаленными мордами, кабаны с длинной щетиной по хребту и окровавленными клыками. Потом все это закрутилось перед нею в невообразимой карусели. Из хаоса звуков и мельканий все явственнее вырисовывалось смеющееся лицо Михаила. Потом рядом с ним встали Сильверстов с Дадаловым. Этот угрожал ей кулаком, наступал, посверкивая черными круглыми стеклами очков.

Она пыталась бежать, кричать о помощи. Но вдруг с громом обрушился потолок, навалившись на ее грудь пыльной тяжестью.

В холодном поте Нина Николаевна проснулась. В дверь кто-то стучал.

Свесив ноги и нащупав стоявшие у кровати мягкие тапочки, она набросила на плечи халат, прислушалась: стуки были родными, условленными. "Наверное, Шиманский, — подумала Нина Николаевна. — Значит, случилось что-то важное, если пришел в такую рань и несмотря на запрет. Дам я Петру трепку за такой риск!"

Вместе со свежей струей холодного утреннего воздуха пахнуло в лицо Нины Николаевны через приоткрытую дверь одуряющим ароматом живых цветов. Только не Шиманский, а Михаил стучал когда-то подслушанным или выведанным кодом. Всем телом своим он быстро отодвинул Нину Николаевну от двери и сказал странно придыхающим голосом:

— Пришел мириться с вами. Мы ведь очень холодно, почти враждебно расстались…

— Уходите немедленно! — воскликнула Нина Николаевна. Но Михаил стремительно обнял ее, зажав букет цветов между ею и собой. Он шептал страстно: — Клянусь, не нахожу без вас покоя…

— Бросьте или я закричу! — она неожиданно ударила его головой снизу в подбородок, так что Михаил шарахнулся в сторону и чуть не упал от резкой боли. Лепестки цветов упавшего букета холодными влажными поцелуями обласкали босые ноги Нины Николаевны. С перемешанным чувством страха и негодования она отбежала к столу и взмахнула над головой тяжелый бронзовый подсвечник: — Убью, если полезете!

Михаил, расставив ноги, мгновение глядел на разъяренную Нину Николаевну. "Брать ее силой не имеет смысла, — решил он. — Не сумел залезть к ней в душу, значит, не получу обещанную мне в жандармском управлении тысячу рублей. Но и на свободе нельзя оставлять эту социал-демократическую фанатичку. Она расскажет своим друзьям обо мне, а те уничтожат меня. На свободе она очень опасна для меня…"

— Не поняли вы страдание моего влюбленного сердца, Анисья Никитична Максимович, крестьянка из деревни Черноглазовки Павлоградского уезда Екатеринославской губернии, — издевательским тоном проговорил Михаил. — Все остальное о вас — это мишура, которую вы никому не докажете, раз поссорились со мною. Вы отвергли меня. Так запомните же наступающий день 27 марта 1908 года. Прощайте!