Страшные сказки о России. Классики европейской русофобии и не только

Журнальные войны между Россией и Францией, или Страсти по Кюстину

Итак, книга Кюстина выстрелила и имела большой общественный резонанс, как бы к ней ни относились. Именно ее публикация спровоцировала самую настоящую информационную войну между Россией и Францией. Термин «информационные войны» тогда не употребляли; в России их называли «журнальными войнами» – так это явление обозначено в отчетах Третьего отделения Императорской канцелярии. Журнальные – потому что «газета» по-французски это и есть le journal.

О стране, далекой и неизвестной, легче всего сообщать всяческие нелепицы, направляя общественное мнение в нужное русло. Журналист, писатель и переводчик Владимир Михайлович Строев, оказавшийся в Париже в 1838–1839 годах, отмечал, что газетные утки – «статьи чисто выдуманные, для возбуждения ужаса на бирже или в гостиных», про Россию и русских «выдумывать легче всего, ибо нас в Париже совсем не знают <…> Тут обширное поле французскому воображению: оно создает какое-то небывалое царство под именем России и печатает об нем глупейшие басни». Историк Михаил Петрович Погодин, тогда же посетивший Францию, по дороге из Марселя в Париж разговорился в дилижансе с двумя старушками-попутчицами, задававшими «смешные» вопросы о том, «…есть ли у нас постели, раздеваемся ли мы, ложась спать…» Причем Россию плохо знали не только обыватели, но и интеллектуально искушенные люди. Так, знаменитый писатель Александр Дюма-отец во время разговора с актерской четой Каратыгиных, навестившей его в Париже в 1845 году, назвал Бородинскую битву Полтавской. Казалось бы, европейцы располагали к тому времени значительным объемом информации о России, в Европе публиковалось много работ, но все равно нас они не знали.

На книгу Кюстина российские власти должны были реагировать. Задачи по формированию позитивного образа России за рубежом были возложены на Третье отделение во главе с графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом. «Наш ответ Кюстину» вполне мог бы выйти из-под пера величайшего романиста того времени – Оноре де Бальзака, решившего в самый разгар полемики отправиться в Петербург к своей возлюбленной Эвелине Ганской. Этой поездкой решили воспользоваться российские дипломаты, прежде всего поверенный в делах России во Франции Николай Дмитриевич Киселев. В шифрованной депеше графу К. В. Нессельроде от 24 (12) июля 1843 года сообщалось: «…идя навстречу денежным потребностям г. де Бальзака, можно было бы использовать перо этого автора, который сохраняет еще некоторую популярность здесь, как вообще в Европе, чтобы написать опровержение враждебной нам и клеветнической книги г. де Кюстина».

Российские дипломаты рассуждали весьма здраво и правильно понимали ход мыслей Бальзака, всегда мечтавшего о большой государственной карьере, желавшего утвердиться в Петербурге и достичь там того, что ему не удавалось в Париже Луи-Филиппа: стать влиятельным политическим деятелем. Одновременно он стремился разделить с семейством Ганских и Мнишек обладание целыми уездами Киевщины, Подолии и Волыни.

Однако этот проект не был реализован, поскольку возобладала точка зрения императора Николая и графа Нессельроде: взирать на все публикации о России с совершенным равнодушием, полагаться на собственные силы и стараться избегать прямой полемики. В письме российскому дипломату барону П. К. Мейендорфу Нессельроде писал: «…вы знаете, я всегда придерживался мнения, что не надо отвечать на диатрибы иностранных газет. Я еще не видел, чтобы книги или статьи, написанные в нашу пользу, кого-то бы переубедили».

При этом Карл Васильевич сам признавал, что книг, написанных в пользу России (и не инспирированных российскими властями), в Европе было очень мало. 8 октября 1839 года он писал барону Мейендорфу: «В Лейпциге появилась книга под названием: “Пентархия”. Постарайтесь выяснить, кто ее автор. Эта брошюра написана полностью в нашу пользу, редкая вещь в наши времена».

Для самого Бальзака ставка на Россию оказалась иллюзорной: он явился в Россию сразу после выхода книги Кюстина, и придворные круги Петербурга, обжегшись на приеме маркиза, игнорировали прославленного писателя. После пережитого полуофициального «бойкота» романист заметно охладел к императору Николаю, именуя его теперь «калифом в мундире» и отмечая, что «падишах Стамбула в сравнении с русским царем – простой супрефект».

Серьезные меры по формированию позитивного имиджа России властями, конечно, принимались. В Европе действовали журналисты, финансируемые русским правительством, секретные агенты. Большинство опровержений на книгу Кюстина было написано на французском, английском и немецком языках. Задачи борьбы с русофобскими настроениями возлагались на людей, вполне официально выполнявших свои обязанности. Одним из них был князь Элим Петрович Мещерский. Молодой, обаятельный, высокий блондин, он стал наглядным опровержением русофобских опасений. Но даже к таким европеизированным аристократам французы относились настороженно. Как написал влиятельный французский политик тех лет герцог Л.-В. де Бройль, «…и вдруг какой-нибудь жест, какая-нибудь интонация голоса дают вам почувствовать, что вы находитесь лицом к лицу с самым ожесточенным врагом вашей родины».

Поскольку князь Элим был мечтателем, который верил в идеи «Святой Руси», не находившие отклика у французов, замену ему нашли в лице Якова Николаевича Толстого, агента Третьего отделения. В его обязанности входил негласный надзор за русскими политическими эмигрантами. Как и князь Мещерский, он регулярно просматривал парижскую прессу и, обнаружив в ней статьи антироссийского содержания, писал опровержения.

В антикюстиновской пропаганде были задействованы выдающиеся умы эпохи, в том числе Ф. И. Тютчев и П. А. Вяземский. По подсчетам французского исследователя Мишеля Кадо, было написано по меньшей мере десять русских опровержений на книгу Кюстина: Кс. Кс. Лабенского, С. Убриля, М. А. Ермолова, Н. И. Греча, Я. Н. Толстого, П. А. Вяземского, И. Г. Головина, Ф. Ф. Вигеля, Ф. И. Тютчева и А. С. Хомякова. Все тексты были опубликованы отдельными брошюрами, кроме работы Вяземского, которая осталась неизданной. Как весьма жестко отметил Ф. И. Тютчев в анонимном письме доктору Густаву Кольбу, редактору немецкой «Всеобщей газеты», «книга господина де Кюстина является еще одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения – характерной черты нашей эпохи, особенно во Франции, – когда увлекаются обсуждением самых важных вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мире менее серьезно, нежели прежде относились к разбору водевиля». В Записке от 12 апреля 1848 года Тютчев писал, что Кюстин судил о России, «постигая ее сквозь шоры ненависти, удвоенной невежеством». А писатель и дипломат Ксаверий Ксаверьевич Лабенский отмечал: «Зеленая и едкая желчь струится, помимо его собственной воли, с каждой страницы этой книги и окрашивает там каждый предмет в цвет ипохондрии».

Работа князя Петра Андреевича Вяземского «Еще несколько слов о работе г-на Кюстина “Россия в 1839 году” по поводу статьи в “Le Journal des Debats” от 4 января 1844 года», может быть, является самой яркой в длинном списке опровержений. По словам Петра Андреевича, в своих выводах Кюстин не идет дальше описанного им трактирщика из Любека, утверждавшего, что Россия – плохая страна. «Это суждение, с религиозным рвением воспринятое Кюстином, переносится с кухни трактирщика в работу путешественника <…> Я всегда думал, что трактирщики Любека, этого торгового города, столько выигрывали от потоков путешественников между их городом и Санкт-Петербургом, что должны были воспринимать Россию как землю обетованную. Я ошибался <…> Обладая в высшей степени чувством великодушия и бескорыстия, зараженный, к тому же, Русофобией, этот достойный человек скорее согласится увидеть свой хозяйский стол пустым, а комнаты – безлюдными, лишь бы не поощрять несчастных путешественников посещать эту гибельную страну».

Князь Петр Андреевич тонко подметил основные причины успеха книги Кюстина. Во-первых, она состояла из набора устоявшихся штампов и стереотипов, воссоздавая совершенно распространенный на Западе образ России. Французы видели в ней то, что хотели увидеть, как это было, например, в ходе Отечественной войны 1812 года, когда они наблюдали белых медведей под Смоленском и северное сияние под Березиной. Во-вторых, книга провоцировала скандал, и уже одно это предрекало ей успех. Как писал Вяземский, «если людям нравятся сказки, то еще больше им нравится шумиха и скандал. Это прекрасная пища для бездельников, людей простодушных и доверчивых. Стоит ли удивляться тому, что эта работа, написанная, очевидно, исключительно с целью угодить современным политическим настроениям, имела резонанс?» Кюстин как раз создал такую интересную, экзотичную, но при этом страшную сказку.

Но вернемся к статье князя Вяземского. Автора волнует вопрос: что же нового узнал Кюстин? Узнал он всего-навсего три вещи: Россия управляется абсолютным монархом, там есть крепостное право и царедворцы (Дж. Кеннан, также считая статью Вяземского лучшей из всех опровержений, полагает, что такое утверждение было «грубым искажением самого духа кюстиновской книги, содержавшей куда более тонкие и проницательные наблюдения»). Для того чтобы узнать эти прописные истины, замечает Вяземский, Кюстину вовсе не нужно было отправляться в столь далекое путешествие. Маркиз мог вернуться домой, едва ступив на русскую землю. Свои выводы он уже сделал, и заключаются они в одной фразе: «Можно сказать, что все русские, от мала до велика, пьяны от рабства». То есть читатель видел в книге Кюстина то, что он ожидал увидеть, поскольку его текст, как справедливо отмечает отечественный исследователь А. Р. Ощепков, есть не что иное, как «перепевы и синтез уже известных западному читателю мотивов»: незрелость «варварского» народа, подражательность русских, страхи перед русской экспансией, рабство, нравственная развращенность русской элиты, униженность и забитость народа и т. д.

По мнению К. Г. Мяло, «сходя на берег, де Кюстин словно уже держит в голове шифр, с помощью которого ему надлежит прочитать раскрывающийся перед ним мир, за видимостью обнаружить сущность – чуждую и опасную <…> Все: здания, улица, природа, воздух, любая примета быта – сразу же воспринимаются не сами по себе, но как проявление все той же изначальной, порочной и враждебной, сущности России и даже некой ее метафизической небытийности».

Однако Вяземский отказался от публикации своей работы. Главный аргумент – французы ему все равно не поверят. Он писал, что французы верят только родным органам печати и «разделяют веру своего прихода и убеждения своей газеты». Вяземский приводит такой пример. Во время эпидемии холеры он с семьей и гувернером-французом, воспитателем его сына, жил в деревне. Все семейство живо интересовалось новостями, а ипохондрик-француз волновался больше всех. Наконец в сводках сообщили, что болезнь отступила. Вяземские облегченно вздохнули, в отличие от француза: оказалось, из французской официальной газеты «Le Journal des Débats» он узнал, что от холеры каждый день умирали сотни людей. Напрасно князь пытался его успокоить, объясняя, что эта информация устарела минимум на полтора месяца. Несчастный француз только и твердил, что французские газеты пишут правду, а официальным докладам из Москвы верить нельзя.