Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова

Бунин

Б. П.: Я бы вот с чего начал, Иван Никитич: можно ли назвать Бунина классиком русской литературы?

И. Т.: Кто-то в этом сомневается?

Б. П.: Да вот Дмитрий Святополк-Мирский усомнился. Собственно, даже и не сомневаясь, отказал ему в таком звании. Причем заявил об этом, что называется, городу и миру: написал в своей английской истории новой русской литературы – с 1881 года по 1925-й. Даже больше – вне всякой полемики просто констатировал факт: Бунин хотя известен на Западе, но именно там и не числится в ряду русских несомненных классиков.

И. Т.: В России-то он точно классик – по крайней мере, сейчас. Да и не только сейчас: Бунина еще в СССР признали после его смерти в 1953 году. Так сказать, простили ему эмиграцию, в которой он, между прочим, публиковал крайне злую антисоветскую публицистику. И начали широко издавать.

Б. П.: Это можно поместить под рубрикой: они любить умеют только мертвых. Правило, железно действовавшее в Советском Союзе даже в отношении собственных, советских писателей. Вот пример: драматурга Вампилова ставили кое-как, редко и в основном в провинции, а стоило ему, тридцатилетнему, утонуть, так сразу пошли все пьесы во всех театрах. Расчет тут простой: раз мертвый, значит, ничего больше не напишет и никаким бунтом более не угрожает. А начни живого печатать и на сцене ставить, так еще возгордится, силу почует и начнет, того гляди, куролесить.

Так что Бунину легко простили его антисоветскую публицистику – кто ее там прочесть мог? Да и потом – не об этом Бунин.

И. Т.: Но с Буниным еще сложнее было: его в двадцатые еще годы выборочно печатали, причем даже новые вещи, в эмиграции написанные. «Митину любовь» году в 26-м издали. И после войны, за ним ухаживая и надеясь его переманить из эмиграции на родину, как Куприна, вели с ним разговоры об издании его книг, даже после того, как стало ясно, что возвращаться он не будет.

Б. П.: Об этом издании «Митиной любви» мы еще поговорим – особенно о рецензии Шкловского, тогда написанной. Но вернемся, однако, к намеченной теме: классик Бунин или нет? Дело не в официальном признании его тем или иным российским режимом, а в имманентной его ценности.

Я предлагаю вернуться к Святополку-Мирскому. Ему принадлежит очень выразительная формула: Бунин – единственный в русской литературе пример того, как крупная литературная величина не связана с крупной личностью.

И. Т.: Нет, Борис Михайлович, давайте уж полностью приведем этот его отзыв, данный в рецензии Мирского на два главных эмигрантских журнала за несколько лет: «Современные записки» и «Воля России». Я читаю:

Бунин, «краса и гордость» русской эмиграции, столп консерватизма, высоко держащий знамя Великого, Могучего, Свободного и т. д. над мерзостью советских сокращений и футуристских искажений – чистая традиция «Сна Обломова». Бунин – редкое явление большого дара, не связанного с большой личностью. В этом отношении Бунин сродни Гончарову, которого он, я думаю, в конце концов, не ниже. Именно о третьей и четвертой части «Обломова» (единственно подлинно большое, почти гениальное у Гончарова) вспоминаешь в связи с «Суходолом».

«Суходол» очень большая вещь: никто (кроме, конечно, Салтыкова в «Господах Головлевых») не дал такого страшного, убедительного, гнетуще неизбежного эпоса о гниении и умирании уездного дворянства. Смерть, и даже не смерть, а страшное и гнусное предсмертие целого класса никогда не вставало в более безнадежном не величии, а ужасности. В «Современных записках» (да и нигде) Бунин не дал ничего равного «Суходолу». «Митина любовь», самая, по мнению многих, замечательная вещь, напечатанная в «Современных записках», приятна, спору нет, и в лучших местах похожа, не фотографически, а ученически (и это хорошо) на памятные страницы толстовского «Дьявола». Но, конечно, если судить по «Митиной любви» о зарубежном творчестве – росту оно небольшого. И как она бледнеет и меркнет перед подлинной жизнью «Детства Никиты».

Б. П.: И все-таки эта фраза о неувязке таланта и личности у Бунина – самое важное из того, что здесь сказано. Ну зачем сравнивать «Детство Никиты», по самому жанру идиллию, с трагедийной «Митиной любовью»? Одна вещь реалистическая, другая – символическая в сущности. Да и Гончаров как-то здесь не смотрится. Как хотите, Иван Никитич, а я думаю, что Бунин получше будет писатель, чем Гончаров. Впрочем, нельзя не согласиться с Мирским и насчет того, что «Суходол» – шедевр.

Кроме того, я, будучи правоверным шкловскианцем, не люблю, когда художественные произведения ставят тесно в связь с их тематикой. Это, что называется, материал. А есть еще и стиль, и писателя надо судить исходя из его стиля. Не согласен я, что в «Суходоле» дана картина умирания уездного дворянства, не нужна мне такая социология. «Суходол» – о смерти России, тогда, в 1912 году, вроде бы еще живой. Это не реалистическая вещь, а символическая.

И. Т.: Борис Михайлович, вот вы уже второй раз говорите о символизме Бунина – сначала «Митину любовь» назвали символической вещью, сейчас «Суходол». И вот тут опять вспомним Святополка-Мирского: именно он писал о безусловной чуждости Бунина новейшим течениям русской литературы, и символизму прежде всего. С этим нельзя не согласиться. Внехудожественные тексты Бунина перенасыщены ненавистью к русскому модерну. Как он Блока даже не то что не любил, а буквально ненавидел.

Б. П.: Причиной главной была поэма «Двенадцать» – хочется думать, сочинение, не у одного Бунина вызвавшее отторжение. Но Блок еще до революции написал негативную рецензию на одну из бунинских стихотворных книг. Собственно, даже два раза он рецензировал стихи Бунина, и в первой рецензии как раз хвалил. Полностью процитировал стихотворения «Я простая девка на баштане» и то, которое заканчивается «Что ж! Камин затоплю, буду пить… // Хорошо бы собаку купить».

И. Т.: «Одиночество» – так оно называется. Сохранилась, кстати, запись авторского чтения этих стихов.

Б. П.: Да, я слышал эту запись. Но вторая рецензия Блока, написанная в 1908 году на четвертый том бунинских стихов, была резко отрицательной. Бунин имел право оскорбиться, а человек он был резкий, норовистый и обид не прощал.

Так вот, о стихах и еще раз о Мирском. Он в той своей книге о новой русской литературе дал главу о Бунине и много верного сказал. Напомнил, что Бунин начинал со стихов и продолжал их писать, и стихи у него хорошие. Более того, Мирский написал, что стихи и проза Бунина, в сущности, даже не то что равноценны, а как бы одинаковы – одноприродны, скажем так. И вот очень верное замечание: Бунин в своем творчестве идет не от слов, а от предмета, и в стихах тоже, что очень важно. Бунин умеет видеть и точно сказать об увиденном. Очень верные слова, верная оценка.

И. Т.: Так это не один Святополк-Мирский говорил о бунинском зрении, все говорили, Корней Чуковский еще до революции об этом писал. Давайте процитируем.

У него степной, деревенский глаз: так хваток, остер и зорок, что мы все перед ним – как слепые. Знали ли мы до него, что белые лошади под луною зеленые, а глаза у них фиолетовые, а дым – сиреневый, а жнивья – лимонные? Там, где мы видим только синюю или красную краску, он видит десятки полутонов и оттенков, розово-золотой, розовопалевый, серо-жемчужный, сиренево-стальной, серебристо-сизый, радужно-ржавый, серо-зеленый и проч. Он не столько певец, сколько колористживописец.

Любование, радование зримым – главная услада его творчества.

<…>

Читая [Бунина], мы были вправе подумать, что глаз у Бунина гораздо активнее сердца, что покуда сиреневые, золотистые, лазурные краски тешат его своей упоительной прелестью, его сердце упорно молчит.

<…> При слабом участии сердца лирическая поэзия немыслима, и потребовалось несколько лет, прежде чем Бунин научился искусству насыщать свои пейзажи эмоциями.

Б. П.: Потом и Катаев об этом писал, в той повести, что ознаменовала его, Катаева, новое рождение, – «Трава забвения», и пример привел, как Бунин выправил его стихотворение, оживив его яркой реалистической деталью, опять же увиденной. Но Чуковский говорит, что у Бунина не только глаз острый, но и слух, и память о виденном и слышанном замечательные. Действительно, это чудо какое-то: вот пишет он «Митину любовь», сидя в Приморских Альпах, и рисует при этом русский летний деревенский пейзаж во всех остро увиденных деталях. И поневоле думаешь: это же не придумал он пейзаж, а вспомнил когда-то именно в России виденный. Память для писателя, набоковская Мнемозина, – важнейшая потребность.

Но у Бунина не только глаз и ухо зверино острые, у него еще и нюх звериный, обоняние потрясающее – что твой Пруст с его знаменитой «мадленой», запах которой, вернее, память о вкусе которой раскрутила семитомную прустовскую эпопею. А у Бунина на запахе построена ранняя новелла, которая обратила всеобщее внимание на его прозу, – «Антоновские яблоки».

Но вот тогда, исходя из этих его особенностей, и сложилась репутация Бунина как пейзажистаимпрессиониста. Все это, мол, очень мило, но как бы не особенно серьезно. Нет у Бунина пресловутых русских «проклятых вопросов», а только эстетскигурманское любование красками и запахами жизни. Вот основа позднейшего мнения о мелкости Бунина как личности. И тут же ответ на вопрос: потому и не классик, что вопросами не задается и ответов не предлагает.

Впрочем, внимательный критик Чуковский заметил смену бунинской тематики – и связал это не только с повестью «Деревня» 1911 года, когда Бунина, так сказать, реабилитировали и заговорили уже все о его значительности, – Чуковский увидел у Бунина значительные темы на выходе его из пейзажной лирики.

Читая (Бунина), мы были вправе подумать, что глаз у Бунина гораздо активнее сердца, что покуда сиреневые, золотистые, лазурные краски тешат его своей упоительной прелестью, его сердце упорно молчит. <…>

Но вот два или три года назад наконец возник новый, неожиданный Бунин, нисколько не похожий на прежнего.

Это было воистину чудо <…> переродиться на пятом десятке, после двадцатилетней работы, переменить свою тему, свой жанр, свой стиль – такой метаморфозы не знал ни один из писателей, принадлежавших к поколению Бунина.

<…>

И вдруг «Деревня», «Игнат», «Суходол», «Иоанн Рыдалец», «Сверчок», «Хорошая жизнь», «Князь во князьях», «Вера», «Сказка», «Худая трава» – новый, непредвиденный Бунин!

В этих произведениях нового Бунина лаконический, четкий и твердый рисунок <…> и, главное, глубина проникновения в душевную жизнь людей. Это-то чудеснее всего: Бунин неожиданно стал живописцем сложнейших человеческих чувств и <…> оказался таким изощренным психологом, ведателем глубин и высей души человеческой, каких не могли и предвидеть читатели его прежних вещей. <…>

Критики в столицах и провинции то и дело высказывали свое изумление: эстет, акварелист, пейзажист, чуждавшийся публицистических тем, вдруг выступает в печати как обличитель и потрясатель основ. Фет, который стал Щедриным!

Некоторое преувеличение есть в этих словах: конечно, Бунин не обличитель, не Щедрин. Действительно, Бунин перешел от пейзажей к психологии и дал ряд углубленных психологических штудий, подчас заставляя нынешнего читателя даже Фрейда вспомнить. Вот, к примеру, в рассказе «При дороге», который Чуковский называет лучшим в этом ряду, кульминация – попытка отца вступить в инцестуозную связь с дочерью. Щедрин тут, ясное дело, ни при чем. И травмированная дочь в бурной реакции на это почти убивает своего любовника-конокрада – подменную жертву некоторым образом.