Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова

Сологуб

Б. П.: Трудно, Иван Никитич, говорить сейчас о Федоре Сологубе. Опоздали мы с ним. Не мы с вами опоздали, а все – Россия опоздала. Сологуб умер в декабре 1927 года и незадолго до смерти даже чествуем был по поводу сорокалетия писательской деятельности. Конечно, он кончился в революцию большевицкую, хотя какие-то движения еще недолго просматривались. В начале двадцатых годов опубликовал роман «Заклинательница змей» и несколько стихотворных сборников, в 1926-м был еще раз издан главный его роман «Мелкий бес». Потом вот это скромное чествование – и смерть, и полное забвение после смерти.

И. Т.: Не совсем так, Борис Михайлович: в 1933 году «Мелкий бес» вышел в издательстве Academia со всеми приличествующими онерами.

Б. П.: Да ведь и в 1958 году областное кемеровское издательство опять «Мелкого беса» выпустило, но уже и со скандалом: были, что называется, оргвыводы. К тому же это издание было сокращенным, я сверял с нынешними полными. Немного, но сократили; например, сцену, в которой Передонов с Векшиной вдвоем секут гимназиста и, возбужденные этим действом, совокупляются.

Ну что ж, сейчас Сологуба издают много и более или менее правильно, несколько собраний сочинений вышло. Диссертации пишут. Но – опоздано: кому это сейчас интересно? Не о Сологубе говорю, а о литературе вообще, она перестала быть главным занятием и главной отрадой русских людей, россиян, как теперь говорят. Не успел Сологуб в плоть и кровь впитаться – не прошел через школу, где худо ли, бедно, но какая-то прививка литературы будущим гражданам российским делалась. А если в нынешних школах о нем и говорится что-то, то ведь школярам это ни к чему. До лампочки. По барабану. Это ведь аксиома: живет в культуре то, что усвоено в школе; даже и не усвоено, а просто упоминалось. Живые вехи нужны.

Но с другой стороны, не прошел Сологуб даром, ох, не прошел. Я еще буду говорить об этом.

И. Т.: А школьное ли это дело – Сологуб? В школе проходят классиков – пичкают классиками, а Сологуб если и классик (конечно, да), то определенно не школьный, не для школы.

Б. П.: Не совсем согласен. Школьные классики всегда выборочно даются. И «Мелкого беса» можно было бы дать (с некоторыми купюрами, безусловно). Помимо всего прочего, это интересно, школяров может завлечь, и к тому же местами даже смешно. Передонов, конечно, поострее штучка, чем Беликов, человек в футляре, но он дойдет до школяров.

И. Т.: Тем более что учитель.

Б. П.: Но вот тут и нужно нотабене поставить: нельзя его подносить как социальный тип. «Мелкий бес» не реалистический роман, а гротескный, сюрный, сюрреалистический. Тут не социология, даже не психология, а метафизика. Это демонстрация бессознательного в обличье бытового вроде бы персонажа. Адские глубины человеческой психики.

Ну и потом, я бы стихи Сологуба обильно дал школярам. Поэт он превосходный и в высшей мере классичный. С каким интересом декламировали бы они Сологубовы «Чертовы качели».

И. Т.: Брюсов говорил, что стихи Сологуба пушкинской школы.

Б. П.: Но и тут, конечно, не без всяческих «но». Если это и Пушкин, то какой-то посмертный, что ли. Как будто из могилы выпущенный. А вот как сам Сологуб говорил о своих стихах, приписывая их своему герою Триродову:

Его сочинения, новеллы и лирические стихи не отличались ни особою непонятностию, ни особыми декадентскими вычурами. Но они носили на себе печать чего-то изысканного и странного. Надо было иметь особый строй души, чтобы любить эту простую с виду, но столь пряную поэзию.

Ну вот давайте почитаем.

Любовью легкою играя,
Мы обрели блаженный край.
Вкусили мы веселье рая,
Сладчайшего, чем Божий рай.
Лаская тоненькие руки
И ноги милые твои,
Я изнывал от сладкой муки,
Какой не знали соловьи.
С тобою на лугу несмятом
Целуяся в тени берез,
Я упивался ароматом,
Благоуханней алых роз.
Резвей веселого ребенка,
С невинной нежностью очей,
Ты лепетала звонко, звонко,
Как не лепечет и ручей.
Любовью легкою играя,
Вошли мы только в первый рай:
То не вино текло играя,
То пена била через край.
И два глубокие бокала
Из тонко-звонкого стекла
Ты к светлой чаше подставляла
И пену сладкую лила,
Лила, лила, лила, качала
Два тельно-алые стекла.
Белей лилей, алее лала
Бела была ты и ала.
И в звонах ласково-кристальных
Отраву сладкую тая,
Была милее дев лобзальных
Ты, смерть отрадная моя!

Вот, оказывается, в чем дело: поэт смерть воспевает в образе любимой.

И. Т.: Самое время, Борис Михайлович, сказать о главной, а по существу и единственной теме Сологуба.

Б. П.: Да вот это стихотворение уже почти все сказало. Сологуб ненавидит жизнь, бабищу ражую (сквозной у него образ), он самое Солнце ненавидит, называет Драконом, Змием. А любит он Луну и смерть. И это не какой-то хитроумный психоанализ из него извлекает, а сам он об этом пишет открытым текстом. И даже некий идеологический, что ли, уровень у него наличествует: он пишет о необходимости дульцинировать мир. Это из Дон Кихота, герой-рыцарь претворил – в мечте, конечно, – простую скотницу Альдонсу в прекрасную даму Дульцинею. И Сологуб старается показать, что такая игра воображения не только произведения искусства создает, но и потребна для преображения самой жизни. Во времена Сологуба, вот в этот пресловутый Серебряный век это называлось теургией: преображение мира по законам красоты. Это была главная русская утопия того времени – и не вульгарные марксисты-материалисты этим занимались, а цвет русской культуры. И ведь даже в некотором роде именно они и победили, настояли на своем, эти Дон Кихоты русского религиознокультурного ренессанса. Точнее, сумели заразить грубых большевиков этой мечтательностью.

И. Т.: Углубите этот тезис, пожалуйста.

Б. П.: В свое время. Давайте сейчас посмотрим, как сам Сологуб дульцинировал жизнь в своем знаменитом романе. Как он с Передоновым управлялся – этим сходящим с ума параноиком – учителем словесности в провинциальной гимназии. Передонов – это бредовый образ, даже странно, что Александр Блок писал о «Мелком бесе» в статье, озаглавленной «О реалистах». В этой статье он вступил в интересный спор с критиком – Горнфельдом. Вот давайте этот спор дадим что называется, verbatim, дословно процитируем. Сначала Горнфельд о Передонове:

Он лжет и верит себе и борется с миром диких грез, им сочиненных. Их центр – недотыкомка. То «дымная и синеватая», то «грязная, вонючая, противная и страшная», то «злая и бесстыжая», то «кровавая и пламенная», она дразнит и терзает его. «Уже ясно было, что она враждебна ему и прикатилась именно для него, а что раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее – и наговорили. И вот, живет она, ему на страх и на гибель, волшебная, многовидная, – следит за ним, обманывает, смеется, – то по полу катается, то прикинется тряпкой, лентой, веткой, флагом, тучкой, собачкой, столбом пыли на улице, и везде ползет и бежит за Передоновым, – измаяла, истомила его, зыбкою своей пляской». Она так вещественна для него, что когда ее нет, то Передонов спокойно думает: «Видно, нажралась, да и завалилась спать», а чтобы избавиться от нее, он придумал средство: намазал весь пол клеем, чтобы она прилипла. Но средство не помогло: прилипали подошвы, а недотыкомка каталась свободно и визгливо хохотала.

Вот эта недотыкомка – один из ярчайших образов сологубовской фантазии. Это и есть земной плен, великая скука бытия. Сартр это бы называл бытием-в-себе: этакое негативное откровение о мире дочеловеческом и бесчеловечном. А дальше Горнфельд заводит речь о другой линии «Мелкого беса»:

Один эпизод мне кажется особенно любопытным и выразительным: это почти не связанный с историей Передонова протяжный и обстоятельный рассказ о том, как одна из барышень Рутиловых ведет любовную игру с хорошеньким мальчуганом, гимназистиком Сашей. Я говорил недавно о нашей эротической литературе, но должен признать, что ее реалистические эксцессы – детская игра, наивная и невинная, в сравнении с чудовищным напряжением похоти, которое вложено здесь в рассказ о том, как молодая девушка развращает невинного мальчика. Оба остаются физически невинными – но тем более ошеломляет эта беспредельная извращенность.

Горнфельду кажется, что этот эпизод свидетельствует «об отвратительно исковерканной жизни». И тут ему начинает возражать Александр Блок:

Когда читаешь о том, как веселятся и играют Саша и Людмила – оба молодые и красивые, как они душатся духами, как наряжаются, как смеются, как целуются, как над буднями уездной крапивы празднуют праздник легкой плоти, – когда читаешь, кажется, смотришь в весеннее окно. Вот она наконец, плоть, – прозрачная, легкая и праздничная; здесь не уступлено пяди земли – и земля благоухает как может, и цветет как умеет; и не убавлено ни капли духа, без которого утяжелились бы и одряхлели эти юные тела; нет только того духа, который разлагает, лишает цвета и запаха земную плоть. Ничего «интеллигентного», все «мещанское». Ни одной мысли, но совершенная мера. Потеряй только эту меру, рухнет юность, зароится похоть и нечисть, как роится она всюду кругом – в Передонове, в уездной церкви, в чернозубых дамах: в городских развратниках, в канавах вдоль мостков. Но комната Людмилы – на втором этаже, и там празднуют свою красоту эти заоблачные мещане, небесные обыватели – подобные земным богам. Жаль только одного, того, что с таким малым духом может ужиться их благоухающая плоть. Но это – не страшная эротика. Здесь все чисто, благоуханно и не стыдится солнечных лучей. И особенно опасно бояться этой эротики, когда мы знаем, что есть другая – более страшная, таящаяся там, где безверие и беззвездная ночь, где не умеют «пытать естество». Сологуб – писатель умудренный, писатель глубокий, задумчивый.

Вот это и есть дульцинирование жизни у Сологуба. Блок, сам поэт, видит, как другой поэт преображает тяжелую бабищу-жизнь в праздник легкой плоти. Но, Иван Никитич, вспомним еще одну поэтическую апофегму: «Не верь, не верь поэту, дева!» Не так уж благостна эта картинка у Сологуба, и есть в ней своя тяжесть: неразрешенное томление плоти. Сцены эти – самый настоящий декаданс, прав скорее Горнфельд, человек прозаический и не способный утрачивать здравый смысл в построениях поэтической фантазии. Сологуб – писатель, по Блоку, умудренный, глубокий, задумчивый, – уж слишком глубоко копнул, и на таких глубинах ничего легкого не бывает. И вот он старается подняться вверх из этих глубин – низин! – к созданиям своей фантазии – земле Ойле и звезде Маир.

И. Т.: И еще река Лигой есть в этой мистической географии Сологуба:

Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарен прекрасною звездою
Далекий мир.
Земля Ойле плывет в волнах эфира,
Земля Ойле,
И ясен свет блистающий Маира
На той земле.
Река Лигой в стране любви и мира,
Река Лигой
Колеблет тихо ясный лик Маира
Своей волной.
Бряцанье лир, цветов благоуханье,
Бряцанье лир
И песни жен слились в одно дыханье,
Хваля Маир.

Б. П.: Мне кажется, на это стихотворение ориентировался Мандельштам, когда писал свое «На страшной высоте блуждающий огонь» с этим рефреном «Твой брат, Петрополь, умирает»: вот как можно делать стихи из невнятного, нерасчлененного бормотания, чуть ли не из трех слов.