Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

Чуть повернуть голову

Люди спали. Семёнов только-только загасил спиртовку, и в гроте было тепло. Тоскливо, по-волчьи, выла пурга, снег забивал щели в стенке, сложенной из кусков льда, и Семёнов каждые несколько минут прочищал веслом отдушину для прохода воздуха — главная забота дежурного. Он был доволен и своими ребятами и временным своим убежищем. Полдела сделано, пусть отдохнут, пока пурга. А там видно будет. Томилин и Филатов как сидели на мешке, так и уснули, прижавшись друг к дружке, а Бармин — тот свернулся калачиком на брезенте у их ног, голова на филатовских унтах. Не будить — проспят сутки, но будить придётся. Вряд ли ты будешь шутить, когда я тебя подниму, беззлобно подумал Семёнов. Эх, ты, остряк. «Как красиво! — пропел, оглядывая крохотный грот с нависшей над головой глыбой льда. — Если завалит, отличный склеп получится!». Шутка Семёнову не понравилась, он не любил, когда в опасной ситуации вспоминали про смерть, даже в шутливой форме. Смерть не надо дразнить, лучше оставить её в покое. Тем более, начнись снова подвижки льда — и Саша того и гляди не успеет осознать, каким провидцем он оказался…

А вот своего сменщика Томилина доктору будить не придётся: сам откроет глаза ровно через три с половиной часа. У радиста сторожевые точки в мозгу работают лучше всякого будильника…

Филатов всхрапнул с такой силой, что Семёнов вздрогнул. У него заныло на душе. С полчаса всего прошло, как ребята уснули, и думать ему особенно было некогда, а сейчас посмотрел на Филатова и поймал себя на мысли о том, что четверть века полярки не всему его научили, и если разговор льдов и пурги он научился понимать с полуслова, то разгадать, понять человека может не всегда. Чего перед собой юлить, теперь самому себе можно сказать прямо: ошибся он в обоих — и в Дугине и в Филатове.

Самолёт взмыл в воздух — и полоса лопнула. Семёнов даже сделал шаг вперёд и встряхнул головой, проверяя себя; на том самом месте, по которому несколько секунд назад скользили лыжи самолёта, извивалась свежая трещина. И ещё Семёнов заметил, что ЛИ-2 взлетел бесшумно. То есть, конечно, не бесшумно, но гула моторов разобрать было невозможно, как невозможно, уже потом нашёл сравнение Семёнов, услышать писк младенца в артиллерийскую канонаду.

Но тогда, после того, как самолёт взлетел, Семёнов не мог позволить себе тратить время на размышления, поскольку торосы двигались на две палатки в начале полосы. Он не подавал команды, её всё равно никто бы не услышал, а просто махнул рукой и побежал к палаткам, а за ним побежали остальные. Лёд вздрагивал и трясся, бежать по такому льду, да ещё навстречу торосам, было страшно, но ещё страшнее остаться без рации и передвижной электростанции, которые находились в палатках. Вал подобрался к ним уже метров на семьдесят — восемьдесят, но шёл он медленно, несколько метров в минуту. Медленно — это Семёнов отметил опять же потом, а тогда казалось, что вал несётся, а не ползёт, как это было в действительности.

Много раз спасался Семёнов от вала торосов, но никогда ещё они не грозили такой бедой. В пяти километрах от станции (если от неё ещё что-нибудь осталось!), на запасном аэродроме (которого тоже уже не существует), без продовольствия и топлива для обогрева стихия была особенно страшна. Когда жизнь висит на волоске, главной и единственной задачей становится борьба за сохранение этого самого волоска. Спасут они радиостанцию — получат шанс, а не спасут — могут затеряться в океане. Поэтому риск был оправданный, и Семёнов вёл людей по готовому вздыбиться льду навстречу валу торосов, вместо того чтобы уводить их на спокойный лёд и подальше от вала, как полагалось по логике и здравому смыслу.