Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

Филатов и Бармин

Семёнов с любопытством смотрел на Филатова. Сложения парень мощного, а совсем юный, даже бриться безопаской как следует не научился, — свежий и довольно глубокий порез на подбородке. Черноволосый и глаза чёрные, острые, такие из ласковых легко могут стать недобрыми, — выразительные глаза. На стуле сидит, как на лошади, каждый мускул нетерпеливо подрагивает. «Взрывной паренёк, — подумал Семёнов, — с мгновенной реакцией».

— Это у вас так положено — изучать человека? — вдруг пробурчал Филатов.

— Извините, я просто задумался.

— Чего передо мной извиняться, я не девочка. Я к тому, что молчим, как на собрании.

— Вопрос поставлен правильно. — Семёнов улыбнулся. — Как ваше отчество?

— Отчество? — удивился Филатов. — Вы человек немолодой, вас можно и по отчеству, а меня зачем? Веня — и все дела.

Семёнову стало весело.

— Ты, Веня, прав, я человек в годах. Тридцать восьмой пошёл.

— Вот видите. — Филатов сочувственно кивнул. — А с виду вы ещё ничего себе.

— Спасибо. — Семёнов отвернулся, чтобы скрыть улыбку. — Значит, собрался на Новолазаревскую?

— Если возьмут, — настороженно ответил Филатов

— А на Восток не хотел бы?

— Ну вот, — оживился Филатов. — А то вокруг да около… Конечно!

— А хорошо себе представляешь, что это такое — Восток?

— Саша Бармин, доктор наш, весь дрейф рассказывал, до смерти пугал: холод собачий, дышать нечем и прочее. Вот кого бы вам пригласить — Бармина!

— Рекомендуешь?

— Хитрите, Сергей Николаич, вы же его лучше меня знаете.

— Дружил с ним?

— В общем, да. С удовольствием, как говорят, общался.

— А ведь он тоже не очень молод, тридцать один год.

— Ну, это ещё терпимо.

Семёнов снова отвернулся. Парень, кажется, забавный.

— А за что Макухин тебя невзлюбил?

Филатов нахмурился.

— Ага, значит, и вам накапал… Тогда давайте напрямоту. Андрей Иваныч рекомендовал вам меня как классного дизелиста?

Семёнов кивнул.

— А он не говорил, что я для начальства человек неудобный?

— Почему?

— Спорить люблю, личные мнения при себе держать не умею. Охотно ими делюсь.

— С начальством?

— Бывает, и с ним, — с тем же вызовом продолжал Филатов. — Если имеете в виду лично товарища Макухина. Он всех, кто пониже рангом, винтиками считает. На этой почве и расходились. Работу делал, как положено, а наступать на себя не давал, мозоли от этого бывают.

Семёнов прошёлся по номеру. Парень — что порох, далеко не лучшее качество для трудной зимовки. Явно любит собой покрасоваться, да и самоуверенности ему не занимать, хотя били его, наверное, часто, у таких жизнь редко течёт гладко, слишком ершистый… Рубит с плеча от простоты? Вряд ли, на простака Филатов не очень-то похож… Прямота, честность? Возможно. Качества превосходные, однако бывает, что такие правдолюбцы начинают «качать права» в самой неподходящей ситуации, когда единственную правду знает только начальник. И тогда прямота, честность и жажда справедливости — жаль, тебя нет рядом, Андрей, могли бы поспорить — выливаются в губительную для коллектива склоку… Не из таких ли правдолюбцев Филатов?

Семёнов колебался. Не взять Филатова — значит, обидеть Андрея, чутью которого привык доверять. Андрей ошибается редко, но всё же такие случаи бывали: слишком многое он прощает людям, в которых, как он говорит, «ни грамма фальши». Но не только из этого, из других важных слагаемых складывается полярник… Было бы время «обкатать на всех режимах», проверить, так нет этого времени… Рискнуть?

— Так что, не берёте?

«Напрягся, сжался, как пружина, — подумал Семёнов. — Силы много, воли — ещё не знаю, а вот такта маловато». И всё же парень чем-то ему нравился.

— Не опережай события, Веня. Женат?

— Рано мне жениться, подожду. Мир хочу посмотреть.

— Поэтому — в Антарктиду?

— Конечно! Одна дорога, говорят, чего стоит, два океана и стоянки в инпортах!

— Родители?

— Мать умерла, отец с мачехой живёт… А других родственников нет, ни здесь, ни за границей, я всё в анкете написал, в отделе кадров.

— Твоя анкета меня не интересует. Учиться дальше собираешься?

— Обойдусь. Валька Горохов, друг детства, за пять лет в институте от зубрёжки высох и сто двадцать получает. А я двести где хочешь заработаю с восемью классами.

— У меня на станции все чему-нибудь учатся, — сказал Семёнов. — И тебе придётся, иначе будешь белой вороной.

— Значит, берёте? — обрадовался Филатов. — А то я уже разволновался.

— С этим условием, — напомнил Семёнов. — Американский учёный будет с нами зимовать, язык можешь выучить.

— Заманчиво! — охотно согласился Филатов.

Он явно повеселел, уселся поудобнее, разжал скованные руки.

— Теперь можешь задавать вопросы мне, — предложил Семёнов.

— А я про вас всё знаю, — выпалил Филатов. — Мне Саша рассказывал. И про то, как из шурфа на Востоке выбирались, и разное другое.

— Всыплю я твоему Саше!

— Фу ты, чёрт! — расстроился Филатов. — Болтун — находка для шпиона…

— Ладно, — проворчал Семёнов. — Только зря полагаешь, что со мной очень легко будет. Здесь Саша тебя явно дезинформировал.

— Ну, работы я не боюсь… — Филатов снова приободрился. — Шея здоровая, любой хомут налезет… А с этим на вашем полюсе как, сухой закон?

— Сам не захочешь, кислорода в воздухе маловато, горная болезнь одолевать будет. Даже курить бросишь.

— Ну, это мы ещё посмотрим… Платить-то за горную болезнь и прочие удовольствия как будете?

— Зарплата плюс двенадцать рублей суточных.

— Подходяще. А ещё вопрос можно? Даже и не вопрос, а просьба.

— Давай свою просьбу.

— Возьмите Сашу Бармина! — с жаром выпалил Филатов.

— Считай, что уже взял. — Семёнов взглянул на часы. — Вот-вот должен быть здесь.

— Везучий ты, Веня! — радостно удивился Филатов. — В такой день и на улицу выходить опасно, с будущей женой познакомишься.

«Решено, беру», — удовлетворённо подумал Семёнов.

— А этот поморник с Новолазаревской что здесь делает? — войдя, весело осведомился Бармин. — Неужели берёшь его, Николаич? Волосы на себе рвать будешь.

— Не хотелось бы, — включился в игру Семёнов. — А какой у него главный недостаток?

— Неимоверно, чудовищно прожорлив. — Бармин исподтишка подмигнул негодующему Филатову. — Всё съест. Напомни, сколько стоит доставка одного килограмма груза на Восток?

— Страшно подумать, целое состояние.

— Быть тебе, Николаич, банкротом, — продолжал злодействовать Бармин. — Чтобы прокормить Веню, придётся удвоить станционный бюджет. Однажды этот фрукт на моих глазах слопал шесть бифштексов и потом поднял крик, что его морят голодом. Не говорю уже о том очевидном, но безобразном факте, что вечно по ночам камбуз обшаривал в поисках съестного. Теперь я понимаю, Филатов, почему шеф-повар Гремыкин гонялся за тобой с веником!

— Всё наоборот, — ухмыльнулся Филатов. — Не верьте ни одному его слову, Сергей Николаич, это он на спор съел шесть бифштексов.

— Ну и что? — с достоинством произнёс Бармин. — Я — мужчина, а ты кто? Такому заморышу и одного бифштекса много. Каких-то жалких десять раз двухпудовик выжать не мог.

— Одиннадцать. — поправил Филатов. — А ты пятнадцать, и то лишь потому, что перед этим банку витаминов ухлопал.

— Увертюра закончена? — спросил Семёнов. — Докладывай, Саша.

— Только что от Шумилина, — сообщил Бармин. — Сначала чуть не испепелил меня, а потом — о благороднейший Зевс-олимпиец! — согласился отпустить к тебе, если найду замену.

— С бойни, любого живодёра… — как бы про себя заметил Филатов.

— Нашёл? — Семёнов сдержал улыбку.

— Сразу двоих, так что, Николаич, не беспокойся.

— Хороший мужик Шумилин! — с чувством проговорил Семёнов. — Значит, не беспокоиться, Саша?

— По крайней мере обо мне и моём здоровье, — уточнил Бармин.

— За сто килограммов перевалил? — Семёнов с удовольствием окинул взглядом атлетическую фигуру доктора.

— На пятьсот граммов, — скромно уточнил Бармин.

— Это, наверное, мозг, — догадался Филатов.

Между ними снова началась весёлая склока, а Семёнов благодушно посмеивался и думал, что пока всё складывается удачно. Главная удача, конечно, Андрей, а вторая по значению — Саша Бармин. Если даже допустить, что есть у полярников доктора получше и поопытнее Бармина, то по человеческим качествам равных ему Семёнов не знал. Доктора, в общем, народ избалованный, сознающий исключительность своего положения: от них зависит жизнь, а редкая зимовка случается без того, чтобы кого-то не приходилось спасать. Бармин же заставлял забывать о том, что он доктор, — чрезвычайное преимущество для человека его профессии. Докторам полярники часто чего-то недоговаривают, а то и просто боятся пожаловаться: а вдруг, испугавшись ответственности, не допустит к зимовке, спишет? От Бармина же ничего не скрывали, в голову никому не приходило, что Саша, известнейший в полярных широтах мастер розыгрыша, доброжелательнейший из доброжелательных, способен подвести друга. А врачом был безупречным. Настоящих больных лечил всерьёз, мнительных — психотерапией и огромными дозами юмора. И доверие к Бармину было безграничным.

С Барминым Семёнов зимовал дважды, у него, как у многих опытных полярников, были свои мерки, рождённые длительными наблюдениями. Так, он очень уважал молодого доктора за то, что кожаный костюм на нём был истрёпан и донельзя засален. «Покажи мне после зимовки свой кожаный костюм, и я скажу, какой из тебя полярник», — вспоминал Семёнов Георгия Степаныча, своего полярного крёстного. Хотя и шутка, а умная, со смыслом. С одной стороны, если твой костюм изодран — значит, ты не гнушался никакой работы. А с другой — значит, ты не скупой человек, потому что кожаный костюм выдаётся полярнику на год, и многие его берегут, стараются в целости сохранить до Большой земли — для рыбалки и прочего. А доктор своего костюма не жалел и работал в нём на всех работах: и дизелистам помогал, и авралил в пургу, и мыл котлы повару, и делал всё другое, что положено и не положено по штату. Но медицинские приёмы вёл в ослепительно белом халате и в чепчике, и несколько аппендиксов удалил без осложнений, и несговорчиво за чистотой на камбузе следил.

И ещё одно важное качество было у доктора: на нём отдыхал взор. В иной красоте находишь что-то неприятное, вызывающее смутное к ней недоверие, что ли; наверное, такое бывает, когда между внешностью и душой человека не угадываешь гармонии, какая только и делает красоту совершенной. Такая красота скоротечна, рано или поздно духовная ущербность проявится на ней, как на портрете Дориана Грея. Бармину же от щедрот природы было отпущено на троих: мощно вылепленное скульптурное тело, энергичное, с богатой мимикой красивое лицо и широкая, открытая душа; особенно красили его настоящего синего цвета глаза, которые у взрослых людей вообще почти не встречаются.

— Другие жёны в слёзы, а моя чуть не пляшет, когда муж уходит в Антарктиду, — посмеивался Бармин. — Ни одной соперницы на всём континенте!

О Нининой ревности ходили легенды. Однажды в отделение, которое вёл Бармин в одной ленинградской клинике, поступила с переломом ноги прехорошенькая фигуристка, и Нине стало это известно. Наутро, когда Бармин пришёл на работу, фигуристка исчезла. Перевели. Оказалось, Нина звонила главному врачу и очень об этом просила. А мужу объяснила: «Она нарочно сломала ногу, чтобы к тебе попасть!»