Том 8. Статьи, рецензии, очерки

II

Когда я, 15 декабря 1891 года, явился в заседание продовольственной комиссии, собрание уже было открыто. Генерал Баранов, сухой, нервный, с голым черепом и большими выразительными глазами, сидел в центре, на председательском месте, в расстегнутой военной тужурке и белом жилете. По его лицу было видно, что сегодня он чувствует себя особенно в своей сфере: перед ним было многолюдное собрание, где ему предстояло говорить интересные вещи. Их подробно занесут в протоколы и подхватят газеты. И кроме того он чувствовал в своих руках все нити, в том числе и нити предстоящего турнира, в котором потерпеть поражение могут только другие. Кто бы ни вышел победителем, – «практика» в лице господина Обтяжнова, или «теория» в лице Н. Ф. Анненского, – он найдет такие слова и такие обороты, которые помогут ему лично выступить с блеском и честью в качестве арбитра.

В другом конце стола, окруженный несколькими единомышленниками крепостнического толка, сидел г. Обтяжнов.

Господин Обтяжнов, благополучно здравствующий и поныне, фигура в своем роде колоритная, и имя его еще и теперь мелькает порой на страницах газет. В одном из первых романов П. Д. Боборыкина он был выведен в роли очень либерального земца. Впоследствии, пройдя разные стадии попятного движения, он стал земцем очень ретроградным, властным земским начальником и представителем «дворянской эры». Во всех этих ролях он умел оставаться на виду и обращать на себя, правда, не всегда лестное внимание. С резким, громким, несколько скрипучим голосом, не заботящийся о приличии и такте, смелый даже в тех случаях, когда не имел ни малейшего понятия о предмете, свободный от теоретических познаний и «либеральных предрассудков», он являлся всегда представителем господствующих течений. В 70-х годах насаждал земские школы, в 80-х ратовал против них и, конечно, был непримиримым врагом земской статистики. Вообще, в его лице бытовая, стихийная реакция тех годов имела яркого представителя. При всей логической слабости его аргументации, настроение его было сильно «почвенным» сочувствием тех слоев, которым реформы того времени давали преобладание в местной жизни. Резкий голос, известная выразительность речи и чрезвычайная развязность делали его заметным оратором в собраниях всякого рода. Логически разбить его было не трудно. Но практически он оставался победителем. Немудрено поэтому, что лукояновское настроение видело в нем своего естественного и, казалось, надежного выразителя… Губернаторские сферы тоже, по-видимому, возлагали на него некоторые надежды: в его лице «практика», «земля», «знание местных условий» выступали против неудобных «теорий» и научного исследования, на которые опиралось губернское земство.

Николай Федорович Анненский, по-видимому, не знал ничего о предстоящем нападении. Он сидел на своем обычном месте, с двумя молодыми помощниками, перед которыми лежали таблицы и ведомости, – и с обычным открыто веселым видом обменивался через стол поклонами. В повестке значился между прочим вопрос о лукояновской смете. Статистика заготовила материалы.

– Слово принадлежит…

Генерал Баранов окинул взглядом собрание и любезно кивнул в конец правого стола…

– Владимиру Дмитриевичу Обтяжнову.

Владимир Дмитриевич подымается, и в зале водворяется внимательное молчание.

– Известно, – начинает г. Обтяжнов, – что в настоящее время происходит крупное разногласие между губернской управой и местными деятелями Лукояновского уезда. Местные деятели, господа дворяне, связанные непосредственно с землей, и господа земские начальники, призванные высочайшей волей охранять интересы крестьянского населения, заявляют нам решительно, что в их уезде никакого голода нет. Губернская управа держится другого мнения. Она стремится во что бы то ни стало навязать уезду ссуду, которую мужики, разумеется, пропьют за ненадобностью, а впоследствии должны будут за нее расплачиваться. Кому же поверит губернская продовольственная комиссия? Господа члены управы живут в губернском городе, и их мнение основано на работах «господ статистиков», на каком-то специальном обследовании, которое произведено «особой статистической экспедицией»…

Последнюю фразу г. Обтяжнов произносит с выражением саркастического пренебрежения и приподнимает за уголок «земскую брошюру».

– Но, господа, мы-то, местные деятели, знаем секрет этих специальных обследований. Так, например, мне лично известно, что в том участке, где я имею честь быть земским начальником, тоже побывала знаменитая экспедиция. Какие-то два молодых человека пронеслись с быстротою бури, останавливаясь лишь на земских станциях. Были они и на такой-то станции. Здесь им подали самовар, и за стаканом чаю они поговорили о том, о сем, с хозяином и ямщиками. Говорили и о пресловутом неурожае… Кое-что записали в свои записные книжки, докончили самоварчик, сели… и – след простыл! (В зале легкий смех.) Так вот-с, господа, что такое называется «обследование экспедиционным способом». Думаю, что не иначе происходило оно и в других уездах (в разных концах зала сочувственный ропот, как бы готовность подтверждения)… И вот, господа, – резко и громко заканчивает г. Обтяжнов, – труды этих никому из нас неведомых молодых людей, совершающих на земские деньги прогулки по уездам, мы должны предпочесть положительным заявлениям уважаемого лукояновского предводителя, всего местного дворянства и господ земских начальников, облеченных особым доверием монарха и стоящих, так сказать, у самых корней народной жизни.

Господин Обтяжнов презрительно кидает на стол брошюрку и откидывается на спинку своего стула, видимо, взволнованный патетическим окончанием собственной речи. Он сказал все. Он сказал даже больше того, что заключалось в словах его речи. Статистика была вообще пугалом поместных дворян. Жандармский генерал то и дело строчил доносы и вчинял дознания. Молодые люди, так небрежно исполняющие свои прямые задачи, легко могли при своих стремительных разъездах сеять опасную смуту…

В зале значительная сенсация.

– Ну, что скажете! Ловко? – спрашивает меня мой сосед – чиновник. Он находит, что Анненский, а с ним и земская партия «приперты к стене», и многие в этом зале, по-видимому, разделяют его мнение. Одни с видимым торжеством, другие с грустью…

Николай Федорович Анненский, очевидно застигнутый стремительным нападением врасплох, переглядывается с своими помощниками с выражением глубокого изумления, которое при добром желании можно, пожалуй, принять и за выражение растерянности. Он, видимо, взволнован. Выразительное лицо его покрывается краской, и он делает движение с намерением возражать.

Но его предупреждает председатель. Генерал Баранов ласково, с благожелательной улыбкой кивает ему головой и берет слово. Он явно имеет великодушное намерение, если не защитить статистику, то смягчить для нее последствия сокрушительной атаки и прикрыть отступление…

– …Все мы знаем, сколько пользы приносит статистика вообще… («Подстилает соломку», – говорит одобрительно мой благодушный сосед…) Во главе же нижегородской статистики стоит человек, которого мы все уважаем… Почетное имя, которым не без основания пользуется «в научных кругах» Николай Федорович Анненский… Из того, может быть, единичного случая, что два молодых человека, принадлежащих к составу отряда, отнеслись к своей задаче (на губах генерала играет тонкая улыбка) несколько… я бы сказал – легко, что ли… никак еще не следует, что и все статистические работы земского бюро… – И т. д., и т. д.

– Перейдем теперь к следующему вопросу… Что? Вам угодно слово?.. Пожалуйста… Слово принадлежит Николаю Федоровичу Анненскому.

Генерал откидывается на спинку стула. Он, видимо, считает, что сказал уже все, что можно было сказать в защиту статистики в трудных для нее обстоятельствах, и, кажется, думает, что «уважаемому Николаю Федоровичу» всего выгоднее было бы воспользоваться великодушным прикрытием для почетного отступления… Хотя, конечно, теперь при каждом докладе Анненского, защищающем земскую смету, над собранием будет летать юмористическое представление о «двух молодых людях», но… что же делать…

Но Анненский подымается с очками в обеих руках, как делал всегда, когда ему предстояло во время речи приводить цитаты. На лице его еще видны следы удивления, но речь председателя оказала ему некоторую услугу: он успокоился, густая краска гнева и негодования схлынула, и речь свою он начинает не только спокойно, но и изысканно вежливо.

…Он, конечно, очень признателен господину председателю за те несколько добрых слов, которые ему угодно было сказать по адресу статистики и его лично… Но он думает, что ему остается еще добавить кое-что по самому существу вопроса… Он не задержит долго внимания почтенного собрания… Он должен сознаться, что его глубоко… изумило, чтобы не сказать более, то обвинение, которое выдвинуто господином земским начальником Горбатовского уезда против его младших товарищей и сотрудников…

Он спокойно надевает очки, причем лицо его сразу становится старее и серьезнее, и берет в руки обвиняемую брошюру…

– Вот, господа, та работа специальной статистической экспедиции, о которой только что говорил господин Обтяжнов. Она состоит: из обложки, предисловия и текста. Если бы господину Обтяжнову угодно было ознакомиться… Я не говорю уже с текстом работы, которую он осудил так решительно… Нет… Но если бы он заглянул несколько далее обложки… Если бы он с должным вниманием прочел одно только предисловие… То вот тут, на первых же страницах он узнал бы, что обследование специальной экспедиции коснулось лишь тех уездов, которые на основании показаний земских корреспондентов… кстати сказать, также местных жителей, как господин Обтяжнов, – признаны наиболее пострадавшими от неурожая. Уезды эти перечислены и, как видите, господа, Горбатовский уезд к ним не относится вовсе.

Анненский кладет брошюру и снимает очки, отчего лицо его опять молодеет и освещается привычным оживлением.

– Таким образом, господа, статистическое бюро губернской земской управы вынуждено снять всякую ответственность за двух молодых людей, привлекших внимание господина Обтяжнова. Нимало не подозревая точность сведений господина земского начальника о самоваре и о прочем, я с своей стороны смею уверить только, что он ошибается в одном: это очевидно не могли быть, члены статистической экспедиции.

В зале опять раздается смех, но уже по другому адресу. Несколько человек сразу подымаются в разных концах, но генерал Баранов спешит теперь проявить великодушие к другой стороне. Скрыв невольную улыбку на умном лице, он как будто не замечает просящих слова и быстро, гладко, уверенно переходит к следующему стоящему на очереди вопросу.

Я взглядываю на своего соседа чиновника. Он тоже улыбается, но вместе с тем опять наклоняется ко мне и говорит:

– Вы думаете, это конец? Ну, нет. Вы не знаете Обтяжнова, – погодите: он встанет еще… У него есть козырь и посильнее…