Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

А ведь неспроста вы уже три дня отдыхаете, когда другие дерутся.

Гулиашвили. Я то же думаю, дорогой.

Сергей. Я по дороге обогнал понтонный батальон. Они очень торопились к переправе. По-моему, в воздухе попахивает последним штурмом. И наша бригада… Словом, у меня есть нюх, я, кажется, правильно выбрал день, чтобы приехать сюда.

Гулиашвили. Очень правильно, дорогой. Так правильно, как будто, ты за сто верст увидел, как командующий приказ пишет.

Сергей. Уже есть приказ?

Гулиашвили. Не знаю. Но я сегодня видел комбрига – у него было очень интересное лицо. Как будто он очень хочет что-то всем сказать, но пока не может.

Пауза.

Видал новые машины?

Сергей. Видал.

Из «эмки» слышится танцевальная музыка.

Попробуй Европу поймать, Севастьяныч.

Севастьянов. Трудно. Все время глушат друг друга. Вот слышишь?

Слышен треск. Тишина. Опять треск.

Гулиашвили. Ничего не сделаешь, дорогой, война. На земле война – в эфире война.

Врывается резкая военная музыка. Слова немецкой военной песни. Топот солдатских сапог. Голос немецкого диктора: «Wir übertragen aus Krakov. Es marschieren augenblicklich unsere Soldaten auf den Strassen der uralten Stadt Polen».

Сергей. Немцы вступили в Краков. (Переводит.) «Наши солдаты маршируют по улицам древнейшего города Польши».

Голос диктора: «Es ist die Stadt die jemals die uralte Hauptstadt Polen gewesen ist».

Сергей. «Этот город когда-то был столицей Польши».

Голос диктора: «Dies Stadt, die sechshundert tausend Einwohner hafte…»

Сергей. «Этот город, в котором было шестьсот тысяч жителей»… Довольно, выключи.

Севастьянов выключает радио. Молчание.

Здорово здесь, в Монголии, чувствуешь расстояние, а?

Пауза.

Конечно, все эти Беки и Рыдз-Смиглы – дрянь и авантюристы, но когда я думаю о польских солдатах, просто о людях… Честное слово, надоело слушать, как эти фашисты маршируют по Европе…

Вбегает Сафонов.

Сафонов. Товарищ майор!

Сергей. Что?

Сафонов. Только самый конец поймали.

Сергей. Какой конец? Чего конец?

Сафонов. Указа. Я на рации был. Только включили и слышу: «Одиннадцать – красноармейца Якимчука Ивана Петровича. Сейчас мы передавали Указ Верховного Совета о награждении званием Героя Советского Союза участников боев в районе реки Халхин-Гол». Товарищ майор, разрешите «эмку» взять, я съезжу во второй батальон, может, там на рации все поймали.

Сергей. Если поймали – сами сообщат.

Сафонов. Нет терпенья, товарищ майор. Разрешите, за вас же интересуюсь!

Сергей. А что вы так за меня интересуетесь?

Сафонов. Я слышал, товарищ майор, что из нашей бригады…

Сергей. А вы слухам не верьте. Поняли?

Сафонов. Понял.

Сергей. Можете идти.

Сафонов уходит.

(Взволнованно прохаживается, говорит ворчливо себе под нос.) Слышал он! Я тоже, может быть, слышал.

Гулиашвили. А хочется поверить, дорогой.

Сергей. Конечно, хочется. Что я, каменный, что ли?

Гулиашвили. А знаешь, Сережа, все-таки здорово это придумано, дорогой, что будут ставить бюст героя там, где он родился. В том городишке, где играл в «казаки-разбойники» и гонял голубей, стоит твой бронзовый бюст, и все мальчишки города хотят быть похожими на тебя. Они проходят мимо твоего бюста и говорят: «Это же – парень из нашего города!» А про себя думают: «а чем мы хуже?»

Входит мотоциклист.

Мотоциклист. Товарищ майор! Пакет из штаба бригады. (Передает пакет, вынимает из кармана кожанки газету.) А это из политотдела. Приказали лично вам передать. Срочный выпуск фронтовой газеты. Разрешите ехать?

Сергей. Можете ехать. (Разрывает пакет.) К двадцати одному – на исходные позиции. Значит, правильно. Штурм. Севастьянов! Начинайте выводить нашу роту. Пойдете головным.

Севастьянов. Есть. (Уходит.)

Сергей (Гулиашвили). Вы начнете через пять минут следом за ним.

Гулиашвили. Дорогой! В этой газете Указ, непременно Указ о героях. Из нашей бригады – ты. Я точно знаю. Посмотри.

Сергей (складывает газету вдвое, потом вчетверо, решительно засовывает ее под кожанку, застегивает пуговицу). После боя прочту.

Гулиашвили. Ну, как же ты, дорогой? Идти в бой, не зная: вдруг – да, а вдруг – нет.

Сергей. Ничего, злей буду.

Гулиашвили. А если…

Сергей. Что – если? Если убьют? Да? Так эти «если» в нашей с тобой жизни уже десять раз были и еще сто раз будут. О них думать – воевать разучишься. (Дотрагивается рукой до кожанки, там, где под ней спрятана газета.) Здесь не только те, что дожили: здесь ведь и те, что не дожили. Победу одни живые не делают. Ее пополам делают: живые и мертвые. А война еще только начинается.

Гулиашвили. Начинается? Последний штурм, дорогой.

Сергей. Последний штурм? Чего? Зеленой сопки на реке Халхин-Гол? Ты сегодня плохо слушал радио, Вано.

Гулиашвили. Почему плохо?

Сергей. Плохо. Ты сейчас о последней сопке думаешь, а я – о последнем фашисте. И думаю о нем давно, еще с Мадрида. Пройдет, может быть, много лет, и за много тысяч километров отсюда, в городе… в общем, в последнем фашистском городе поднимет этот последний фашист руки перед танком, на котором будет красное, именно красное знамя. И вылезет из танка танкист и усталой рукой вытрет с лица пот. Кто это будет? Кто вылезет? Ты? Или я? Или не ты и не я, а кто-то совсем другой? Всякие будут «если». Только победа будет без «если». Просто будет – и все. (Смотрит на часы.) Иди, Вано, и выводи свою роту, я замыкаю через пять минут.

Гулиашвили уходит.

(Бессознательным движением расстегивает пуговицу кожанки.)

Долгая пауза.

(Снова застегивает пуговицу.) А все-таки, кто же там вылезет из танка?

Пауза.

И все-таки, я вылезу. Я. Сам.

Занавес

1940–1941

Русские люди