Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Картина четвертая

Прошло еще два дня. На сцене Маша и Петров.

Маша. Вот и вся моя жизнь.

Петров. Да, не из легких. Ну, что же. Зато будет что вспомнить, раз осталась в живых.

Маша. Ну, что ж, теперь война кончилась.

Петров. Открытая, да. Ты сегодня ездила по Праге со Стефаном?

Маша. Да.

Петров. Вот ты ездила и видела: люди идут по улицам. Более или менее одинаковые люди, и на них более или менее одинаковые шляпы, очки, перчатки. А вот за какими очками прячутся глаза фашиста? Под какой шляпой голова, думающая о том, как повернуть все обратно? В каких перчатках руки, с удовольствием бы задушившие нас с тобой? Этого ты не увидела?

Маша. Нет.

Петров. Конечно! Этого с машины и не увидишь.

Маша. Иван Алексеевич, знаю, но… сегодня я просто ехала… и радовалась.

Пауза.

Петров. Тебе нравится Стефан?

Маша молчит.

Да?

Маша. Не знаю.

Петров. Ну и вот, в воскресенье тебе уезжать? На родину.

Маша. Иван Алексеевич! Что мне делать? Ну, скажите.

Долгая пауза.

Иван Алексеевич, как вы долго думаете!

Петров. А как же? Мы же тут, за границей, и военные, и дипломаты, и политики – всё сразу! И не все мы ученые и не все опытные, а ответственность от этого не меньше. Вот и думаешь. Иногда долго. Ничего не поделаешь.

Маша. Так ведь я же вас сейчас о себе спросила. О личном.

Петров. О личном? (Улыбнувшись.) Инструкций нет на этот счет, да и быть не может. Поступай так, как тебе совесть велит.

Пауза.

Так думаешь, это только твой, только личный вопрос… Господин Черчилль – я вчера по радио слышал – речь произнес, свои идеалы высказывал. Не должно быть, по его мнению, социализма на земле. Потому что это разврат и безобразие. А по моему мнению, должен быть на земле социализм, потому что это радость и счастье. Вот видишь, война кончилась, а взгляды на будущее-то у людей разные. Очень разные. Нет, не для отдыха родилось наше поколение, землячка.

Входит Стефан.

Стефан. Вот я и освободился!

Петров встает.

Как ваше здоровье?

Петров (поднимается по лестнице). Ничего. В воскресенье двинусь к месту назначения. Немного еще глаз побаливает. Пойду полежу.

Маша. Иван Алексеевич, посидите. Почему вы так вдруг? Иван Алексеевич!

Петров (на лестнице, улыбнувшись). И когда только ты кривить душой научилась? А? (Уходит.)

Стефан. Вы сегодня чудно выглядите, но я вам не верю. Вы, наверное, чувствуете себя еще плохо.

Маша. Я совсем забыла о том, как я себя чувствую. Прага! Какая она красивая!

Стефан. Да… Прага…

Пауза.

Шесть лет я не был в ней. Под Харьковом, перед первым боем, когда нам выдавали автоматы, наш генерал – тогда он был еще полковником – взял первый автомат, поцеловал его и сказал: «Помните, мы с этими автоматами должны дойти до Праги». И я помнил это. Россия была мне матерью, а не мачехой. И все-таки я ни на один день не мог забыть Праги.

Входят подвыпивший Франтишек и Грубек.

Франтишек. Мы нашли маленький ресторанчик с прекрасной сливовицей. Правда, она стоила бешено дорого, но разве можно скупиться, когда наконец свободна наша золотая Прага, когда я наконец не вижу на ее улицах ни одной немецкой рожи. Мы свободны, черт возьми! Хорошо! Все хорошо! Нехорошо только одно. (Стефану.) Это я тебе говорю. Нехорошо, что в эти счастливые дни люди все-таки не хотят быть братьями, арестовывают кого-то, кто, по их мнению, виноват больше других. Моя бы воля, я бы этого не сделал.

Стефан. Очень хорошо, что это не твоя воля.

Франтишек. Знаю, знаю! Ну, да, они виноваты, они сотрудничали с этими немецкими мерзавцами. Но люди есть люди, и я готов их простить, раз на земле наконец мир! Боже мой! Неужели и в эту минуту думать об арестах и преследованиях? Стефан, ответь мне!

Стефан. Да, нужно думать. Приходится.

Франтишек. Твои товарищи – вернувшиеся из России и те, кто оставались здесь, – неплохие люди. Но у вас много жестокости и мало понимания человеческих слабостей. Черт вас знает! Не умоете вы быть такими, как мы с Грубеком, – пусть иногда неблагоразумными, но широкими и добрыми.

Стефан. Мы не хотим, чтобы еще раз повторилась история, которую вы нам приготовили своей добротой и неблагоразумием.

Франтишек. Неблагоразумием? Благоразумный человек не стал бы прятать у себя русских парашютистов…

Стефан. Да, это хорошо. Но Прага свободна – и русские квиты с тобой. И, отец, не будем ссориться в такой на самом деле хороший день. Прекратим этот разговор.

Франтишек. А я хочу… говорить.

Стефан. Отец, ты чуть-чуть выпил.

Франтишек. Об этом не говорят отцу… Тем более что я выпил впервые за шесть лет…

Стефан. Прости меня. Ты прав.

Франтишек. Пойдем, Ян, наверх. Сегодня хороший день, и я не хочу ссориться со своим русским сыном. (Поднимается по лестнице.)

Стефан. Я больше чех, чем ты!

Франтишек. Ты?

Стефан. Да, я. Потому что ты думаешь о прошлом Чехии, а я – о ее будущем.

Франтишек. Пойдем, Ян. (Маше.) Мария, вот вы русская, вы хорошая девушка. Зачем вы, русские, научили его быть таким упрямым, таким нетерпимым, ничего не прощающим?

Стефан. Меня этому научили не русские. Меня этому научила жизнь. А тебя еще, прости, не научила.

Франтишек. Не научила? Каждый третий из моих друзей или умер, или убит. Мы здесь прошли через такие страдания!

Стефан. Да и все-таки страдания учат многому, но не всему. Есть вещи, которым учит только борьба.

Франтишек. Не одни вы боролись там, в России.

Стефан. Конечно, не одни мы. Здесь тоже есть много людей, которые боролись не последние пять дней, а последние шесть лет. И они – они скажут тебе то же, что я.

Франтишек. Опять борьба! Борьба! Не хочу слушать! Затыкаю уши!

Стефан. Вот, вот… Именно так перед войной затыкала уши вся Европа. Нет, мы больше никогда не будем затыкать уши.

Франтишек (в дверях, Грубеку). А сливовица после шестилетнего перерыва все-таки слишком действует на меня. А на тебя – нет. Ты, наверное, врешь, Ян, что тоже не пил все шесть лет.

Франтишек и Грубек выходят.

Стефан. (Маше). Отец – самый благородный человек, какого я знаю. Но даже шесть лет оккупации не сдвинули его с места.

Пауза.

Вам очень идет это платье. И все-таки, когда сегодня вы сидели рядом, я жалел, что вы в этом платье, а не в моем халате. Я вам подарю его, этот мой халат. Ладно? Хоть и нелепо дарить такую старую тряпку, но я подарю. А вы примете?

Маша. Да. Я к нему привыкла.

Пауза.

Стефан. А вы устали… Как ни жаль, но мне пора отправить вас спать. (Взяв Машу под руку, медленно ведет ее через комнату.)

Маша. Как будто мы долго-долго идем с вами по всему городу, по Сталинграду, и вы меня провожаете до моих дверей. Мы стоим на лестнице, и я держусь рукой за свою дверь…

Стефан. И мы долго-долго не можем проститься. Да?

Пауза.

Маша. Прощайте.

Стефан. До свидания. (Опять берет ее под руку и так оке медленно проходит с ней по комнате.) А мне кажется, что вы давным-давно живете в Праге и мы стоим сейчас где-нибудь на Жижковой улице, у вашего подъезда.

Маша. Нет, это мы стоим в Сталинграде.

Стефан. Все равно, пусть будет в Сталинграде.

Маша. Вы опоздаете на последний трамвай. Идите. Скорей! Прощайте!

Стефан (целует ей руку). До свидания.

Маша. До свидания. (Скрывается в дверях.)

Стефан садится в кресло у камина. Входят Божена и Тихий.

Тихий. Ну, что же? Я вас довел до места назначения. (Целует ей руку.)

Божена. Куда вы спешите? Вы же сами знаете, что вам все равно некуда спешить.

Стефан. Откуда вы?

Тихий. Мы гуляли с пани Боженой. Обошли всю Прагу пешком.

Божена. Скажите, пан Тихий, я еще достаточно хороша для того, чтобы гулять со мной по Праге?

Тихий. Мне трудно судить об этом. Я для этого слишком старый ваш поклонник.

Божена. А ты, Стефан, что скажешь?

Стефан. Что я скажу? Я очень счастлив.

Божена. Мы же с тобой близнецы: если ты счастлив, то, значит, я тоже должна быть счастлива?

Стефан. А разве ты не счастлива? (Встает.)

Божена. Куда ты?

Стефан. Бродить под нашими тремя окнами.

Божена. Зачем?

Стефан. Нужно. Мне нужно бродить под ними… Как будто это в другом городе, как будто это не мои собственные окна. (Уходит.)

Божена. Если бы я могла бродить под нашими тремя окнами… Если бы я еще была способна на это…

Пауза.

Однако что бы там ни было, а Прага по-прежнему восхитительна…

Тихий. Да, это был прекрасный вечер… Хотя меня, по правде сказать, все время не покидало ощущение, что вы жалеете, что идете со мной, а не с кем-то другим.

Божена. Зачем вы это говорите? Вы читали такие чудные стихи на Карловом мосту. Мне было так приятно.

Тихий. Поэтому я вам их и читал. Пока я вам читал их, вам было легче представить себе, что с вами не я…

Божена. Да, если хотите, так… Но разве не в этом обязанность поэта?

Тихий. Конечно… Ну, и как я выполнил свою обязанность?

Божена. Как всегда, превосходно. (Видя, что Тихий поднимается по лестнице.) Куда вы?

Тихий. Я хочу попробовать вытащить вниз полковника.

Божена. А? Да… да… Попробуйте.

Тихий выходит.

(Повторяет бессознательно.) Попробуйте… попробуйте… Что? Ничего.

Молчание. Входит Мачек.

Мачек. Где вы были? Я заходил два раза.

Божена. Бродила по Праге.

Мачек. С кем?

Божена. С паном Тихим.

Мачек (облегченно). А-а.

Божена. У вас расстроенный вид. Что случилось?

Мачек. Кроме того, что вы меня не любите, ничего особенного.

Божена. Это вам давно известно, и, однако, у вас бывает более веселый вид. Что случилось?

Мачек. Так… Мелкие неприятности. Не стоит об этом.

Божена. А все-таки?

Мачек. В моей клинике творится черт знает что. Третьего дня к одному лаборанту вернулась из лагеря жена. Так он не мог подождать и встретить ее после работы. Бросил все и ушел. Вчера среди дня пять человек нацепили красные банты и ушли на митинг.

Божена. И не вернулись?

Мачек. Нет, вернулись. Но через два часа. И вообще, все это уже не работа. Банты, розетки, эмблемы, в руках газеты и разговоры, разговоры! Сегодня они кричат о политике, а завтра начнут говорить, что я им мало плачу и что моя клиника достаточно хороша, чтобы стать государственной.