Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Грубек. Нет, мы тут без тебя просто собирались перестроить Европу. (Петрову.) Ну что ж, вы правы, мы с Франтишеком засучим рукава. И если мы, старики, чего-нибудь не поймем, то (кивнув на Стефана и Божену) дети нам объяснят. Да, пани Божена?

Божена (сухо). Я пойду открою жалюзи на веранде. Перейдем туда. Здесь становится душно. (Уходит.)

Стефан. Прага – счастливый город. Здесь даже не имеют представления о том, что сделали немцы в России. Вот где придется засучивать рукава. Вот где будет трудно…

Петров. Вы правы и не правы.

Стефан. Я прав.

Петров. Только наполовину. Когда вы приезжаете домой и вас встречают сожженные дома – это трудно. Но когда вы возвращаетесь домой и дома целы и улицы поливают по утрам, но в этом вашем целом доме еще далеко не все обстоит так, как вам хочется, когда по этому вашему дому еще ходят отнюдь не только ваши друзья, – это, пожалуй, труднее, чем просто сгоревшие дома. Вы думаете о том, как будет трудно нам, а я думаю о том, как будет трудно вам.

Грубек. Война уже кончилась, пан полковник, но в вашей душе бушует еще не остывший гнев, а ведь говорят, что русские забывчивы и отходчивы.

Петров. Не знаю. Я русский. Я не забывчив и не отходчив. И никому не советую на это рассчитывать.

Входит Божена.

Божена. Там все готово, идемте.

Франтишек (вставая, примирительно). Во всяком случае, какие бы счеты еще ни пришлось сводить после войны, одно ясно – будущее за нами, за славянами.

Стефан. Слишком часто сейчас все стали повторять это слово – «славяне».

Франтишек. Разве это плохое слово?

Стефан. Хорошее, по мало говорить: «Мы – славяне». «Славяне» – гордо звучит, когда вы много сделали для этой воины, для будущего, а не тогда, когда вы просто говорите: «Я славянин». Ну, вы славянин, и что дальше?

Франтишек. А то, что в моих жилах течет кровь людей, которые столетья прожили в чреве немецкого кита и не сдались и не переварились, а, как Иона, вышли наружу из чрева. И я горд этим!

Стефан. Я тоже. Когда мы по пояс в русских снегах шли на немецкие пулеметы, мы не хуже вас помнили имена Гуса и Жижки, но я говорю не о предках. Я говорю о нас.

Франтишек молча выходит из комнаты. Петров, Маша и Людвиг идут вслед за ним.

Грубек (Стефану). Никто не смеет упрекнуть меня и вашего отца за то, что мы не брали сейчас винтовки в руки. Нам за пятьдесят. Но душой мы были с вами всю эту войну. Не шутите этим.

Стефан. Я не хотел обидеть ни вас, ни отца… (Уходит на веранду.)

Грубек направляется вслед за Стефаном.

Божена (задерживая его в дверях). Подождите, мне надо сказать вам несколько слов.

Грубек. Слушаю вас.

Божена. Зачем вы лжете?

Грубек. Я лгу?

Божена. Да, я слышала ваш разговор.

Грубек. Какой разговор?

Божена. Тот, с отцом. Имейте мужество говорить то, что вы на самом деле думаете, или, по крайней мере, молчите.

Грубек. Хорошо.

Божена. Что?

Грубек. Хорошо, я буду молчать.

Божена. Идемте на веранду.

Грубек. Нет. Останьтесь. Сядьте. Вот так. Теперь мне надо сказать вам два слова правды. О вас. Этот концентрационный лагерь свихнул вам голову налево. Да, мне не нравится многое из того, что сейчас происходит. Да, мне не нравятся коммунисты, мне не нравятся некоторые чехи, вернувшиеся из России. Да, я всегда хотел прежде всего быть богатым. Но и вы… Сейчас вы еще злы, но еще месяц горячих ванн, хороших платьев, хороших духов, и вы отойдете и снова станете тем, кем были.

Божена. Кем именно?

Грубек. Женщиной нашего круга. И притом красивой женщиной и жадной. Не возражайте, у вас жадные ноздри, вы любите букеты, машины, поклонение мужчин, и не пробуйте спорить: вам не нравлюсь я, вам не нравится ваш жених, но мы, мы нравимся вам.

Божена. Кто это «вы»?

Грубек. Мы, мужчины нашего круга, люди, делающие деньги и бросающие их к вашим ногам. Вы – наша, а все остальное – мираж, которого вам хватит на месяц, не больше. Вы делаете вид, что не любите нашего общества, но в нем вы будете всем, а в том обществе, которое вы сейчас приказали себе любить, – ничем. Сейчас вам понравился этот человек, сидящий там. Его жена, наверное, несчастна.

Божена. Почему?

Грубек. Потому, что он есть и его нет. Потому, что, как у всех у них, ни один час его времени не принадлежит ему до конца. Потому, что среди ночи его могут поднять с постели в Москве, чтобы бросить с неба в Прагу. Это романтично один раз, но когда из этого состоит жизнь, это проклятье для жены.

Божена. У него нет жены.

Грубек. Все равно, если бы она была, она была бы несчастна и на сто пятидесятой, приказанной свыше, разлуке ушла бы от него.

Божена. Она не ушла от него, она убита.

Грубек. Тем лучше для нее. Как вы не понимаете, что это человек с другой планеты? Но даже и там, на их планете, вы все равно не были бы с ним счастливы. Вот пан Мачек – это человек с вашей планеты. Правда, он не так храбр. Ну, что ж? Война кончилась – и храбрость на двадцать лет вперед перестала быть предметом первой необходимости для мужчины. Если бы я не был в таком невыгодном положении, как сейчас, я бы сам предложил вам руку и сердце.

Божена. Вы?

Грубек. Да, я. Я еще не стар, и не уродлив, и умен, ручаюсь вам за это. В остальном вы бы убедились после свадьбы.

Божена. Замолчите!

Грубек. Вы сердитесь? Это хорошо. Это потому, что я прав. Да, да, мы, а не они. Да, именно такой человек, как я, может составить счастье такой женщины, как вы.

Божена. Молчите, я вам говорю.

Грубек. Наша жизнь, а не их. Да, каюты первого класса. Да, путешествия. Да, машины и яхты, и Ницца, и Биарриц, и Неаполь или Мадрид…

Божена. Вы правда только инженер?

Грубек. К сожалению, да.

С веранды входит Франтишек.

Франтишек. О чем вы спорите?

Грубек. Я излагаю пани Божене некоторые преимущества того доброго старого порядка, который нас с тобой сделал такими, какие мы есть.

Божена порывисто идет к двери.

Франтишек. А что же, Божена, он прав! В добром старом порядке есть много очарования.

Божена (останавливаясь). В старом порядке? Мне начинает казаться, что эти годы пан Грубек неплохо жил и при новом порядке.

Грубек. То есть при немцах, хотите вы сказать?

Божена. Да. При немцах.

Грубек (Франтишеку, указывая на Божену). Вот, вот именно то, о чем я тебе говорил. То, чего я боюсь в Моравской Остраве. (Божене.) Зачем вы торопитесь оскорбить и оклеветать человека, о котором, в сущности, ничего не знаете? Я взволновал вас тем, о чем вы напрасно пытались забыть. Вы просто злитесь. А это чувство слепое и неблагородное.

Божена, резко повернувшись, выходит.

Единственная и балованная.

Франтишек. Бедная девочка! Этот лагерь ей как снег на голову… Я сам не узнаю ее.

Грубек. Ничего, она скоро вернется в свое естественное состояние. Ничего…

Пауза.

Итак, в твоем доме поселились сразу четверо русских.

Франтишек. Почему четверо?

Грубек. Четвертый – твой сын Стефан.

Франтишек. Этого не будет. Я сам люблю Россию… Но я чех. И Стефан чех. Нет! Нет! Ты не прав.

Открывается дверь веранды. Стефан, держа под руку Машу, ведет ее в гостиную.

Грубек. Я прав, мой друг!

Пауза.

Из гостиной входит Стефан.

Стефан. Вы видели, она уже почти совсем хорошо ходит. (Берег со стола фуражку.)

Франтишек. Куда ты?

Стефан. В министерство обороны. Совсем хорошо ходит…

Франтишек. Скоро вернешься?

Стефан (улыбаясь). Совсем хорошо… Что ты сказал? А, да, да! Скоро вернусь. (Выходит.)

Грубек. Все-таки я, к сожалению, прав.

Входит Тихий.

Тихий. Я, как всегда, без спросу.

Франтишек. И, как всегда, кстати.

Тихий. Кто там шумит на веранде?

Грубек. Там шумит новая Европа – молодежь.

Франтишек. А мы посидим здесь, три старых обломка старой, как мир, Европы. Жаль, что нет пива.

Тихий. И молодости.

Грубек. Да! Как бы мы ни спорили в прошлом, но годы и седины связывают нас в один узелок. А они… (Кивает на дверь веранды.) Мне иногда кажется, что мы даже не можем жить в одной комнате с ними, прости мне, дорогой Франтишек, не можем, даже если это твои дети. Они – там, а мы – тут.

Тихий. А я топтал сегодня пражские мостовые! Этот старый город сошел с ума от счастья. Даже те, кто ничего не сделал для его освобождения, все равно чувствуют себя победителями,

Грубек. По-моему, вы сказали это с иронией.

Тихий. Нет. Мы всегда умели быть мучениками. У нас хватало мужества перед смертью плевать в лицо своим убийцам, но мы… мы слишком редко убивали своих убийц.

Пауза.

Хотите, я прочту стихи, которые я написал об этом?!

Франтишек. Слушаем.

Тихий (роясь в кармане). Где же они? Ну конечно, я забыл их дома в пальто. В другой раз.

Франтишек. Хорошо получилось?

Тихий. Как вам сказать?.. Конечно, это не моя обычная лирика, это стихи политические. Но они мне… нравятся. Да! Нравятся! Я снес их в «Руде право».

Грубек. Там, кажется, коммунисты?

Тихий. Да. Им понравилось. Они посоветовали мне кое-что исправить. Я взял стихи до завтра. По-моему, они правы. Сейчас надо порезче… Я сделаю это.

Грубек. Ну, что же, может быть, они и в самом деле правы. А не может быть так, пан Тихий, что сегодня они вам скажут: «Сделайте то-то, так нужно», а завтра опять: «Следует поправить так-то и так-то, это нужно», и послезавтра – то же. И в конце концов вы будете писать совсем не то, что хотели вначале. Вы будете писать то, что нужно им, и забудете, что нужно вам.

Тихий. Вы – змея.

Грубек. Что?

Тихий. Змея. Вы меня ужалили. Я только сейчас это понял.

Грубек. Возьмите свои слова обратно.

Тихий. Не возьму.

Франтишек. Сейчас же подайте друг другу руки. Богуслав, вы у меня в доме!

Тихий (Грубеку). Зачем вы сказали мне это?

Грубек. Просто я давно люблю ваши стихи и тревожусь за вас. Вот и все.

Франтишек. Сейчас же подайте друг другу руки. Я прошу. Я редко о чем-нибудь прошу.

Тихий (пожимая руку Грубеку). И все-таки, имейте в виду, я с вами не согласен. (Франтишеку.) И с вами. Да, да, вы кивали головой, когда он говорил. Я еще буду ссориться с вами. С обоими.

Грубек. Тогда лучше идите в ту комнату, – там вы, надеюсь, будете со всеми согласны.

Тихий. Нет, я не пойду в ту комнату.

Грубек. Ну, что же, тогда оставайтесь с нами.