Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Картина третья

Прошло два дня. Воскресное утро. У камина, в глубоких креслах, за круглым столом, Людвиг и Гончаренко. На столе бутылка и две рюмки.

Людвиг (наливая). Пожалуйста, еще!

Гончаренко. Покорно благодарю. (Пьет.) Приятная вещь.

Людвиг. Сливовица.

Гончаренко. А то еще перепеченица есть в Югославии. А в Болгарии – мастика или, скажем, горчивка.

Людвиг (тихо). Так громко? Не боитесь разбудить?

Гончаренко. Полковника? Нет. Ему месяц подряд надо спать. За все года. Сколько лет – и все без остановки. Вот и сейчас. Он даже без дивизии своей сюда попал. Как марш на Прагу начался, он прямо из госпиталя на «виллис» и с головной колонной танков сюда. А командующий его встречает на улице: «Петров! Ты как тут? Ты же на себя не похож. Зеркало!» Адъютант зеркало дает. «Ну посмотри, говорит, не похож?» – «Так точно – не похож». – «Неделю чтобы я тебя не видел. Отдыхай!» А то бы разве он тут у вас спал?

Людвиг. А вы тоже, наверное, устали?

Гончаренко. Конечно, все мы подустали. Война. Прошлый год через заграницу стали двигаться, там все в шляпах. Меня спрашивают: «А скажите, у вас в России в шляпах ходят или как?» А я уж столько лет в пилотке хожу, что даже забыл, в чем у нас ходят – в шляпах или не в шляпах. Давно воюю, говорю им, не помню, какие у нас шляпы, хорошие или плохие. Однако помню – что ни перед кем их не снимали.

Людвиг. А вы давно с полковником?

Гончаренко. Порядочно.

Людвиг. А скажите, полковник во многие страны так летал, как к нам тогда?

Гончаренко. Вообще, конечно, он десантник, но я с ним не летаю, я шофер.

Людвиг. Он такой молчаливый.

Гончаренко. Он питерский. Никого у него теперь нет. Один характер остался. Да я…

Пауза.

Что это за форма у тебя чудная?

Людвиг. А это, когда мы восстали, мы взяли склады. Это немецкое тропическое обмундирование.

Гончаренко. Удобное для жары?

Людвиг. Очень.

Гончаренко. А тот вот, седоватый, ходит, все пиджака не снимает, это что, твой дядя, что ли?

Людвиг. Нет, это друг отца.

Гончаренко (после паузы). Жарко, а он все в пиджаке ходит. Что он там, большие деньги, что ли, в карманах держит? Снять боится?

Людвиг (рассмеявшись). Вот уж не знаю. Просто привычка, наверное.

Гончаренко. Бывает.

Входит Божена. Гончаренко встает.

Божена. Сидите, пожалуйста. Как вам спалось?

Гончаренко. Благодарю, как дома.

Божена. Полковник еще не вставал?

Гончаренко. Никак нет.

Людвиг (солидно). Божена, может быть, рюмочку сливовицы с нами?

Божена (в тон ему). Ах, с вами? Обязательно. (Садится, отпивает глоток.) Нет, не могу. Все еще кружится голова после лагеря.

Людвиг. Мы недурно вчера посидели вечером, а, Божена? Жаль только, что ты не пела.

Божена. Не пелось. (Гончаренко.) Сначала неудачный медик, потом неудачный юрист, потом неудачная певица. Вечная студентка. У вас тоже так бывает?

Гончаренко. Конечно, не без этого. Но в конце-то концов находит же человек себе дорогу.

Божена. Да?

Гончаренко. Да, у нас так.

Божена. Ау нас не всегда так.

Гончаренко. Разрешите, я к машине?

Божена. Пожалуйста.

Гончаренко уходит.

(Людвигу.) Ты сегодня свободен от дежурства?

Людвиг. До полудня.

Божена. Ну, что же? Исполнились твои мечты? Ты воевал и стал совсем солдатом.

Людвиг. Это еще не называется воевал! Вот Стефан воевал. От Харькова и до Праги. А я что? Даже обидно!

Божена. Все-таки лучше, чем ничего.

Людвиг. Конечно, у нас на баррикаде было убито семнадцать человек. Мы дрались по-настоящему. Но как бы я хотел, чтобы все это было раньше, чтобы никто не мог мне сказать: «Что же ты взялся за оружие только теперь? А о чем ты думал раньше?»

Божена (целуя его). Ну, ничего! Что до тебя, то тебе раньше не было даже семнадцати лет. Не расстраивайся.

Людвиг. Поручик Фенцик, командир нашей роты, говорит: «Подумаешь, чехословацкий корпус в России! Мы тоже дрались с немцами». Дрался он с немцами… три дня.

Божена. За те шесть лет, что здесь были немцы, у нас некоторые мужчины отвыкли быть мужчинами. А теперь думают, что они – герои. А они просто-напросто снова стали мужчинами. И все.

Людвиг. Но наш Стефан – молодец. Настоящий чех. Верно?

Божена. Верно.

Людвиг. Вот это я и сказал поручику Фенцику, когда он начал хвастаться.

Входит Маша. Она идет медленно, но уже твердо.

Божена. Людвиг, подай руку даме. Быстрей!

Людвиг подает руку Маше. Маша, опираясь на его руку, подходит и садится в кресло.

(Целуя Машу.) Ну, как ты?

Маша. Сегодня мне двадцать один. Мне захотелось надеть то твое платье. Я даже примерила его. Но с этими (показывает на домашние туфли) не хочется. Хочется все сразу.

Божена (улыбнувшись). Женщина, женщина до кончиков ногтей. Поздравляю тебя.

С улицы входит Стефан с цветущей веткой каштана.

Стефан (Маше). В цветочных магазинах ничего нет. Я проезжал через Бубенеч, залез в чей-то сад и украл для вас вот эту ветку каштана – непростительное для аккуратного чеха преступление. А вы все еще в халате? Я думал застать вас сегодня в платье.

Маша. Мне так надоело видеть мои забинтованные ноги, а ваш халат такой длинный.

Стефан. Через два дня мы с вами поедем на Бубенеч. Зайдем вместе в какой-нибудь сад, и я скажу, что хочу срезать цветов для этой русской девушки.

Божена. Я думаю, что никто не захочет тебе отказать.

Маша. Правда?

Стефан. Как хорошо на Бубенече! Когда начинают цвести деревья, это всегда чудно и всегда похоже. Я вспомнил вдруг киевские тополя… еще до войны. Когда в ноябре мы ворвались туда, их уже не было на этой улице… как ее…

Маша. Крещатик?

Стефан. Кажется, да. Четыре раскаленных года войны – не весна и не осень. Одна война. Но это все в прошлом. А сейчас весна… Через два дня мы поедем по Праге, я покажу вам ее. Я люблю этот город, почти как человека. Я хочу, чтобы она вам понравилась, чтобы вам было хорошо здесь.

Маша. Мне здесь очень хорошо.

Стефан. Я хочу, чтобы было еще лучше. Сколько раз за эти пять лет в России, когда я пользовался русским гостеприимством, когда я сражался русским оружием, когда я ночевал в русских домах, когда мои раны перевязывали русские девушки, сколию раз я думал: «Дорогие вы мои! Только бы дойти до дома, до Праги. Чего я не сделаю для вас!»

Пауза.

Я очень люблю Россию, Маша, слышите? Я очень люблю Советскую Россию. Очень люблю.

Пауза.

Вам безумно идет мой халат. Вы понимаете это?

Маша (нерешительно). Понимаю…

Стефан. Вы женщина, вы ничего в этом не понимаете. Вы не понимаете и того, что вам еще больше шло, когда вы сидели где-нибудь в глухом лесу и выстукивали по радио: «Москва, Москва, ты меня слышишь, Москва?»

Петров (появляясь наверху в дверях). Москва слушает. Что вы хотели передать Москве, Стефан?

Стефан. Я благодарю ее за то, что Маша живет именно в нашем доме, что мы можем отплатить ей у себя, в Праге, за русское гостеприимство.

Петров (спустившись и обняв одной рукой Стефана). Только имей в виду, землячка, не придавай значения всем этим букетам, поцелуям ручек, разговорам о природе: «Ах, весенний лес! Ах, осенний лес!» Это все так, сверху. А под этим – он солдат. Злой, упрямый.

Стефан. Иван Алексеевич!

Петров. Стоп! Не обижайся. Я же шучу. А впрочем, может, и не шучу… Если не ошибаюсь, землячка, тебе сегодня двадцать один? (Вынимая из кармана записную книжку.) Давай свой адрес.

Маша. Какой?

Петров. Домашний.

Маша. Зачем?

Петров. Узнаешь. Давай!

Маша. Сталинград.

Петров. Так.

Маша. Подвальная, семнадцать, квартира три. Только там, наверное, все разбито…

Петров. Так. (Захлопывает книжку, кладет в карман.) Как-нибудь в более спокойное время я пойду где-нибудь в самый хороший магазин и куплю тебе вот такой чемодан со всем, что твоей душе будет угодно.

Маша. Ни в коем случае! У вас у самих есть кому…

Петров. А вот это уж не твое дело. Есть кому, нет кому…

Божена. Если это будет в Праге, я буду вашим консультантом.

Петров. Спасибо. Я хочу, чтобы моя землячка была хорошо одета. И она, и все наши девушки. И пусть она даже немножко раньше, чем все, – она больше пережила, чем многие другие, и раньше всех имеет право на это маленькое женское счастье.

Божена. А Маша в лагере говорила, что у вас все есть.

Петров. Это она из гордости. При чужих. (Кивнув на Стефана.) Но его дом для меня – дом друзей. Да, наши женщины сейчас ходят иногда бог знает в чем. Они ходят в штопаных и перештопанных чулках. Землячка, не морщься, это так. Многого нет у нас и будет еще не так скоро, как бы нам этого хотелось. Видите ли, пани Божена, в Европе много говорят о военных лишениях. А ведь тут не всегда знают, что такое лишения. Настоящие. Нам, спасшим Европу, ни перед кем на свете нечего стыдиться ни штопаных чулок наших жен, ни того, что в тылу у нас иногда голодали в эту войну, ни того, что у нас жили целыми семьями в каморках. Да, это так. Но наша армия была вооружена, одета, сыта. Да, мы пока еще не так богаты, чтобы быть богатыми во всем. Да, мы не построили особняков, мы построили заводы. И немцы прошли по улицам Парижа, но не прошли по улицам Москвы!

Божена. Вы не любите Европу, да?

Петров. Почему вы так решили?

Божена. Вы не должны любить Европу. Вас должны раздражать эти особняки, эти виллы, эти дома с железными крышами. Вы ведь отрицаете это?

Петров. Отрицать можно идею, отрицать железную крышу нельзя. Коли она железная, так она железная.

Грубек (появляясь в дверях). Можно к вам на огонек?

Стефан. Пожалуйста, пан Грубек.

Грубек (Петрову). Я вчера слышал через стену, вы долго не спали. Все ходили.

Петров. Да. Я тоже слышал. Вы тоже долго не спали.

Грубек. Я думал о будущем. Ходил и думал.

Петров. Что же вы думали о будущем?

Грубек. Что будущее в Европе принадлежит русским. Они победили. И доказали этим свое преимущество и свое право на то, чтобы перестраивать Европу.

Петров. А вам хочется, чтобы она была перестроена?

Грубек. Я уже не молод, и у меня свои предрассудки, но в общем да, мне кажется, ее нужно перестраивать.

Петров. Так что же, беритесь! Перестраивайте, засучивайте рукава!

Входит Франтишек.

Франтишек. Кто там собирается засучивать рукава? Если будет драка, то я готов вспомнить студенческие годы.