Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Картина шестая

Обстановка первой картины. Горит только маленькая настольная лампа в углу. В комнате полутьма. Савельев, в военном, в мягких туфлях, с палочкой, раздвинув шторы, стоя, смотрит в окно. Окно освещается вспышкой салюта. Молчание. Пауза. Окно снова освещается вспышкой салюта. Входит тетя Саша.

Тетя Саша. Дмитрий Иванович, что же ты на ногах-то все? Сел бы. Чаю дать тебе?

Савельев. Подождите, салют кончится.

Тетя Саша. Да ну! Не видел их, что ли?

Савельев. Не видал. Вам «да ну», а я в первый раз вижу.

Звонок. Тетя Саша выходит. Через несколько секунд входит Вася.

Вася?

Вася. Я, товарищ гвардии полковник.

Савельев. Иди смотреть.

Вася подходит к нему. Пауза. Новая вспышка.

Вася. А на улице такая красота. Всех цветов. Только жаль – не наш фронт!

Савельев. Своих салютов никто не видит. Будь наши салюты – мы бы с тобой тут не сидели. Ваню тащи сюда. Не простит, что не посмотрел!

Вася. А где он?

Савельев. Спит там у меня. Скорей.

Вася выходит, возвращается. За ним, шлепая босыми ногами по полу, идет завернутый в одеяло Ваня.

Скорей.

Теперь они все трое стоят у окна.

Ваня. Это из скольких? Из ста двадцати четырех?

Савельев. Да.

Вспышка. Молчание.

Все. (Задергивает штору.) Вася, зажги свет.

Вася повертывает выключатель.

(Ване.) А теперь – спать.

Ваня. А они холостыми стреляют?

Савельев. Холостыми. Еще вопросы есть?

Ваня. Нет.

Савельев. Тогда можете быть свободным. Выполняйте приказание. Спите.

Ваня. Не хочется.

Савельев. Что?

Ваня покорно проходит в комнату Савельева.

(Васе.) Позвони, «виллис» вызови.

Вася подходит к телефону. Входит тетя Саша.

Тетя Саша. Нагляделся?

Савельев. А где Федор Александрович?

Тетя Саша. А ну его. Десять дён работал, не спал, не ел. Только лег, теперь этот пришел.

Савельев. Кто?

Тетя Саша. Да этот… Сережка. Спросонья крик с ним поднял, как на ярманке. Чай-то будешь пить?

Савельев. Нет, я Олю подожду.

Тетя Саша. Олю? Тоже вроде отца балабонка. По пять разов ей обед греешь.

Савельев. Ничего не поделаешь, тетя Саша, у нее защита проекта сегодня.

Тетя Саша. А ну их. Все у них так, безо времени. (Выходит.)

Савельев (Васе). Как придет машина, поедешь на заправку – полный бак и все канистры. Чтоб все – наготове. Салют слыхал? Соседи уже начали. (Опираясь на палочку, проходит через комнату, садится в кресло.)

Вася. Дмитрий Иванович, все равно же вам с ногой с вашей ехать еще невозможно.

Савельев. А разве я говорю: ехать? Я говорю, чтобы «виллис» был готов. Ну, как провел эти дни? В театре бывал еще?

Вася. Бывал.

Савельев. Отлегло от души?

Вася. Как вам сказать… Когда твердо решишься, то, конечно, проще жить.

Савельев. На что же ты решился?

Вася. Все на то же. После войны поеду с вами, куда вы, туда и я.

Савельев. А не передумаешь?

Вася. Нет. Много жестоких вещей на свете, Дмитрий Иванович, а искусство из всех жестоких самое жестокое. Не передумаю.

Входит Воронцов, за ним Синицын. Воронцов всклокоченный, в халате.

Воронцов. Где тут мои бланки академические? Куда-то я их специально в такое место положил, чтобы помнить, где они. (Замечает Савельева и Васю.) Здравствуйте. Где же они? Специально ведь положил, когда перебирался из вашей комнаты. Ага, правильно. (Подходит к столику.) Под поднос я их положил. Вот они. (Садится.) Черт их знает, этих молодых людей! Ручку! (Пишет.) Архитектура, милый мой, – это скачка с препятствиями. А ты перед первым же барьером растерялся.

Синицын. Я не растерялся. Я просто не понимаю, как они могут не видеть очевидных преимуществ моего проекта.

Воронцов. А ты раз навсегда пойми, что твои преимущества – это, значит, чьи-то недостатки. А мы, советские люди, до коммунизма еще не дожили, у кого-то еще и честолюбие есть, и гонор напрасный. Тут не ныть, а бить надо!

Синицын. Бить?

Воронцов. Вот именно! Раз идея твоя для страны полезная, а какой-нибудь тупица на дороге стоит, так нос ему расквасить – это как раз по-советски и будет, самый советский метод. На. (Подписывает бумагу.) Иди и скандаль до победного конца. (Савельеву.) Блистательнейший проект реконструкции Полтавы составил. Блистательнейший. При нем говорю, в глаза. Но как и все блистательное, это спорно, весьма спорно (кивает на Синицына), а спорить мы не умеем. И не спорь со мной. Черт тебя знает, еще бы в час ночи явился! Где Ольга?

Савельев. По-моему, она еще на защите проекта.

Воронцов. Когда придет, пусть меня разбудит. (Выходит.)

Синицын. Что это вы в военном сегодня?

Савельев. По случаю первой прогулки по комнатам решил натянуть старую шкуру. Надо привыкать.

Пауза.

Что-то Федор Александрович сегодня рано залег.

Синицын. Над собственным проектом десять дней сидел, – у него это всегда запоем. А тут еще я свалился со своими бедами! (Васе.) Случайно застиг вас. Зашел позавчера, а вы тут один расхаживали и монолог читали.

Вася. Я?

Синицын. Гамлета сыграть хотите?

Вася. Нет, я… Что же Гамлет… Я мечтал… Впрочем, собственно даже и не мечтал. Были когда-то мысли.

Синицын. Нет, почему же? Это вы напрасно. Читали вы недурно, с пафосом: «Быть или не быть – вот в чем вопрос». Ей-богу недурно.

Вася (Савельеву). Дмитрий Иванович, я пойду, встречу машину.

Савельев. Иди.

Вася. Есть. До свидания.

Синицын. До свидания.

Вася выходит. Молчание.

Савельев. Зачем вам это понадобилось?

Синицын. Что?

Савельев. Смеяться над человеком, который и так не особенно счастлив.

Синицын. Почему смеяться?

Савельев. Он не только плохо читает монолог Гамлета, он смешно читает. Зачем вам понадобилось его хвалить?

Синицын. Дмитрий Иванович, по-моему, все это не столь серьезно, чтобы долго говорить об этом.

Савельев. Нет, это очень серьезно. Когда бьют лежачего, это всегда серьезно. Да, он плохой артист. Но вы-то его за что? Что он-то сделал вам плохого?

Синицын. Мне ничего. Просто у меня дурная привычка смеяться над тем, что смешно.

Савельев. Поедемте с нами на фронт и будем вместе наводить переправу; ручаюсь, что даже теперь, после того, как вы его обидели, он не станет над вами смеяться, если вы по неопытности начнете кланяться каждому снаряду, который разорвется в километре от вас. Пусть это будет смешно, но он не станет над вами смеяться.

Синицын. Дмитрий Иванович, по-моему, это похоже на нравоучение. А?

Савельев. Нет. Просто не люблю, когда при мне обижают людей. Отсутствие таланта – еще недостаточный повод для того, чтобы презирать человека. Он не талантлив, но он человек, а быть человеком – это тоже талант, который не у всякого есть, кстати сказать.

Синицын. При чем тут презрение?

Савельев. Ну, хорошо, не презираете. Просто считаете его ниже себя. А люди этого не любят, и правильно делают. Уважаю ваш талант и охотно представляю себе, что после войны полковник в отставке Савельев будет работать всего-навсего начальником участка в городе, который вы будете строить. Но я не буду, – понимаете, не буду чувствовать себя ниже вас только потому, что не обладаю талантом архитектора, а всего-навсего умею строить этими руками то, что спроектировано вами.

Синицын. Дмитрий Иванович, а ведь я, пожалуй, уже вышел из того возраста, когда меня так откровенно можно было учить. Как вы считаете?

Савельев. Учить человека никогда не поздно. Вот вы, например, сейчас учите меня вежливости. И, пожалуй, правы. Тем более что нет смысла говорить неприятности человеку, которого через день или два никогда больше не увидишь.

Синицын. Собираетесь уезжать?

Савельев. Еще не знаю. Но когда тут начинают стрелять пушки, это ведь только эхо пушек, которые стреляют там. Думаю, что скоро уеду.

Звонок телефона.

(Подходит к телефону.) Да. Что? Есть прибыть. (Смотрит на часы.) Есть. (Вешает трубку.) Сон – в руку.

Синицын. Что, отъезд?

Савельев. Похоже на то. Придется надевать сапоги. (Проходит в кабинет, оставив дверь открытой.)

Синицын. Но вы еще зайдете?

Савельев (из кабинета). Безусловно. А что?

Синицын. Придет Оля, надо все же отпраздновать ее инженерство.

Савельев (из кабинета). Если задержусь в наркомате (входит.) прошу истребить за ее инженерство эту бутылку.

Синицын. Да. Сегодня у нее большой день. Если бы сегодня за этот стол вместе со всеми нами мог бы сесть покойный Виктор, она была бы до конца счастлива.

Савельев. Сергей Николаевич, не слишком ли часто вы повторяете: «Я, Оля и Витя. Мы учились. Мы ходили. Мы говорили». Не будьте мелким человеком – это вам не идет. Он тут ни при чем – понимаете, совсем ни при чем. Не кривите душой!

Синицын. По-моему, у вас на душе все тоже не так уж кристально ясно?

Савельев. Да. Но я говорю это только вам. И только потому, что уезжаю. (Выходит.)

Синицын один. Подходит к столику, где лежат трубки. Долго роется. Выбирает кривую трубку. Набивает ее. Закуривает. Входит Оля, запыхавшаяся, возбужденная. На ходу снимает плащ.

Оля. Здравствуй! (Оглядывается.)

Синицын. Защитила?

Оля. Защитила. А где Дмитрий Иванович?

Синицын. Хорошо прошло?

Оля. Хорошо. Он что, у себя?

Синицын. Уехал. Я думал, что ты его встретила на лестнице.

Оля. Куда уехал?

Синицын. Не волнуйся. Пока всего лишь в наркомат.

Оля. Я не волнуюсь, я просто спрашиваю.

Синицын. Расскажи толком, как все было?

Оля. Все было очень хорошо. А зачем его вдруг ночью в наркомат?

Синицын. Не знаю. Срочно вызвали – думает, что срочно уедет. Как экзаменаторы, не очень придирались?

Оля. Уедет? А как же… Подожди. (Подходит к телефону, набирает номер.) Анна Григорьевна? Оля говорит. Дмитрий Иванович уезжает. Кажется, сегодня. Нет. Еще в наркомате. Только поскорей. (Вешает трубку.) Как же это все так вдруг…

Синицын. А собственно говоря, чего тут странного? По-моему, он еще не демобилизовался.

Оля. Да, конечно, но сегодня… Что это ты так зло говоришь о нем?

Синицын. Ау меня нет причин быть добрым. Он тут, в твое отсутствие, вывалил на меня столько всякой грязи…

Оля. Что он тебе сказал?

Синицын. Не хочу повторять. Это будет не в его пользу.