Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Оля. А если я тебе не верю?

Синицын. Как угодно! Мне надоело выслушивать грубости сначала от него, теперь от тебя. Лучше я пойду.

Оля. Как хочешь.

Синицын. Как я хочу? Я не хочу, чтобы здесь околачивался человек, который годится тебе в отцы и читает мне проповеди только на том основании, что я остаюсь, а он уезжает и не может сделать то, чего он хочет!

Оля. А чего он хочет?

Синицын. Остаться в этом доме хозяином – вот чего он хочет. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».

Оля. Что еще?

Синицын. Как ты со мной говоришь? Ты, наверно, сама себя не слышишь! Всего десять дней назад, когда он еще не приезжал…

Оля. По-моему, все самое главное я тебе сказала, когда он еще не приезжал.

Синицын. Все это настолько нелепо, что я просто не могу этому поверить. Понимаешь – не могу. И не хочу. И не пугаю тебя, я просто хочу, чтоб ты поняла: если я сейчас уйду, я уйду совсем, навсегда. Ты понимаешь это?

Оля. Да, понимаю. Но что я, по-твоему, должна теперь сделать? Просить тебя остаться? Броситься тебе на шею? Выйти за тебя замуж? Пусть я, по-твоему, дура, но я же тебя не люблю. И ты это знаешь. Чего же ты ждешь от меня?

Синицын. С этой минуты – ровно ничего. (Повернувшись, идет к дверям. Сталкивается в дверях с Васей и, не поздоровавшись с ним, выходит.)

Вася. Добрый вечер. Дмитрий Иванович у себя?

Оля. Уехал в наркомат.

Вася. Как уехал? На чем уехал?

Оля. Не знаю. На машине, наверное.

Вася. На какой машине, когда я на машине?

Оля. Как, он пошел пешком? Со своей ногой?

Вася. В наркомат… Значит, чуяло его сердце. Пожелаю вам всего доброго.

Оля. Куда вы?

Вася. К наркомату. Буду ждать его там, у подъезда. А то он и обратно пешком пойдет.

Оля. А вы прямо оттуда не уедете на фронт?

Вася. Всякое бывает. Да нет, не уедем. У него же чемодан, вещи – все тут. (Внезапно.) А может, взять их с собой.

Оля. Взять? С ума вы сошли! Неужели вы думаете, что он может не заехать проститься! Идите и не спорьте со мной!

Вася выходит. Оля, оставшись одна, выбегает из комнаты и через несколько секунд возвращается, ведя за руку заспанного Воронцова в пижаме.

Воронцов (протирая глаза). Дай глаза продрать. Ну, что ж, что ж, поздравляю тебя. (Смотрит по сторонам.) А где же все?

Оля. Иди сюда. (Тащит Воронцова к свету, сажает его в кресло, скидывает с лампы абажур.) Просыпайся! Слышишь, просыпайся! Дмитрий Иванович уезжает. Понимаешь, уезжает. Сегодня. Совсем.

Воронцов. Так, понимаю, уезжает. Ну?

Оля. Слушай, папа…

Воронцов. Ну?

Оля. Если вдруг я сама… вот сама первая возьму и скажу ему. А?

Звонок. Оля срывается с места.

Воронцов (удерживает ее). Подожди. Сам открою. (Выходит.)

Долгая пауза. Шум голосов в передней. Входят Воронцов и Греч.

Оля (идя навстречу и порывисто обнимая Греч). Как я вас ждала!

Воронцов. Извольте видеть: «Возьму и скажу»! А? Вот теперь две бабы – между собой и выясняйте, что по-вашему, по-бабьему, прилично, а что нет. А меня увольте, я спать хочу. (В дверях.) «Возьму и скажу». Скажи, пожалуйста! (Выходит.)

Оля. Как вы думаете, он непременно уедет?

Греч. Вы же мне сами это сказали.

Оля. Да, да, он уедет, я чувствую, что уедет. А мне столько раз за эти дни хотелось сказать ему: «Зачем вы мне говорите: „ваш Сережа“, „ваш Сережа“. Я ведь люблю вас».

Греч. И не сказали.

Оля. Не оказала. Неужели он ничего не видит? Не знаю, может, это плохо, но я ведь ничего не умею скрыть, а он все-таки не видит.

Греч. Как знать, может, и видит.

Оля. Тогда зачем же все эти: «ваш Сережа»?

Греч. Когда человеку сорок лет и вдобавок три года войны за плечами, он иногда кажется самому себе старше, чем есть. И еще другое… Когда у человека было много несчастья, ему трудней, чем другим, поверить в возможность счастья. Даже когда он видит, он все еще думает, что ему только кажется. Ему страшно ошибиться.

Оля. Во мне?

Греч. Не в вас, а в том, что вы его любите: подумать – да, а потом увидеть – нет!

Оля. Но вы-то понимаете, что я его люблю, вы-то понимаете, что его нельзя не любить?

Пауза.

Греч. Да. Я понимаю вас, что его можно любить. Очень хорошо понимаю вас. Но…

Оля. Что?

Греч. Но он, как и все очень хорошие люди, сам с трудом это понимает. Он боится… Боится, понимаете?

Оля. Чего же?

Греч. Всего, что поднимает его сейчас в ваших глазах. И орденов своих, и звания, и нашивок за ранения, и того, что он с фронта и снова на фронт. Он боится обмануть вас этим, потому что он сам, – понимаете, сам, – видит себя просто сорокалетним человеком в пиджаке. Он боится, что таким вы бы его не заметили. А после войны он будет опять таким, каким был, – именно таким, я вам за это ручаюсь.

Входит Воронцов в халате, в очках, с книжкой в руках.

Воронцов. Не вернулся?

Греч. Вам не хватает сейчас еще, как Фамусову, подсвечника в руке.

Воронцов. И слов: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» Да?

Оля. Что ты не спишь?

Воронцов. Подняла, наговорила черт знает чего, а теперь – «почему не спишь». Весь сон соскочил!

Оля. Успокойся, больше никогда в жизни ничего тебе не скажу.

Воронцов. Достаточно и того, что сказала. (Выходит.)

Оля. А вдруг он войдет и скажет: «Я уезжаю. До свиданья». И я скажу: «До свиданья, непременно заезжайте». – «Обязательно заеду». И все, понимаете, все!

Греч. Бросьте гадать. Лучше я вам расскажу одну историю. В прошлом году мой госпиталь попал в деревню, всю сожженную, осталась только одна церковь. А мне надо было оперировать раненых. Я попросила священника, чтобы он разрешил занять церковь под операционную. Он сказал: «Конечно, это не положено, но дело божеское, хорошее, – занимайте. Только прошу об одном – не в алтаре!» Тогда я ему сказала: «Как раз алтарь светлее всего, мы там и хотим оперировать». Он подумал и сказал: «Это уж совсем не положено, но дело хорошее, божеское – делайте операционную в алтаре. Только об одном вас прошу, чтобы женщины туда не заходили». Тогда я ему сказала, что вся беда в том, что я хирург и должна оперировать. Он думал, думал, потом сказал: «Это уж вовсе нельзя, грех… Но ничего, дело хорошее, божеское. Оперируйте вы и в алтаре, а грех уж я возьму на свою душу». Вот какая история. А почему я ее вам рассказала, поняли?

Оля. Кажется, поняла…

Греч. Не положено и страшно самой говорить об этом. Но если в душе до конца верите, что принесете человеку счастье, тогда скажите ему, непременно скажите, потому что это дело, как говорится, хорошее. Даже божеское. (Усмехнувшись.) А грех уж я возьму на свою душу.

Входит тетя Саша.

Тетя Саша. Что, отец сказывал, уезжает твой-то?

Оля. Мой?

Тетя Саша. А чей же? Мой, что ли? Ты что думаешь, старуха деревенская, так уж у ей ума нету. Может, собрать ему что покушать в дорогу?

Оля. Спасибо.

Тетя Саша. После спасибо говорить будешь. (Выходит.)

Звук открываемой наружной двери. Пауза. Тихо отворив дверь, на цыпочках входит Савельев.

Савельев (удивленна). Здравствуйте. Думал, все спят. А вы не спите.

Греч. Да, Митя.

Савельев. Что?

Греч. Не спим, Митя.

Савельев. Подожди, ты-то как сюда попала?

Греч. Представь себе, позвали сюда по случаю твоего отъезда.

Савельев (Оле). Вас можно поздравить?

Оля. Можно.

Савельев (в коридор). Вася, не бойся шуметь. Иди.

Входит Вася.

Укладывай чемоданы. И Ваню буди.

Вася проходит в кабинет.

Греч. Когда ты едешь и как?

Савельев. Сейчас, «виллисом». Теперь на днях, судя по всему, ждите наших салютов.

Оля. Хорошо, будем ждать ваших салютов.

Савельев. Вижу, вы даже не распили эту бутылку за ваш диплом?

Греч. Тебя ждали, Митя.

Оля. Вы рады, что едете?

Савельев. Как вам сказать? Радость – не то слово… Но в общем, конечно. Пора. Днем раньше, днем позже – дело военное.

Оля. Ну очень хорошо. Значит, за все вместе и выпьем. И за мой диплом, и за ваш отъезд.

Греч. Но прежде всего чемоданы. Вы, мужчины, абсолютно бестолковые люди. Я пойду сама уложу их. Только скажи, что тебе надо с собой.

Савельев. То же самое, майор, что брала с собой на фронт ты, но с некоторой разницей в деталях обмундирования. Только и всего!

Греч. Хорошо. (Уходит в кабинет.)

Савельев. Неужели и Сергей Николаевич тоже ждет? Просто бивуак какой-то, по моей вине.

Оля. Нет, он ушел… Дмитрий Иванович…

Пауза.

Вам обязательно брать с собой Ваню?

Савельев. Ну конечно.

Оля. А то, может, оставите его тут, у нас. В конце концов, ведь он ребенок.

Савельев. Попробуйте, скажите это ему.

Оля. Ему тут будет хорошо.

Савельев. Не сомневаюсь. Но война-то еще не кончилась. Мы с ним так совсем друг друга потеряем.

Оля. А вы что, думаете так больше никогда и не попасть в этот дом?

Савельев. В этот дом?

Оля. Да, в этот дом.

Пауза.

Дмитрий Иванович…

Входит Воронцов.

Воронцов. Наконец явился!

Савельев. И вы тоже не спите?

Воронцов. Заснешь с вами! Когда отбываете?

Савельев. Через полчаса.

Воронцов. Вот и хорошо. По крайней мере, все ясно! А то приехал, все на свете спутал, кабинет мой занял, детей жить поселил, из дочери сиделку сделал, чуть на экзаменах не провалилась. И очень хорошо, что уезжаете. (Обняв Савельева, смеется.) Вот как я вас! Уезжайте и поскорее возвращайтесь! И опять в своем кабинете живите, черт с вами! А где (оглядывается) эта ваша «да, Митя, нет, Митя»?

Савельев. Чемоданы мне собирает.

Воронцов. Ну, это уж нет. Сперва со мной по рюмке за отъезд, а чемоданы можно и без меня!

Оля пододвигает ему кресло.

Не сяду. Времени мало. Мы а-ля фуршет! (Кричит.) Анна Григорьевна!

Голос Греч: «Сейчас, минуту!»

Воронцов (Савельеву). А Вася ваш где?

Савельев. Вася!

Входят Греч и Вася.

Воронцов (наливает всем). Подождите. Ребенка забыли. (Кричит.) Ваня!

Входит Ваня.

Ваня. Товарищ гвардии полковник…

Савельев. Отставить! Иди к столу.

Воронцов. Ему вот этого красного. (Наливает рюмку.)

Ваня смотрит на Савельева.

Савельев. Одну разрешаю.

Воронцов. Без долгих тостов. Погоди! Где же Саша? Саша!