Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Картина пятая

Обстановка третьей картины. Савельев лежит на застеленном диване. Греч, стоя перед ним, обтирает руки спиртом. Видимо, она только что кончила осмотр.

Греч. Ну, что ж, Митя! В мирное время я бы сказала, что тебе нужно ехать месяца на два в Цхалтубо. Но война есть война, и ты есть ты. Ограничимся тем, что недельку полежишь.

Савельев. А что, собственно, случилось?

Греч. У тебя болит одна из твоих старых ран, Митя, вот и все.

Савельев. Между прочим, та самая, которую оперировала ты.

Греч. Совершенно верно, Митя: она как раз и была самая тяжелая.

Савельев. Слушай, майор!

Греч. Да, Митя!

Савельев. Договорились: я сегодня доковыляю в театр, а завтра утром поеду лежать в Архангельское, – видно, уж такая судьба.

Греч. Все будет наоборот, Митя: в театр идти тебе вредно, в Архангельское ехать полезно, но мне сдается, что ты останешься здесь.

Савельев. Теперь нет. Жизнь иногда (похлопывает себя по ноге) вовремя напоминает.

Греч. Митя, я, кажется, задам тебе все тот же глупый вопрос.

Савельев. И я тебе на него отвечу: да! И тем более должен уехать отсюда! И чем скорей, тем лучше.

Пауза.

Когда-нибудь после войны, где-нибудь на полустанке, где я буду строить какой-нибудь элеватор, найдется женщина, у которой за плечами будет столько же горя и лет, сколько у меня… Я уеду завтра в Архангельское, майор.

Стук в дверь. Голос Оли: «Можно?»

Греч. Можно.

Оля входит.

Полковник проявил благоразумие, с утра ожидая меня в горизонтальном положении. За это ему скостятся дня три, и останется лежать всего неделю. Сейчас я допишу медицинское заключение. А вы, если не трудно, принесите мне с вешалки планшетку. Там бланки для рецептов.

Оля. Сейчас. (Выходит.)

Савельев. Ну-ка, дай. (Берет из рук Греч заключение; вынув из-под подушки очки, надевает их и читает.)

Греч. Скажи, Митя, та женщина…

Савельев (читая). Какая женщина?

Греч. Та женщина, которую ты встретишь на полустанке, она тоже будет в очках?

Савельев. Почему в очках?

Греч. Чтоб уж равенство – так равенство! Столько же горя за плечами, столько же лет в паспорте, столько же седины в волосах, такие же очки.

Савельев. Отстань.

Стук в дверь. Голос Оли: «Можно?»

Савельев быстро снимает очки и прячет их под подушку.

Греч. Оленька, милая. Это не планшетка, а полевая сумка.

Оля. Планшетка – это такая плоская, да?

Греч. Совершенно верно.

Оля выходит. Греч и Савельев смотрят друг на друга.

Савельев (улыбаясь). Да, запихнул очки! Даже самому стыдно.

Греч. Ничего, Митя. Примитивное желание казаться моложе – это, в общем, здоровый инстинкт.

Входит Оля.

Оля. Эта?

Греч. Эта. (Пишет рецепт.) Пусть Ваня сбегает с этим рецептом. Завтра зайду еще раз посмотрю тебя. Хотя, впрочем, забыла, ты же уедешь в Архангельское…

Оля. Какое Архангельское?

Греч. Полковник думает, что ему эту неделю будет спокойнее полежать в Архангельском.

Оля. Но ведь туда, наверно, нужна путевка?

Савельев. У меня, собственно…

Греч идет к дверям.

Куда ты, майор?

Греч. С твоего разрешения иду помыть руки, Митя! (Выходит.)

Оля. Вы что-то хотели сказать, Дмитрий Иванович…

Савельев. Видите ли, тут неожиданно для меня выяснилась возможность поехать в Архангельское…

Оля. Совершенно неожиданно?

Савельев (внимательно смотрит на нее). Вы все-таки заметили эту проклятую бумажку на рояле?

Оля. Заметила.

Савельев. И ничего мне не сказали?

Оля. А вы сказали?

Савельев. Да, глупо… Надо было уехать вчера.

Оля. Наоборот. Не надо уезжать завтра. Когда вы так поспешно спрятали эту вашу бумажку, я весь вечер думала: скажете или нет? Вы не сказали, и я поверила, что вам у нас правда хорошо и что вы поедете отсюда прямо туда, на войну.

Савельев. Вчера я сам так думал.

Оля. А сегодня?

Савельев. Теперь, когда я на целую неделю – калека, зачем валяться тут, портить вам настроение?

Оля. Ах да, совсем забыла. Я же рассчитывала с вами танцевать до упаду, а вы лежите. Такое разочарование…

Савельев. Зачем вы смеетесь?

Оля. Я не смеюсь. Я злюсь. Где эта неожиданно появившаяся путевка?

Савельев. Подождите, Оля!

Оля. А хотя я видела, куда вы ее положили. (Подходит в столу, берет планшетку Савельева, расстегивает, вынимает путевку.) Посмотрите на нее в последний раз. Посмотрели?

Савельев. Посмотрел.

Оля (складывает в несколько раз, рвет). Вот и все. (Кричит.) Анна Григорьевна!

Греч (появляясь). Я еще мою руки.

Оля. Кончайте. Путевка в Архангельское уже истреблена, и Дмитрий Иванович будет лежать здесь.

Греч. Ну, в таком случае будем считать, что я их уже вымыла. Так. Что дальше?

Оля. Дальше? Не знаю, что дальше. Только скажите, чтобы у меня совесть была чиста: Дмитрий Иванович может лежать здесь?

Греч. Да, конечно. Ему сейчас нужно просто отдохнуть. Окончательно залечивать раны он будет после войны, где-нибудь на полустанке.

Оля. На каком полустанке?

Греч. Так он мне говорил. Есть такой полустанок… с элеватором, с женщиной средних лет…

Оля. Какая женщина? Какой полустанок? Ничего не понимаю.

Греч. А он и сам не совсем понимает, но любит об этом поговорить. Я пойду, Митя. Во-первых, ты сердишься на меня, хотя напрасно, во-вторых, мне нужно зайти домой и надеть мое лучшее платье, которое я даже просила выгладить, рассчитывая идти с тобой в театр.

Оля. Анна Григорьевна, а может быть, и мы не пойдем?

Савельев. Наоборот, идите.

Греч. Не знаю, как вы, а я пойду. И вам советую. А он останется, ему полезно поскучать. Пусть подумает о будущем, о полустанках…

Савельев. Майор!..

Греч. Да, Митя?

Молчание.

Пойду. Только дайте оторву свой билет, а то, я знаю, вы опоздаете. Женщины всегда опаздывают. С вами не прощаюсь. До завтра, Митя.

Савельев. До свидания, майор.

Греч выходит.

Оля. Непременно хочется остаться одному?

Савельев. Скажите честно, вы вчера были рады, когда я принес эти билеты?

Оля. Да. Но…

Савельев. Но ваш подшефный полковник слег, и вы решились на самопожертвование. Вы с ума сошли! Идите! «Три сестры» – чудный спектакль. Не говоря уже о том, что сейчас зайдет Сережа, мы сговорились, что поедем отсюда. Он придет, вы переоденетесь, станете еще красивее, чем сейчас, и пойдете.

Оля. Какое прикажете надеть платье?

Савельев. Какое платье? Самое красивое.

Оля. Хорошо, постараюсь.

Стук в дверь. Входит Синицын.

Синицын. Здравствуйте. Что с вами, Дмитрий Иванович?

Савельев. Немного расклеился.

Оля. Посиди, Сереженька, с Дмитрием Ивановичем. Я переоденусь и приду.

Синицын. Только не очень долго.

Савельев. Ничего. Я дам вам «виллис».

Оля выходит.

Синицын. А вы?

Савельев (разводя руками). Видно, не судьба. Вот билеты. Там при входе в театр, наверно, много страждущих – отдайте мой билет самой милой девушке по вашему выбору.

Синицын. Боюсь, у нас с вами могут не сойтись вкусы.

Савельев. Нет, почему же.

Синицын. А может быть, вы все-таки рискнете пойти?

Савельев. Честно говоря, это было бы неблагоразумно. Предстоит еще много топать, теперь уже, слава богу, по загранице. А для этого нужны подставки. Смешное чувство: иногда кажусь самому себе циркулем, которым измеряют расстояние от Сталинграда до Германии.

Синицын. Черт его знает, хотя два раза просился на фронт и не виноват, что не взяли, но испытываешь дикое чувство неудобства, когда думаешь, что люди вернутся с фронта, а ты так и просидел все эти годы в тылу. Такое чувство – что они тебе этого где-то в глубине души не простят.

Савельев. Знаете что? Постарайтесь построить этим вернувшимся с войны людям новые города, лучше прежних, дома с удобствами, от которых они давно отвыкли, и они от всей души простят то, что вы не были на фронте. А вот если не построите, тогда, пожалуй, вы правы – сказать не скажут, а где-то в глубине души – не простят.

Синицын. Не так-то просто все это построить! Я только на днях закончил проект восстановления Полтавы. Получилось здорово. Но у этого проекта столько противников, что руки опускаются.

Савельев. Да будет вам! Я, например, как-то даже привык, что противник все эти три года не разделял ни одного проекта моих мостов. Прямо скажем, каждый раз встречал яростный огонь возражений. Конечно, тут нет прямого сходства, но все-таки… Когда пойдете в следующий раз в этот не утверждающий вашего проекта комитет, почувствуйте себя на один вечер сапером, и вы их опрокинете.

Синицын. Попробую.

Савельев. Интересно, какой будет новая Полтава. Прошлым летом наводил там, вблизи, мост через Ворсклу, – тогда город, честно говоря, имел неважный вид.

Синицын. Я тоже запроектировал мост, прямо с выезде на шоссе – с набережной, с барельефами и мемориальной доской погибшим за освобождение Украины.

Савельев. Да… Это хорошо. Что до наших саперных мостов, то это, конечно, – времянки. Армия прошла по ним, и все. Единственная память – холмики мертвых саперов по берегам… Когда будете делать мемориальную доску, я вам назову пяток фамилий своих ребят: они тогда здорово быстро навели мост через эту Ворсклу. Он был немножко ниже по течению, чем ваш, но это не важно.

Синицын. Конечно. (Смотрит на часы. Приоткрыв дверь, кричит.) Оля, ты готова?

Голос Оли: «Сейчас».

Совсем забыл, Дмитрий Иванович, сколько я вам должен за наши с Олей билеты?

Савельев. Бросьте вы глупости.

Синицын. Нет, с какой же стати? Это же житейская вещь.

Савельев. Ладно, кончим этот смешной спор. Посмотрите, сколько стоят два ваших билета, и положите деньги на стол.

Синицын, взяв со стола билеты и порывшись в бумажнике, достает деньги и кладет их на стол. Входит Оля.

Оля. Я готова.

Синицын. Ну, что ж, до свидания. Жаль, что вы не можете (Оле.) Мы с тобой тоже давно не были в Художественном. Помнишь, когда в последний раз?

Оля. Давно.

Синицын. Перед самой войной – ты, Витя и я, втроем. Помнишь?

Оля. Помню. (Сухо.) До свидания, Дмитрий Иванович.

Савельев. До свидания.

Оля (задерживаясь в дверях). Вам нравится мое платье?