Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы

Картина третья

Кабинет Савельева. Просторная комната. В глубине дверь на балкон. Рояль. Письменный стол. Большой кожаный диван, около него чемоданы. В углу круглый стол и несколько стульев. На столе все приготовлено для чая. Савельев в штатском костюме, поверх которого надета полосатая куртка от пижамы, возится у стола. Входит Иванов с сапогом в руке.

Савельев. Раздул самовар?

Иванов. Раздул. (Указывая на пижаму.) Сними этот зоопарк. Похож на ту зебру, что мы сегодня видели.

Савельев. Накрою на стол и сниму.

Иванов. Прилично получается?

Савельев. Ничего. Даже мед есть.

Иванов. Если принимать в своем блиндаже, то как следует! У меня еще печенье есть в чемодане.

Савельев. Отставить. Вези жене. Мой блиндаж, я принимаю.

Стук в дверь.

Да.

Оля (просовывает голову в дверь). Во-первых, папа приехал, а во-вторых, может, помочь?

Иванов. Нет, уж сегодня мы сами…

Савельев. Как самовар поспеет, просим к столу.

Оля. Только зачем вы выволокли этот самовар? В чайнике в три раза быстрей!

Иванов. Самовар?! Да вы знаете, что такое самовар? Самовар – как артиллерия. Бог! Бог мирной жизни!

Савельев. А где ваш Сережа?

Оля. Мой Сережа в данный момент чистит папу.

Савельев. То есть как это «чистит папу»?

Оля. Столовым ножом. Папа всегда приезжает с картошки заляпанный. А ваш хваленый майор медицинской службы хоть к чаю-то будет?

Савельев. К чаю непременно.

Оля скрывается.

Ну, кажется, все. (Снимает пижаму и оказывается в привычно сидящем на нем синем костюме.) А хорошо все-таки в штатском. Словно и войны не было. (Останавливается против висящей на стене большой фотографии девочки.) Сколько твоей младшей?

Иванов. Пять.

Савельев (подходит к столу, достает из ящика коробку, открывает ее, вынимает куклу). Глаза закрывает, а?

Пауза.

Бери в чемодан – с глаз долой.

Иванов (спрятав куклу, поднимается). Слушай, полковник. Знаешь кого ты мне напоминаешь в этом виде?

Савельев. Кого?

Иванов. Самого себя, каким ты ко мне в сорок первом году приблудился, под Белостоком. Как сейчас помню: кепочка и костюмчик примерно такой же у тебя был. Только рваный и погрязней малость. В руках узелок. На груди ничего такого не наблюдалось.

Савельев. Точно.

Иванов. «Позвольте с вашей частью идти, товарищ майор».

Савельев. Точно.

Воронцов (приоткрывает дверь). Дмитрий Иванович, к вам дама.

Савельев. Пожалуйста. А вы-то, вы-то?

Воронцов. Сейчас обчищусь.

Слышно, как он говорит за дверью: «Пожалуйста, пройдите». Входит Греч. Иванов, увидев ее, быстро скрывается за шкафом.

Савельев (улыбается). Майор! Слава богу, хоть к вечеру.

Греч. Здравствуй, Митя.

Савельев. Здравствуй, майор. А я думал, ты хоть тут в Москве в штатском.

Греч. Нет, знаешь, как-то уж привыкла. И потом, военная форма вообще мне идет, не правда ли? Ну, ну, будь кавалером.

Савельев. Майор, ты самая красивая женщина, какую я знаю.

Греч. Начинается!

Савельев. Ты самая красивая женщина, какую я знаю. У тебя такие глаза, такие большие, добрые глаза, что когда я смотрю в эти глаза…

Греч. Ты не видишь моего длинного носа. И не пробуй возражать, Митя, потому что я не только добра, по и проницательна!

Савельев. А раз проницательна – скажи, кто сейчас стоит за шторой?

Греч. Очевидно, кто-то, кого я когда-то резала. Увы, именно к этому сводится круг моих знакомств. Уточни, где я его резала?

Савельев. Уточняю: под Винницей.

Греч. Под Винницей?

Иванов (выходя из-за шкафа). Вот он я. (Целует руку Греч и победоносно смотрит на Савельева.) Вот как встречать майора надо. А ты – «глаза», «глаза».

Греч. Петр Иванович! Кого я вижу?!

Иванов. Меня!

Греч. Слушайте, у вас как-то голос переменился. Еще громче стал.

Иванов. Кубатура не та. Для моего голоса нужна вселенная. А тут – двадцать метров.

Савельев. Двадцать четыре.

Иванов. Ну, двадцать четыре. Что мне двадцать четыре метра, когда я с наблюдательного пункта на огневые позиции могу без телефона команды подавать?

Греч. Да, да, совершенно верно. Я вас раньше слышала только на открытом воздухе. Только теперь поняла.

Иванов. Что?

Греч. Что вы самый шумный человек на свете.

Иванов. Зато я был самый тихий у вас на операционном столе. Вы из меня два килограмма осколков вынули, а я вам сказал хоть слово?

Греч. Не сказали.

Иванов. То-то.

Греч. Нет, ей-богу, так рада вас обоих видеть. Погоди, Митя, да ты – полковник.

Савельев. А как же? Мало того, кажется, бригаду получаю. Вот!

Греч. Ого, Митя. Ты становишься честолюбивым.

Савельев. А что же? Четвертый год. Да и после войны – все-таки полковник в отставке!

Стук в дверь. Голос Оли: «Можно?»

Савельев. Пожалуйста.

Распахивается дверь. Появляются Воронцов и Оля.

Оля. Мой вычищенный и выглаженный отец.

Воронцов здоровается, взаимные рукопожатия.

Савельев. А вот и майор, которому вы вчера хотели подыскать дамское общество.

Оля (Греч). Дмитрий Иванович вчера так воинственно говорил о вас «мой друг майор», что я невольно представила себе вас гвардейцем с усами.

Савельев (Оле). А где же ваш Сережа?

Оля. Раздувает самовар. (Иванову.) Увы, он потух.

Иванов. Как раздувает самовар? Без меня? Где сапог? (Вытаскивает из-под дивана сапог и выходит.)

Оля (взглянув на Савельева). Странно: сначала вы показались мне абсолютно военным, а штатское вам все-таки больше идет.

Савельев. Штатское вообще больше идет.

Оля. Смотря кому.

Савельев. Всем. Всем людям, человечеству.

Пауза.

Как ваш огород, Федор Александрович?

Воронцов. Ничего. Картошку копал. Сегодня, братцы мои, меня утешил профессор Фомин. Я по-мужицки, как у нас в Новых Дворах сажали, – посадил, и ладно, а они люди ученые, они по руководствам сажают. Так, видите ли, картошку по какому-то там особому способу можно не всю сажать, а только кусочки вырезать, с глазками, а остальное, для экономии, идет в питание. Фомин этих книжек начитался и картошку свою изрезал, для экономии. Только малость спутал: ту часть, что надо было сажать, съел, а ту, что надо было есть, посадил.

Входит Синицын.

Синицын. По-моему, полковник распаяет вам самовар. Надел на него сапог и качает, как в кузнице.

Савельев. Знакомьтесь.

Синицын и Греч здороваются.

Прошу к столу.

Все подходят к столу. Последним появляется Иванов с самоваром в руках.

Воронцов (Оле). Нет. Ты к самовару. Как, бывало, мать-покойница. И подумать только, что мы пять лет самовар не вынимали. (Иванову.) Хорошо придумал, полковник, по-домашнему, хотя и фронтовик.

Савельев. Именно потому, что фронтовик, – потому придумал по-домашнему. Ром! За качество не отвечаю – румынский.

Воронцов. Ничего. Попробуем румынский. Чай с ромом всегда хорошо. (Иванову.) Вам?

Иванов. Я с молоком.

Греч. Я думаю, Петр Иванович, что немножко рома в чай…

Иванов. Можно? Да? Покорно благодарю: предпочитаю не бередить ран. (Воронцову.) С тех пор как майор вместе с осколком по ошибке вырезала мне половину желудка, увы – не пью.

Греч. Ладно, сама выпью за потерпевших.

Синицын. За каких потерпевших?

Греч. За потерпевших от моей руки.

Оля (Савельеву). Как, и вы тоже потерпели от руки майора?

Савельев. Было дело. В прошлом году.

Воронцов. А все-таки странно, полковник, что вы не пьете.

Иванов. Вам странно? Если б вы знали, как это странно мне самому.

Савельев. А как удивится его жена!

Греч. А дети!

Воронцов. А вы что, к семейству едете?

Иванов. Да. Впервые за войну.

Воронцов. И большое у вас семейство?

Иванов. Пять душ. И младшей душе всего пять. (Савельеву.) Жаль, поздно узнал тебя, Митя, а то бы позвал в крестные отцы.

Воронцов. Зачем ему в крестные, он еще и в настоящее годится.

Иванов. Правильно. Мы тебя еще женим. (Обнимает Савельева за плечи.) Ему же цены нет. Его же в лицо только мало кто знает, а по фамилии весь фронт. Тащишь свои пушки вслед за ним и читаешь на столбах, на хатах, на переправах, просто на досках: «Дорога разведана. Савельев», «Переправа наведена. Савельев», «Мост построен. Савельев», «Мины обезврежены. Савельев». Женю я тебя, Савельев. От жены вернусь и женю.

Савельев (улыбаясь). Скорей возвращайся.

Иванов. Ты смеешься, а я серьезно говорю. Ну, смотрите, особенно в этом… во фраке своем, чем не жених полковник Савельев?

Оля. Я только пять минут назад говорила, что Дмитрию Ивановичу очень идет штатское.

Иванов. Что штатское? Ему все идет. А главное, ему счастливым быть идет! Счастливым быть идет тебе, Митя!

Савельев. Давай, Петр Иванович, потом это обсудим.

Иванов. Нет, сейчас. Если тебе не быть счастливым, кому же и быть? А, Оля? Слушайте, выходите за него замуж. Во всех саперных войсках нет другого такого человека. Вот так, сядьте – посмотрите раз, посмотрите два, посмотрите три – и влюбитесь! Ну, что вы скажете на это?

Оля (улыбнувшись). Я подумаю.

Иванов (вздрагивает). Эй, Митя, не топчи мне ноги! Я и так через пятнадцать минут уеду. (Взглянув на часы.) Кстати, где же твой Вася? Где мой билет?

Савельев. Должен быть здесь в одиннадцать сорок пять, после театра.

Иванов (Воронцову). Эта дверь на балкон? Открывается?

Воронцов. Смотря как нажать.

Иванов. (нажимая плечом на дверь). Открылась. Сейчас посмотрим, идет или нет. (Проходит вместе с Воронцовым на балкон. Оттуда.) Пока не видать. Зато какой воздух! Как на передовых. Идите сюда!

Греч и Савельев проходят на балкон.

Синицын. (Оле). Подожди. Противно, верно?

Оля. Что?

Синицын. Кукушка хвалит петуха! Один благородно молчит, пока другой его превозносит. Сегодня так, а завтра где-то в другом месте наоборот. И называется все это – фронтовой дружбой.

Оля. Замолчи. Поссоримся!

Синицын. Неужели тебя не разозлило это глупое сватовство?

Оля. Сватовство, пожалуй, верно, глупое – хотя и от доброй пуши. А в твоих умных словах столько злости…

Синицын. Хорошо. (Повернувшись, молча выходит.)