Малиновые облака

Глава вторая

Как в пустыне ценят воду,

Как огонь берегут в темноте,

Верь, так и ты нужна мне.

Как живая вода, даешь ты мне силу,

Освещает дорогу твое доброе имя,

Но узнал это я, когда тебя нет… Максим Емельянов

Чемодан стоит посреди избы, Николай сидит на длинной лавке. Той самой, которую видел во сне. Медленно поглаживает ее окоченевшими руками. Весь правый угол у окна занимает огромная русская печь, напротив нее — маленькая кухонька, отгороженная дощатой крашеной стенкой. Дверей в кухню нет, просто оставлен у печки узкий проход, прикрытый ситцевой занавеской. На стенке в узорных рамках развешаны старые фотографии: отец, погибший на войне, которого Николай не помнит живым и знает только по этой фотографии, мать, близкие родственники, соседи. Есть и совсем незнакомые лица. Незнакомые для него, для Николая. А в общем-го почти все они родственники. Фотографии чужих людей мать не стала бы вешать.

К окну, выходящему во двор, вплотную придвинут большой массивный стол, мастеровито, на вечные времена сделанный когда-то еще дедом. Не одно поколение Воронцовых обедало за этим столом. Николай хорошо помнит, как вокруг него собиралась и их небольшая семья. Свято соблюдался старинный обряд: если нет одного, никто не приступит к еде. Ждут хоть малого, хоть старого. Сейчас стол стоит сиротливо и выглядит как бы даже лишним в этой нежилой холодной избе. На клеенке — пыль, толщиной чуть не в палец. Такая же пыль на полу, на полках, на заправленной цветастым одеялом кровати… Николай перевел взгляд на вешалку рядом с кроватью. Висит старая материна фуфайка, демисезонное пальто, побитая молью шаль… Будто только сейчас мать вышла в хлев управиться со скотиной, да что-то замешкалась там. Как все пронзительно знакомо, и как не увязывается с этим чувством застарелая пыль, нежилой подпольный дух, витающий в каждом уголке забытой избы! Наверно, и вещи, и дома старятся так же, как люди. Особенно, если они никому не нужны.

Николай чувствует, как постепенно теплеет, оживает его замерзшее тело. Даже руки вроде бы согрелись, и теперь он ощущает пальцами — уже не во сне, как в прошлый раз, а наяву — все щелочки и зарубки ка лавке. Видно, и правда, что и холодные стены родного дома обогревают своего хозяина.

Он встал, переоделся в материну фуфайку, нашел на печке подшитые валенки, обулся и вышел во двор. Отыскал в хлеву фанерную лопату, расчистил к воротам и к поленнице под навесом дорожку. Набрал беремя сухих до звона поленьев, занес в дом.

Давно не топленная печь дымила, выбрасывала искры, пламя ленивыми языками заблудше шарило по холодному кирпичному поду, не в силах найти дымоход. Николай, как это делала мать, побольше вытянул вьюшку, прикрыл заслонкой шесток. И сразу загудело, заухало в трубе, через минуту дрова объялись малиновым жаром.

Пока прогревалась печь, Николай сходил с ведром за снегом, поставил его ближе к огню. Не теряя времени, взял тряпку, принялся стирать пыль. В дому быстро теплело, стекла окон отпотели и заблестели чистыми слезами. Протер косяки, подоконники, а когда согрелась вода, вымыл пол. Немножко устал даже. Довольный, присел на лавку, осмотрел свою работу. Очень неплохо получилось, совсем как у матери.

— Вот так начинай жить, Николай Иванович, — сказал Николай самому себе и энергично потер ладони. Сделав губы трубочкой, выдохнул воздух. Совсем не видать пара, значит, уже комнатная температура, можно снять верхнюю одежду.

Звякнула щеколда, во дворе послышались шаги, затем кто-то у крылечка стал обметать веником валенки: швык, швык, швык. Без стука открылась дверь, и в избу, согнувшись, вошел Федор Прокопьевич. Николай сразу узнал соседа. Нисколько он не изменился за три года, разве что немножко похудел. И от этого показался Николаю еще выше, хотя природа и без того наделила его саженным ростом. Высокий рост Федора Прокопьевича подчеркивало и продолговатое лицо, и большой горбатый нос, и длинные, как вязиги, руки. На ногах у него были огромные валенки, на которые, пожалуй, ушло не меньше шести фунтов шерсти. Одним словом, все у него велико, впечатлительно. И потому нелепым кажется на могутном старике вытертый солдатский бушлат с короткими до локтей рукавами, наверно, с плеча сына. Да и он сойдет для старого человека, не все ли равно, в чем хлопотать по хозяйству?

— Что, думаю, из трубы у Воронцовых дым валит? Вона, оказывается, кто приехал! Сам Миколай Иванович! Надолго ли? Как живешь-можешь? — сыпал вопросами Федор Прокопьевич и безжалостно хлопал ручищей Николая по плечу.

— В отпуск приехал, дядя Федя, — сказал Николай, глядя на старика снизу вверх. И на всякий случай отступил от него. — Отдохнуть хочу дома, подышать деревенским воздухом.

— Вона что! — понимающе протянул Федор Прокопьевич. — Отдыхать — это дело полезное. Только какой же в деревне отдых? Вон наши девки в разные курорты, санатории отдыхать ездят. Доярки наши. Как лето, так и нет их. Приедут — и узнать нельзя: такие налитые, загорелые, как цыганки… А какой же отдых в деревне? Тут работать надо.

Николай вдруг почувствовал себя почему-то неловко, виновато пожал плечами, мол, у каждого свой отдых.

Федор Прокопьевич будто понял его, согласно кивнул головой.

— Надолго ли приехал?

— На весь отпуск. На месяц.

— Это хорошо. Не надо забывать родной дом, деревню свою. Родная земля, она тянет к себе, если ты настоящий человек. Вот у меня четверо своих, все давно взрослые. А рядом никого нет. Двое сыновей живут в Йошкар-Оле, один в Сибири, а младшую дочку прошлым летом солдат увез на Украину…

Федор Прокопьевич снял шапку, сел на табурет ближе к печке, собрал в горсть острый щетинистый подбородок. С горечью добавил:

— Да и пусть бы жили, у каждого теперь своя дорога, только что же они забывают родину-то свою? Уж не нас, стариков, бог с ними, родину, говорю! Девка, так та даже не пишет с Украины. Вишь, приглянулось там ей. Ну, а сыновья из Йошкар-Олы реденько наведываются. Вишь, близко тут. Да и то едут, чтоб увезти отсюда кой-каких продуктов. Мяса, скажем…

— Где они в Йошкар-Оле работают? — вставил Николай, чтобы как-то отвлечь старика от неприятного для него разговора.

— Один на каком-то заводе, а другой — в музее.

— Он что, научный сотрудник?

— Какой там сотрудник! — Федор Прокопьевич в сердцах даже сплюнул. — Хранителем каким-то! Ну, сторожем по-нашему, что ли!

— Значит, в деревне молодежи мало?

— А откуда ей здесь быть? Кончат школу — и айда куда-нибудь на сторону, хоть тем же сторожем, лишь бы не в деревне. Раньше разве так было? Попробуй-ка уйди из колхоза хотя бы на сезонную работу! Сразу урежут огород, а семье будут чинить разные препятствия. То в лошади откажут дрова вывезти, то покос вовремя не дадут, то еще что. И уйти-то было трудно. Не выпишут в сельсовете справку на паспорт — и все тут. Куда сунешься без документов? А теперь что? Дожил до шестнадцати лет, получай паспорт и езжай хоть на Сахалин’ Никто слова не скажет, еще даже похвалят, мол, поехал парень на такую-то стройку…

Федор Прокопьевич помолчал, потирая пятерней худую небритую щеку, подумал.

— Но вот что я тебе скажу, мил человек, — вдруг оживился он. — Скоро кончится это! Перестанут скоро бежать из деревни! Не только перестанут, а вернутся и те, кто по младости своей да по глупости удрал из деревни раньше. От чего теперь бежать-то? Сам посуди. Вот Пашка мой, который этим самым хранителем работает, получает восемьдесят рублей, а доярка Светка — триста! Да еще какую-то тринадцатую зарплату каждый год выдают, столько же, сколько за месяц зарабатывает. Дак ведь она — баба. И опять же при доме своем, со своей скотиной, со своим огородом, не ездит в город просить у родственников мяса или молока там. Она — сама себе хозяйка, даром что незамужняя девка! Вона жизнь-то какая нынче в деревне! А они, дурье, — в город!

Старик спять помолчал.

— Душа прямо болит, Миколай Иванович, что век свой прожил. Пораньше бы такую жизнь застать али сбросить бы годков десяток. Идешь по деревне — нарадоваться не можешь: дома у колхозников один другого краше, скотины во дворах полно, телевизоры у всех, мотоциклы, а то и машины вовсе. Бытовой комбинат построили, новый клуб, животноводческий комплекс. У нас ведь, Миколай Иванович, животноводство-то поставлено — как ее назвать-то? — на промышленную основу, что ли. В газетах даже про это пишут. Пошел раз посмотреть, что за комплекс. Ходил, ходил по корпусам, совсем обезножел, заблудился. Главное, понять ничего не могу: скотины много, а людей не видно. И кормят, и поят, и доят их машины. Вон, у Светки-то, слышь, восемьдесят или все сто коров. Уж не знаю точно сколько, но шибко много. И все одна управляется…

А какую мастерскую отгрохали? Теперь не надо трактора гонять на ремонт в город. Да только ли трактора — всю колхозную технику ремонтируют на месте. Да и чужую еще прихватывают.

Федор Прокопьевич хитровато сощурился, пристально посмотрел на Николая.

— В новых домах-то у наших колхозников, чай, не бывал? Не дома, а хоромы! По два да по три этажа в каждом. С балконами, террасками всякими. Дров не надо, батареи там греют, и обед готовить печку топить не надо — на газу варят.

Даже, грех сказать, по нужде на улицу бегать не надо — все в доме… Вона жизнь-то какая пошла, Николай. Иванович. Вот погоди, настанет время, когда в колхоз будут принимать только самых достойных. Наподобие тебя, умных да понятливых… Ох, как неохота старому-то быть теперь…

— Вы еще не старый, дядя Федя, — сказал Николай.

— Да как не старый, уже семьдесят годов стукнуло. Ну годы-то еще куда ни шло, силенка кой-какая сохранилась, а вот ума по нонешней жизни маловато. Хожу, смотрю на всякие строения, а сам болван болваном, не знаю что к чему. Куда вот я со своим понятием? Сейчас к этой технике нужны такие люди, как ты, Миколай Иванович. Молодые, башковитые. Инженеры, не ниже.

И приятно, и маленько неловко было Николаю слушать эти слова Федора Прокопьевича, и чтобы как-то отвести понятный крен разговора в его, Николая, адрес, он сказал:

— Посадить бы вас, Федор Прокопьевич, за стол надо, да нечем угощать. Вот пообживусь немного, тогда все будет. А вообще-то… — тут Николай вспомнил, что в чемодане у него лежит бутылка шампанского. Он взял с собой именно шампанское, а не водку и не коньяк, зная, что этого вина в деревне никогда не бывает. — Вообще-то у меня одна бутылочка есть…

— Не надо, Миколай Иванович. Придет время — выпьем, а сейчас ни к чему. Я ведь не за этим зашел. Давай располагайся, обживайся. Заходи ко мне. Возьмешь картошки, мяса. Сало хорошее есть. Недавно борова завалил. Не в город же ехать за продуктами. Заходи и бери без всяких денег. Для кого как, а для тебя не жалко, Миколай Иванович. Ведь все свое, не купленное. Слава богу, живем теперь…

Старше тяжело оперся клещнистыми руками о колени, встал. Обвел глазами стены.

— А дом-то твой еще век простоит. Помню, когда рубили, бревна были смолистые, одно к одному, тяжелющие, как камни. А сейчас и вовсе прокалились, прокипели смолой. Я бот у своего застреху на днях укорачивал, так все зубья из пилы повысадил. А мой и твой дом из одного леса в одно время рублены, — и он постукал для верности по косяку кулаком.