Малиновые облака

Глава третья

Рия-рия, — на волынке играя,

Кто там прошел?

Тувудуп-тувудуп, — в барабан колотя,

Кто там прошел?

Отчего искривились лапоточки,

Кто наступил на них?

Отчего на губах твоих цвета нет,

Кто поцеловал? Марийская народная песня

Сунув в карман бутылку шампанского, Николай вышел во двор. И сразу будто провалился в преисподнюю. Снежные вихри подхватили полы пальто, ударили по лицу, сквозящий холод проник до тела. В белой круговерти не видно было ни неба, ни земли, ни дорожки к воротам.

Ну и погодка! Еще вчера стоял ясный морозный день, с безоблачного неба холодно светило солнце, и льдисто сверкающие поля покорно стыли под негреющими его лучами. И вот запуржило, завьюжило…

В городе как-то незаметно бушуют бураны. Теряется, глохнет ветер среди огромных домов, а снег тут же убирают машины. Зато вольная воля ему в полях, на открытых проселках. Гуляет, свистит лиховей, по крыши заметая бани, овины, обреченно приникшие к земле низкие избы.

Преодолевая ветер, Николай пересек улицу, впотьмах отыскал ворота Федора Прокопьевича. С усилием открыл калитку — так ее замело снегом. Вытянув вперед руку и стараясь обо что-нибудь не запнуться, поднялся в сени. И все-таки запнулся: подвернулось под ноги пустое ведро, с лязгом покатилось по полу. И тотчас зажглась лампочка под потолком. Постучал в дверь, но не услышал привычное «войдите» — уж так туг принято, не спрашивать, можно, нет, когда идешь в гости, — вошел без приглашения.

— Сразу узнал, что ты, — сказал вместо приветствия Федор Прокопьевич. Он сидел на низком стульчике, обтянутом поверху залощеной кожей, и чинил валенок.

— По походке, что ли?

— Да нет, по привычке. Кто в марийской деревне стучится? Один ты. Забыл, парень, родные обычаи… Ну да ладно, прохода давай, будешь гостем. Снимай, снимай свои штиблеты, ишь, ноги-то на что похожи. У нас ведь тута нет тротуаров. Вот валенки тебе приготовил.

— Спасибо, Федор Прокопьевич, но я не замерз, — сказал Николай, а все же снял ботинки, поставил их к печке. Надел подшитые валенки-домокатки и неожиданно ощутил, до чего они теплы и ловки на ногах. Да и как было не надеть — столько доброты и радушия звучало в голосе хозяина.

Давно не был Николай в дому Федора Прокопьевича, с любопытством осмотрелся. Просторно, чисто. Койка застлана пушистым шерстяным одеялом, таким, какие часто встретишь в городских гостиницах, на одеяле — гора подушек. До самого полу свисает упруго натянутая кружевная простынь, сверкающая крахмальной белизной. На полу — разноцветные половики и тоже разостланы ровненько, без единой морщинки. Будто текут они от двери к окнам. Пройдись по избе — и не услышишь своих шагов. Да и сами хозяева свежие, опрятные, словно только что вернулись из бани. Федор Прокопьевич сбрил свою сивую щетину. Он и его жена степенны во всем, даже в разговоре. Делают потихоньку каждый свое дело и без необходимости не обронят ни одного слова. Вот и к Николаю хозяева сдержанны, не пытают вопросами и вообще будто не замечают его. Но это не от нерадения к гостю, наоборот; очень даже уважают и рады его приходу, а то, что ни о чем не расспрашивают — таков у старых марийцев обычай. Хочешь — рассказывай о себе сам.

Прямо на обеденном столе стоит большой телевизор. Диктор рассказывает о награждении Марийской республики орденом «Дружбы народов». Но передачу никто не смотрит. Федор Прокопьевич, после того, как отдал Николаю валенки, взял республиканскую газету «Марий коммуна» и углубился в чтение, а жена с самого начала хлопочет у печки.

Вот досада, Николай никак не может вспомнить имя жены Федора Прокопьевича. Как-то неудобно, но придется обращаться к ней «бабушка». Вообще-то она бабушка и есть. В деревне всех старых людей называют бабушка или дедушка. И до сих пор еще бытует привычка окликать немолодых женщин по имени мужа: жена Федора Прокопьевича, жена Миколая Васильевича и так далее. Назови-ка какую-нибудь бабку по имени — пройдет и даже не обернется. Вроде бы оскорбил чем. А вот о нынешних женщинах этого сказать нельзя. Попробуй-ка окликни сейчас молодушку, «Эй, мол, жена Эдика!», так она такое тебе сказанет, что и ответа не подберешь… Обидится, год не будет разговаривать.

— Бежит, бежит, говорю! — крикнул Федор Прокопьевич, не отрываясь от газеты. Жена проворно повернулась от кухонного шкафа, сняла с кастрюли крышку, помешала варево деревянным половником.

— А телевизор-то что не смотрите? — осторожно начал Николай.

— А чо его смотреть-то, вот в газете о том же пишут. Пусть побалакают вместо нас. Мы ведь, сам знаешь, не больно разговорчивы.

Федор Прокопьевич снял очки, потер заскорузлым пальцем глаза.

— А вручать орден-то, чай, из Москвы приедут? — и сам же утвердил: — Конечно, из Москвы. Ведь не что-нибудь — орден! Да и надо, давно надо наградить марийский народ. Заслужил он того…

Федор Прокопьевич любил пофилософствовать, не упустил случая сделать это и сейчас. И правда, почему бы не поделиться своими соображениями с новым человеком? К тому же городским, образованным. Но заговорил он неожиданно не об ордене, а о политике. Видно, только что прочитал что-то в газете.

— Вот ты скажи мне, Миколай Иванович, почему не проходят на земле войны? И живут вроде люди теперь уж не бедно, а все делят чего-то. Какие опустошения эти войны приносят, сколько горя! Не тут, дак там воюют. То в Европе, то в Азии, то в Африке. Не успели уняться американцы во Вьетнаме, затеял войну Израиль с арабами. Вот почему они не могут жить мирно?

Николаи не сразу ответил. Понимал, что слишком упрощенно мыслит старик. Для него существуют только два понятия — война и мир, зло и добро. И чтобы объяснить ему все сложные взаимоотношения государств и народов, не хватит не только вечера, но и недели. Да и объяснишь ли? Поэтому сказал как можно проще:

— Тут Израиль виноват. И даже не сам Израиль как государство, а военная верхушка, руководство страны. Оно ведет захватническую политику.

— Там хозяйничают фашисты, — решительно поправил Федор Прокопьевич. — А им всегда нужна война. Без войны они жить не могут.

— Тоже верно, — охотно согласился Николай, надеясь этим и положить конец беспредметному разговору. Но не тут-то было!

— Как не верно! — подхватил старик. — Очень даже верно! Вот я был на последней войне. Ой, что повидал-пережил — не приведи господь никому! И все фашисты. Я не встречал израильских солдат, но убежден, что они такие же, как гитлеровские захватчики. И замашки у них такие, и политика такая. А в Чили? В Чили что делается! Разве не фашисты свергли правительство Народного единства?..

Николай уж было приготовился слушать долгие выкладки и умозаключения Федора Прокопьевича о международном положении, но выручила бабка:

— Хватит тебе, старик, мозги забивать парню. Чай, не знает он без тебя, кто фашист, а кто коммунист.

Вежливо посторонне Николая локтем, она поставила на стол в большом эмалированном блюде горячий, обдающий аппетитным паром суп.

— Угощай давай гостя.

Незлобиво ворча на старика, бабка принесла в тарелке запашистый, еще теплый хлеб, положила расписные деревянные ложки. Федор Прокопьевич неожиданно легко смирился с замечанием хозяйки, умолк, будто проглотил слова, потянулся за хлебом.

— Давай не стесняйся, Миколай Иванович. Повечеряем. Баба, подай-ко из шкафчика-то!

Бабка подала мужу бутылку водки, выставила две рюмки. Тут же полезла в погреб.

— Может, суп-то тебе налить отдельно, в тарелку? — озадаченно спросил Федор Прокопьевич. — Теперь ведь, по-городскому-то, едят всяк из своей посуды, не то что в деревне. Чай, отвык от общего-то котла?

— Да нет, не отвык, — растроганно сказал Николай, вспомнив давний семейный обряд, когда все ели из одной большой миски. — Нет, нет, Федор Прокопьевич, будем ужинать, как заведено в этом доме.

— Ну и ладно, так-то лучше, привычнее.

Бабка достала из погреба соленые огурцы, грибы, квашеную капусту. Всего понемногу положила в чайные блюдца, поставила перед мужиками. А сама кротко встала у печки, скрестив на переднике руки.

— А ты пошто не садишься? — заметил Федор Прокопьевич. — И рюмку для себя достань. Уважь гостя, сегодня ведь у нас наподобие праздника.

— Конечно, конечно, — подхватил Николай, — что же вы, смотреть на нас будете? У меня для вас есть хорошее вино. — Николай встал, вытащил из кармана запотелую бутылку шампанского. — Как оно называется-то? Вон как: полусухое, игристое…

Бабка взяла из шкафчика еще одну рюмку, совсем маленькую, на длинной ножке-сосульке, поставила на уголок стола.

Пока Николай неумело раскручивал на горлышке бутылки проволоку, пока осторожно спускал из-под пробки газы, бабка и Федор Прокопьевич настороженно, не мигая, смотрели на Николаевы руки, и когда он плеснул в рюмку искристую, исходящую ароматными пузырьками влагу, оба враз облегченно вздохнули. И Николай догадался, что, видать, пивали старики такое вино, сейчас этим никого не удивишь, только вот, наверно, не все удачно вышло у них с открыванием бутылки и потому они так напряженно наблюдали за ним.

Федор Прокопьевич налил в стаканы себе и Николаю.

— Ну так за встречу, Миколай Иванович. За встречу на родной земле!

Дед и Николай сразу выпили, а бабка лишь помочила губы, притворно сморщилась, будто от зелья, и, прикрывая открытый рот уголком косынки, поставила свою рюмку на прежнее место.

— Ты давай не дури, баба, — хрумкая огурцом, сказал Федор Прокопьевич. — Говорю, у нас сегодня праздник, значит, выпить сам бог велел.

— Выпейте, выпейте, — поддержал Николай. — Это ведь — вино, слабенькое к тому же.

— Знаю, что слабенькое, да разве можно старухе наравне с мужиками пить, — попробовала отнекиваться бабка, но все же подняла рюмку и допила вино.

После второй стопки у Николая обнесло голову, и все потеплело внутри. Он с аппетитом закусил ядреными, в хорошем засоле рыжиками, взялся за ложку. А Федор Прокопьевич сразу захмелел, глаза у него посоловели, вилка в клещнястых пальцах стала непослушной, и он долго не мог зацепить ею гриб.

— Дак вот я тебе про войну начал, — вспомнил старик. — Сколько народу полегло на той войне! А наших, деревенских мужиков! Отца твоего И вала Афанасьевича сам и похоронил. Убило его разом, осколком от мины. Слова не успел сказать. В окопе-то я кричу: «Иван, Иван!», а он лежит и головы не поднимает. Я к нему…

Николай неоднократно слышал рассказ о гибели отца, но всякий раз слушал внимательно, будто впервые, давая выговориться старику, выплеснуть не проходящую с годами душевную боль старого солдата. И наперед знал, что Федор Прокопьевич обязательно сведет разговор к тому, что вот настоящих мужиков, на ком держалась деревня, перебили в войну, а нынешние как-то отошли от земли, подались искать счастливой жизни в городе, и некому теперь передать большое сельское дело.

Так и вышло. Едва закончив рассказ о том, как похоронил отца в том же окопе, Федор Прокопьевич без всякого перехода спросил: